И еще я подумал, что он наверняка узнал меня, как только подошел. Ну вот, и чтобы он не сказал мне того, что, может быть, собирался сказать, я поспешно заговорил сам, с тоской посматривая на Страхтонскую пустошь:
– Прогресс, он вроде бы нам, конечно, не повредит, да надо бы, чтоб он шел у нас по-йоркширски, прогресс-то. – Я попытался построить свою речь так, чтобы у меня была возможность тут же заговорить по-обычному. Показав кивком головы на полицейский участок, я приычно затараторил: – Черно-сатанинские скопища наших старых фабрик меня не пугают, это часть нашего исторического ландшафта. Но когда на нашей земле вырастают, словно мрачные мухоморы, черно-сатанинские кафе, черно-сатанинские жилые кварталы и черно-сатанинские полицейские участки… – Тут я осекся, потому что мне никогда раньше не приходило в голову закончить эту мысль. Я покосился на Граббери, но он думал о чем-то своем, вперившись невидящим взглядом в распростертую перед нами пустошь.
– …Это совсем другое дело, – нескладно заключил я. Граббери молчал, и я поневоле заговорил снова, торопливо припоминая фразы, которыми громил в Амброзии Парня с холмов: – Но все же мы должны помнить, что речь идет не о чьей-нибудь слепой вере, а о реальной судьбе реального графства. Нам…
Тут я опять замолчал. У Граббери был вид старика, целиком погруженного в свои думы – если старики способны думать, – он явно не слышал ни единого моего слова. Порывом ветра взвихрило пыль у наших ног. Я опять собрался заговорить, вспомнив еще одну свою фразу о прогессе, но Граббери, все с тем же застывшим лицом, перебил меня:
– А это у тебя, стал'быть, календари?
Пошатнувшись, я чуть не сверзился с крутого холма на пустошь. Потом глянул на Граббери, надеясь посмеяться вместе с ним его дурацкой шутке – дескать, нам, остроумным парням, и повеселиться не грех, – но лицо у него было каменное.
– Это… оно конечно… это вы ловко меня поддели, господин советник, – растерянно пробормотал я.
– Не знаю, парень, кто тут кого поддел, – сказал Граббери. – Крабрак, стал'быть, рассказывает мне в телефон про это дело, а меня, знаешь, как обухом по голове. Ведь у этого парня соображения-то должно быть поболе, думаю. По его-то доле, чтоб долевлечь подоле. – Он как бы рассуждал сам с собой, вроде йоркширца-дворецкого в комедии, когда тот говорит что-нибудь понятное йоркширской публике в зале, а его хозяин-лондонец на сцене ничего не понимает. Он очень внимательно, как мне казалось, разглядывал мой сверток, и я со страхом подумал, что мудрые старики, может быть, в самом деле встречаются и что он такой мудрый старик и есть. Как тут было выкручиваться? Даже если он узнал во мне одного из трех работающих у него парней, ему все равно не понять, что я именно Сайрус. Мне пришло в голову назваться Артуром и сказать, что он нас перепутал.
Но я ничего не сказал.
– Так ты, стал'быть, трогаешься в Лондон? – заинтересованно спросил Граббери, как будто история с календарями сама собой вдруг уладилась к полному его удовольствию.
– Да меня уже пудыдобит от Страхтона, – с внезапно проснувшейся надеждой проговорил я и вспомнил, что это слово знает, кроме меня, только Артур: мы сами его придумали.
– Это как же так? – спросил Граббери.
– У меня все внутри задрохло и отклямчило, – объяснил я, забыв от страха, что эти два слова – тоже наше с Артуром изобретение.
– Ага. – Старик потыкал землю тростью и сказал еще раз: – Ага. – Я просто не представлял себе, о чем он сейчас думает. Ему, конечно, обязательно надо было объяснить, что я хотел сказать, но в голове у меня не находилось решительно никаких объяснений – ну никаких!
– И что ж мне с тобой, парень, делать? – раздумчиво протянул Граббери.
– Это вы, стал'быть, про что, господин советник? – суетливо спросил я.
Он остро глянул на меня, и я вдруг впервые ясно осознал, что никакой он не маразматик. Сердце у меня опять дало сбой.
– А ты, стал'быть, надо мной надсмехаешься, – сказал старик.
– Да что вы, господин советник, – мучительно побагровев, пробормотал я. Мне было стыдно и пакостно.
– Ты бы уж, стал'быть, говорил, как тебя мать с отцом в школе выучили, оно бы лучше было. Мы, конечно, необразованные, нам всего самим пришлось достигать, а посмешище над нами учинять все одно нехорошо. – Он разговаривал со мной осуждающе, но как-то очень мудро и по-доброму. Мне было до смерти стыдно.
– Ну да ладно, парень, будет с тебя, чего там особенно рассусоливать, мы ведь это все в конторе и так и эдак уже обговорили. И Крабрак думает, что мне бы надо с твоим отцом про тебя потолковать. Как по-твоему-то – надо?
– Не знаю, господин советник, – понурившись, промямлил я. Мне, конечно, очень хотелось попросить его, чтоб он не жаловался на меня отцу, но как-нибудь без унижения, без мольбы.
