– Да у нее же растреклятый припадок! – крикнул он. – Принеси нюхательную соль! Живо, не чешись!
Обрадовавшись, что можно убежать, я помчался вверх по лестнице за нюхательной солью. Смотреть на бабушкины припадки, которые повторялись в последнее время все чаще, мне было страшно и, если честно признаться, противно. И я не раз уже с ужасом думал, каково мне придется, если у бабушки начнется припадок, когда мы останемся дома вдвоем. А сейчас, разыскивая в матушкином туалетном столике нюхательную соль и машинально проверяя, не спрятала ли она сюда какие-нибудь найденные у меня опасные вещички, я поймал себя на привычной мысли, что, может быть, в этот раз бабушка наконец умрет и мы заживем немного спокойней. Чтобы прогнать из головы эту пакостную мысль, я применил цитатно-считальный метод – семьдесят четыре, девяносто шесть, Господь пастырь мой – и, слегка успокоившись, подумал, что, когда я вернусь, припадок уже благополучно кончится, никакой пены у бабушки на губах не будет и наша жизнь опять войдет в привычную колею. Вынув из ящика зеленый флакон с нюхательной солью, я пошел вниз. На площадке между этажами, почесывая пятку об стойку перил, я загадал, что если мне удастся неспешно досчитать до пяти, то к моему возвращению припадок пройдет.
Я стоял на площадке и медленно считал – раз, два, три, четыре, пять, шесть, – но вдруг дверь гостиной распахнулась, и в холл выскочил отец.
– Да скорей же ты! – увидев меня на площадке, крикнул он. Я бегом спустился вниз и отдал ему флакон.
– Зашел в туалет, – автоматически пробормотал я, но он уже захлопнул за собой дверь.
Я снова пошел наверх, пытаясь убедить себя, что мне и правда нужно в туалет, но ничего у меня из этого не получилось. Тогда я свернул к себе в комнату и лег на кровать. Меня знобило. Я прислушался, и мне показалось, что я уловил слабый бабушкин голос – значит, все уже было в порядке. Чтобы окончательно разделаться со своим страхом, я представил себе собственную смерть в Амброзии и безутешное горе моих амброзийских родителей. Это помогло, и, почти совсем успокоившись, я стал главой нашей семьи. К нам пришел страховой агент и принялся убеждать бабушку застраховаться на случай смерти, чтобы страховая компания оплатила ее похороны, но бабушка никак не могла сообразить, о чем он толкует. Я вернулся домой, как раз когда страховой агент начал издевательски запугивать бедную старушку. «Что вам угодно, сэр?» – холодно спросил я. – «Застраховать эту престарелую даму на случай смерти, – ответил он. – А вы кто такой?» – «Внук этой престарелой дамы, сэр. Я неплохо разбираюсь во всем, что касается похорон, и мы уж как-нибудь обойдемся без вашей помощи».
Тем временем внизу и правда послышались голоса – отец, как я понял, снова собрался в гараж. Значит, припадок наверняка кончился, иначе он не ушел бы. Я глубоко вздохнул и потихонечку запел. Потом слез с кровати, секунду постоял в нерешительности, а потом опустился на колени, выдвинул из-под кровати Уголовный сейф и по привычке проверил, на месте ли марка, хотя мне уже в общем-то было все равно, лазили предки в сейф или нет. Настало время для еще одного решения. Я открыл гардероб, вытащил оттуда большой лист оберточной бумаги и расстелил его на кровати. Тут меня снова охватило оцепенение, и, уставившись остекленевшим взглядом в стенку, я припомнил свой разговор с предками. Довспоминавшись до бабушкиных слов про мой старый плащ, я сообразил, что письмо от Бума все еще там, быстренько проскользнул в ванную и ощупал плащ-халатный карман. Письмо было на месте. Я вынул его и попытался вспомнить, как оно было сложено. Вспомнить мне не удалось, но это было и неважно, потому что, если бы предки его нашли, они обязательно заговорили бы о нем. Развернув и разгладив письмо, я сдул с него всякую мусорную пыль и прочитал еще раз.
Уважаемый господин Сайрус!
Большое спасибо за присланные Вами шутки и скетчи – некоторые из них я, видимо, смогу использовать и соответственно оплачу. Что касается до постоянной, как Вы написали, работы, то у меня всего один постоянный сотрудник – мой менеджер. Однако несколько парней регулярно присылают мне свои произведения, и я охотно поговорю с Вами более подробно, если Вы зайдете ко мне, очередной раз оказавшись в Лондоне.
Всего наилучшего и непременно продолжайте писать! Всегда Ваш
Бобби Бум.