– Ладно, парень, очень-то не горюй, все еще, глядишь, обойдется, – утешил меня старик.
Я посмотрел на него со сконфуженной, благодарной полуулыбкой.
– Ну вот, так-то лучше, парень. Все еще, глядишь, обойдется, – повторил он. – Надо обмозговать, как тут быть. Я, брат, обмозгую. А покуда не горюй. – Он взял меня за руку. Я почему-то уже не чувствовал никакой неловкости. Мне даже удалось посмотреть ему прямо в глаза. – Так что не горюй, парень. Ты ведь еще молодой. Тебе еще жить да жить. Только надо посерьезней. Думать надо, парень.
Он отпустил мою руку. В его словах прозвучало что-то очень веское, только вот не понял я – что. Он засовывал свой громадный носовой платок в карман пальто, собираясь уходить. А мне хотелось, чтобы он остался. Нет, бояться я уже не боялся. Мне хотелось, чтобы он дал мне какой-нибудь мудрый, годный на все случаи жизни совет.
– С бабушкой у меня плохо, – неожиданно для себя брякнул я. Но он, видимо, не услышал.
– А я, знаешь, рад, парень, что мы потолковали, – невпопад отозвался он и заковылял вниз по склону холма, выбирая самый пологий спуск и как бы нащупывая себе путь блестящей на солнце тростью. Немного спустившись, он с трудом обернулся и добавил: – Так что ты думай, парень. А бояться не бойся.
Я глядел ему вслед, и до меня постепенно доходило, что мне в первый раз захотелось перед кем-то исповедаться и что ему я, может быть, смог бы все объяснить, все-все. Я едва удержался, чтобы не окликнуть его.
Я стоял на склоне, пока он не спустился вниз, к полосе чахлой травы, росшей по краю пустоши. Мне хотелось подольше сохранить в душе то, что я сейчас чувствовал. А чувствовал я покой и грусть. Страх не возвращался. Повернувшись, я зашагал вверх по крутой каменистой тропе, петляющей между огородными участками, к вересковым зарослям; и даже присыпая торфянистой землей могилку с календарями, я по-прежнему ощущал счастливый покой и грусть.
Глава седьмая
Ведьма уже выуживала из сумочки апельсин, но мне почему-то казалось, что впереди меня ожидает необыкновенно счастливая жизнь, и омрачить мое настроение было сегодня трудно. Мы ехали на верхотуре семнадцатого автобуса к муниципальному кладбищу. Я тихонько напевал, перебирая в кармане любовные пилюли. Ведьма зудела о наглых типах в плащах, пристававших к ней, пока она ждала меня в проезде Святого Ботольфа. Они, слава богу, отбили у нее желание пялиться на магазинные витрины. Мы уже проехали полдороги, а она все возмущалась.
– … Ужас, до чего противные!
– Да забудь ты про них, – пробормотал я. – Прими-ка вот лучше возбуждающую пилюлечку. – Я протянул ей на ладони две черные бусины. – Это мы так называем тонизирующие таблетки, – сообразив, что ляпнул не то, торопливо добавил я. – Они возбуждают в человеке скрытую энергию.
Ведьма плотоядно ковыряла большим пальцем полуочищенный апельсин. Автобус как раз проезжал мимо рекламных щитов.
– Вон, вон, гляди! – дернув ее за рукав и ткнув пальцем в стекло, возбужденно воскликнул я. – Эх, черт, опоздала! Там была реклама этих самых таблеток. «Возбуждает скрытую энергию», так и написано. Вот мы и прозвали их возбуждающие пилюли. Их всегда принимают по две.
Ведьма отправила в рот дольку апельсина и окинула меня снисходительным взглядом.
– О чем это наш глупышик толкует? – прощебетала она. Честно глядя на нее чистыми глазами, я протянул ей с простодушной улыбкой две черные пилюли.
– Очень полезно с фруктами, дорогая.
– Чем бы дитя ни тешилось… – бурно, с насмешливой покорностью вздохнув, сказала Ведьма, сунула в рот пилюли и заела их апельсиновой долькой. – Доволен, глупыш?
Я удовлетворенно откинулся на спинку сиденья и закурил сигарету.
– Пятая сегодня.
– Значит, последняя, – предупредила меня Ведьма.
Жизнь казалась мне лучезарной. Мы вышли из автобуса у кладбищенских ворот и зашагали по красной гравийной аллее мимо светлых надгробий. Иногда, в таком вот, как сейчас, радостно-приподнятом настроении, я понимал, почему Ведьму очаровало это кладбище. Порой оно очаровывало и меня – просторное, опрятное, уютно-спокойное, словно университетский дворик в американском музыкальном фильме о жизни студентов. После древних, с темными разводами надгробных памятников у церкви святого Ботольфа ровные ряды схожих между собой могил и аккуратно овальные камушки чистых аллеек на муниципальном кладбище выглядели очень привлекательно. Казалось, все здешние покойники приняли какую-то сугубо современную, одинаково гигиеническую смерть.