Сейчас, когда отец пообещал выгнать меня из дома – пока еще, к счастью, только пообещал, – Бумово письмо казалось не слишком обнадеживающим. И тут снова, едва я подумал, что на самом деле окажусь в Лондоне, мне стало как-то не по себе. Я вернулся в комнату и вынул из бумажника скопленные деньги. У меня было девять фунтов. Перевернув над кроватью бумажник, я сосчитал вывалившуюся на оберточную бумагу мелочь – четырнадцать шиллингов и шестипенсовик. Стало быть, девять фунтов четырнадцать шиллингов шесть пенсов. Но я не знал, на сколько хватит этих денег, ведь мне предстояли расходы на дорогу, квартиру, еду и всякое такое прочее. Положив деньги обратно в бумажник, я принялся вынимать из Уголовного сейфа календари.
Три дюжины календарей легко уместились на большом буром листе оберточной бумаги. Можно было немного добавить. Я вытащил из сейфа еще дюжину, завернул всю пачку в бумагу, вынул из вазочки в форме слоника, стоящей на каминной полке, бечевку и обвязал бурый пакет. Он оказался очень тяжелым – гораздо тяжелей, чем можно было предположить. Закрыв Уголовный сейф и приклеив марку на новое место, я пошел с пакетом под мышкой вниз. В холле я прихватил еще патефонную пластинку, которую давно уже надо было отнести в магазин «Мелодия».
А потом боязливо приоткрыл дверь гостиной. Бабушка, с теплой шалью на плечах, сидела в своем кресле, прихлебывала из чашки жидкий чай и сдержанно постанывала, чтобы показать, как плохо она себя чувствует. Я облегченно вздохнул и прошел через гостиную в кухню, где. матушка замешивала тесто для пшеничных лепешек.
– Ну как она? – отрывисто спросил я матушку.
– Да так, – мученическим голосом сказала матушка. Я решил удовлетвориться этим ответом.
Кивком головы указав на мой пакет, матушка спросила:
– А это у тебя что?
– Разное, – ответил я. – Книги. Бумаги. Пластинки.
– И куда же ты с ними собрался?
– Известно, куда: выбрасывать, как он велел. – Теперь уже у меня прорезался мученический голос.
– Не глупи, – спокойно сказала матушка и занялась лепешками. Я вышел из дома. Дверь гаража была открыта – значит, отец уже опять был там.
Я зашагал по Вишневой аллее не к центру, а в сторону окраины – вышел на Садовую, потом на Огородную, миновал деревянные лачуги строителей и спустился по грязной дороге к Страхтонской пустоши.
Страхтонская пустошь – трущобная окраина города – была окаймлена со стороны Огородной несколькими красильнями, дальше виднелся городской стадион и общественная уборная, а центр пустоши был вымощен толстым слоем шлака, потому что окрестные жители, вычищая камины, вываливали его сюда с незапамятных времен; и здесь же устраивались у нас ежегодные Страхтонские ярмарки. Островки чахлой травы по краям пустоши были расчерчены черными загогулинами тропинок, протоптанных гуляющими здесь летом стариками, и одна из таких тропинок привела меня к серой группке уродливых, обреченных на снос каменных домишек. За домишками Страхтонская пустошь круто поднималась вверх, и в отдалении, чуть выше огородных участков, горбились вересковые холмы, фотографии которых неизменно публиковались в ежегоднике страхтонского муниципалитета. Я решил выбросить сверток с календарями в первую же глубокую яму.
Мне нравилось бродить здесь, особенно в ясную погоду; я мог разговаривать с самим собой вслух, а каменистые, круто вздымающиеся над пустошью холмы были для меня государственной границей Амброзии. Сегодня по-осеннему выцветшее послеполуденное солнце окрашивало мир в серо-стальные тона. Городские звуки слышались неясно и приглушенно, как будто я был отделен от них невидимой стеклянной стеной.
В Амброзии царил неустойчивый мир. Власть доктора Гадлера, реакционера и предателя, пошатнулась, но все еще была сильна; дело осложнялось тем, что ему удалось перехватить несколько моих писем Артуру, где говорилось о государственном перевороте. Лиз, которую мы собирались назначить на пост министра внутренних дел, исподволь освобождала заключенных.
Проходя мимо уродливых каменных домишек, я обратился с речью к амброзийскому президенту и одновременно подумал, не выбросить ли мне календари прямо здесь – потом их, правда, могли, чего доброго, найти, как мертвого младенца в коробке от башмаков.
– Господин президент, – сказал я, – Амброзии неведома истинная демократия. И все же в нашей стране живет свободолюбивый народ. – Я поднял вверх старую пластинку. – Знаете ли вы, что это такое, господин президент? Это избирательный бюллетень, и я не успокоюсь до тех пор, пока наш народ не изберет с помощью свободного голосования по-настоящему демократическое правительство.
Я уже выбрался из низины и стоял теперь на склоне крутого холма, чуть ниже огородных участков. Передо мной расстилалась пустошь, в отдалении виднелись трибуны стадиона с рекламой зеленых бобов, ряды домов на окраине города с пабами в конце каждого квартала и темное каменное здание полицейского участка,
– Мы перестроим… – звонко начал я, но, услышав шорох шагов позади, резко обернулся. И увидел советника Граббери: он брел, тяжело опираясь на шишковатую старомодную трость, по каменистой тропке, проложенной между огородными участками, и наверняка предавался самодовольным мечтам, как будто он Джордж Борроу или доктор Джонсон; глаза у Граббери слезились, и он поминутно вытирал их.
Мое сердце замерло, и я попытался сообразить, сколько ударов оно уже сегодня пропустило и сколько нужно таких перебоев, чтобы человек умер. Спрятаться мне было некуда – разве что прыгнуть с холма вниз, – да и все равно Граббери наверняка уже меня заметил. Я изобразил лицо любителя прогулок и крепче прихватил мой бумажный сверток, разросшийся, как мне почудилось, до невероятных размеров.
Шаркая подошвами, Граббери спустился ко мне по тропинке и приветственно поднял трость.
– Здрасссь, паренек, – сказал он своим низким, с йоркширскими интонациями голосом.
– Здрасссьте, господин советник, – по возможности басовито отозвался я.
– Солнышко-то пригревает, – объявил Граббери и без перехода осведомился: – А ты, стал'быть, футбол отсюда решил поглядеть?
– Да нет, стал'быть, просто гуляю, – по-всегдашнему полунасмешливо-полупочтительно ответил я. Мне было до посинения трудно не расхохотаться, потому что я представлял себе, как буду пересказывать наш диалог Артуру.
– А чего здесь-то? Алмазы из королевской короны? – Граббери ткнул тростью в мой сверток, но на лице у него при этом не отразилось ничего. Привычка шутить с каменным лицом завоевала ему в Городском совете славу остряка.
– Здесь-то? Здесь-то старые, стал'быть, пластинки, – ответил я и показал ему как доказательство одну пластинку. Он, слава богу, не спросил, куда я их несу.
– У вас-то оно, конечно, не то что у нас, – немедленно включился Граббери. Он столько раз давал интервью «Страхтонскому эху», что любую реплику собеседника воспринимал теперь как призыв к воспоминаниям и даже не добавлял «в мое время» или «лет сорок назад». – Не то что у нас, – повторил Граббери. – У нас-то, коль мы сами себе музыку не спроворим, никакой музыки не бывало. – Он принялся бубнить о старине на манер неожиданно ожившего граммофона. Я вовсе не был уверен, что он узнал меня. Погрузившись в свои воспоминания, он стал бормотать про мессию, и я не перебивал его, радостно предвкушая очередное Граббери-представление, где главная роль достанется не Артуру, а мне…
– Да, у вас, стал'быть, не то что у нас. – Ему пришлось умолкнуть, чтобы совершить обряд сморкания в огромный, словно цветная простыня, носовой платок. Отсморкавшись, он бросил на меня плутовской, как ему казалось, взгляд, после которого он обыкновенно спрашивал у своих знакомых, сколько ему, по их мнению, лет.
– Ну что, парень, а на Пустошь-то я здесь спущусь? Как по-твоему?
– Только ежели кувырком, господин советник, чтобы шею себе свернуть, – ляпнул я, к его очевидной досаде. Он угрюмо посмотрел на меня и проворчал:
– Кувырком не кувырком, а все же попробую. Потому как мне надо в полицейский участок.
Сердце у меня снова замерло – верней, не замерло, а на целых полминуты вообще перестало работать,
– А на кой вам, стал'быть, полицейский участок-то? – испуганно пролепетал я, но тут же с облегчением подумал, что заявлять на меня он пошел бы прямо в суд. Районный полицейский участок тут ни при чем, убеждал я себя. Да и не знает он, с кем сейчас разговаривает.
– А мы, стал'быть, сносим вон ту хреновину, – ухмыльнувшись, объявил Граббери и показал тростью на группу серых каменных лачуг. Я облегченно сглотнул застрявший у меня в горле ком, но мое сердце все еще, по-моему, мертво бездействовало.
– Неужто сносите? – с нарочитым недоверием спросил я.
– То-то и есть, что сносим, – сказал Граббери. – Все лачуги сносим, до одной. И уж муниципальных домов за три и шесть в неделю они у нас не получат, не-е-ет. Я сочувственно покивал головой и, видя, что он собирается мечтать дальше, переложил сверток из одной руки в другую.
– Куда ни глянь – везде все новое, – сказал Граббери. – Старого-то скоро и вовсе нигде не будет. И домов старых не будет. И улиц старых не будет. А трамвая уже и нет.
– Оно конечно, – вздохнувши вслед за ним, сказал я. – Ведь с автобусами оно уже вроде бы не то, верно? – Один хороший толчок, и он покатится кубарем вниз, так что от него и костей потом не соберешь, подумал я.
– И у нас по всему городу ездила конка, а до конки мы и вовсе пешком ходили. Теперь не то. Теперь и конки нет, и трамвая нет, и старых фабрик нет. Да и языка нашего старого тоже скоро не будет, – спокойно сказал Граббери. И тут вдруг мне стало ясно: он же прекрасно знает, что в разговорах с ним я только подделывался под его речь, а со своими приятелями разговаривал совсем не так.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25