Мы свернули на травянистую тропку между рядами могил и пошли напрямик к нашей скамейке с навесом у краснокирпичной часовни в конце длинной подъездной аллеи. Ведьма привычно шастала от могилы к могиле, восхищаясь ангелочками и яркими осенними цветами; всякий раз, увидев могильный цветник, она восклицала: «Посмотри, милый, правда прелестно?», а иногда, благоговейно склонившись к надгробью, читала вслух стишок, выбитый золотыми печатными буквами:
Папа и мама, покойтесь в могиле!
При вас мы на диво счастливыми были,
Но в горькой разлуке нам радостно знать,
Что теперь вы на небе и вместе опять.
Я благодушно слушал Ведьмины восклицания и могильные стишки, представляя себе огромные часы с минутной стрелкой, которая перепрыгивала сразу на четверть круга. Наученный дневным опытом, я решил не приступать к Ведьме по крайней мере полчаса, и она прочитала мне целую антологию кладбищенских стишков, пока мы неторопливо пробирались к нашей уединенной скамейке возле псевдостаринной погребальной часовни.
Как только мы уселись в затененном уголке под купольным навесом, где на скамейке были вырезаны наши инициалы, я крепко прижал Ведьму к своей груди – это был первый шаг.
– Тебе хорошо, милая?
– Умгум.
Я поцеловал ее. Она вяло ответила на мой поцелуй.
– Барбара! Скажи мне, родная, что ты сейчас чувствуешь?
– Радость, глупыш. – Она как кошечка приютилась у моего плеча.
– А ты… Тебе не хочется меня обнять?
Она пробормотала что-то невразумительное.
Я поглаживал Ведьмин рукав, дожидаясь, когда в ней проснется страсть. Потом снова попытался крепко поцеловать ее, но она причмокивала губами, награждая меня мелкими поцелуйчиками, так что мне никак не удавался полновесно-долгий поцелуй.
– Хочешь еще одну тонизирующую таблеточку?
– Да нет, милый, спасибо. Мне от них почему-то хочется спать.
Я схватил ее за руки. Она сразу же предусмотрительно отстранилась.
– Барбара! – умоляюще воскликнул я. – Ну Барбара!
– Не надо опять сердиться, милый, – просительно сказала она, в испуге прижав к себе сумочку с апельсинами.
– Да я не сержусь, мне просто грустно. Ты ведь заставляешь меня мучиться, Барбара.
– Бедненький Билли! А почему я заставляю тебя мучиться?
– Да как же, милая! Думаешь, человеку легко подавлять свои чувства? У людей даже бывают нервные срывы, когда у них… когда они… – Я вдруг понял, что могу закончить эту фразу только погано-штамповским «живут нерегулярно», и решил не продолжать.
– Я знаю, про что ты говоришь, милый, – с мягкой безнадежностью, словно бы успокаивая агрессивного маньяка, сказала Ведьма. – Но мы должны подождать. Должны, милый! А то потом нам обоим будет худо. – Но мне уже стало худо. Вернее, мне вдруг стало наплевать, как у нас все это сегодня кончится, и я только одного не понимал – зачем я сижу здесь на кладбище с этой каменной телкой.
– Ладно, неважно, милая, – сказал я и, привалившись с закрытыми глазами к жесткой спинке деревянной скамьи, прикинул, скоро ли сумею освободиться. Мне еще надо было как-то отвадить Ведьму от «Рокси», чтобы она не столкнулась там с Ритой, и сейчас настало самое время подумать об этом. В голове у меня начал созревать примерный план: я договорюсь с Ведьмой встретиться возле «Одеона», не явлюсь и, когда она придет к нам на воскресный чай, объясню ей, что мы просто плохо договорились… Но тут я мысленно услышал предостерегающий сигнал – Ведьму нельзя было допускать к нам на чай. Слова СВ. насчет капитана засветились в моем мозгу тревожно-красным светом. Резко выпрямившись, я повернулся к Ведьме.
– Барбара!
– Умгум, родной, – сонно откликнулась она.
– Барбара, милая, ты собираешься к нам на чай?
Она тоже села ровней и пристально посмотрела мне в глаза, заставив меня отвести взгляд.
– Конечно, милый. Потому-то мне и хотелось, чтобы ты принес мое обручальное колечко.
– Прекрасно.
Я сглотнул слюну. Вообще-то разговор насчет капитана был у меня отрепетирован еще несколько дней назад. Пристально глядя на каменные плиты и поскребывая носком ботинка трещинку под ногой, я попытался припомнить свою роль.
– Но мне надо кое-что тебе сказать, – негромко добавил я.
Ведьма промолчала и, как всегда в минуты самообороны, настороженно замерла.
– Помнишь, ты говорила, что не разлюбишь меня, даже если я стану преступником?
– Ну?
В голосе у нее – лед. А мы как-то провели с ней жутко муторный вечер, когда она заставила меня поклясться, что я буду любить ее при любых обстоятельствах – и дряхлую, и увечную, и неверную (мысль о Ведьминых изменах очень меня позабавила), и уголовно-преступную. Ну, а мне удалось вырвать у нее обещание, что, даже если я пристрелю ее предков, она все равно, как ей кажется, будет меня любить.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25