По обычаям волшебных рас гость говорит на языке хозяев, хозяева на языке гостя. И Феофания хелефайгелом, и Рилллавен торойзэном владели в совершенстве.
Вступительных речей и намёков вампиры не терпят, и владыка Нитриена коротко рассказал, зачем приехал.
— Что ж, — ответила Феофания, — этого и следовало ожидать. Сначала ты предал мёртвых, потом живого, а теперь и долину.
Владыка гневно дёрнулся, привстал, но совладал с собой и спросил подчеркнуто вежливо и спокойно:
— Да соблаговолит повелительница Калианды пояснить свои слова.
— С удовольствием. — Феофания тонкими изящными пальчиками с покрытыми алым лаком ноготками так стиснула кофейную ложечку, что переломила пополам. Вампирка перевела дыхание, немного успокоилась. Дуглас оказался прав, защита владыки Нитриена таяла как снег по весне, и то, что увидела вампирка, потрясло и возмутило до кончиков крыльев. Знала она, что все хелефайи трусливые эгоцентричные сволочи, но чтобы до такой степени…
— Тиглат, сын Салмана, из города Кальху, — назвала она выуженное из памяти Риллавена имя. Владыка Нитриена отшатнулся, до стылости побледнел. Меньше всего он ожидал услышать имя друга, три тысячи лет как умершего. Риллавену тогда было всего двести семьдесят, Тиглат стал первой его потерей — звездочёт, поэт и вольнодумец, насмешник и вечный возмутитель спокойствия. Прямой как истина, весёлый как рассветный луч. Лучший из людей. И Риллавена он покинул навсегда. Состарился. Умер.
— Рахиль, дочь Иакова, из города Хайфы, — продолжила вампирка.
Одарённейшая целительница, спокойная и приветливая как весеннее утро, Риллавену она была как сестра. Такого дара понять и поддержать, научить верить в себя, хелефайя не встречал ни у кого. Глубочайшая серьёзность и великолепная скрытая ирония, тонкий вкус и недостижимо высокое чувство прекрасного. И страшная, невозможная смерть. Женщину, осмелившуюся заняться медициной, читать лекарские и религиозные трактаты, обсуждать их и истолковывать, живьём сварили в масле, и останки выбросили собакам. Риллавен тогда не сравнял проклятую Хайфу с землёй только потому, что Рахиль никогда не простила бы ему смерти невиновных. Зато судьи и правители поганого города в полной мере узнали, что такое потёмочная казнь. Их смерть утолила ненависть, но не вернула Рахиль, не притупила боль потери. «Ну почему ты не осталась в долине? Ведь тебя все так любили… Что такого хорошего было в тесной, грязной, перенаселённой, вонючей Хайфе?» — вновь спросил Риллавен вызванную Феофанией тень. Ответ был тот же, что и двадцать три столетия назад: «Место целительницы близ нуждающихся в исцелении».
Озвучить имена Леонидия, Глэдис и Ричарда нитриенский владыка не дал.
— Я согласен обменять и власть, и все оставшиеся мне века на один день жизни для любого из них.
— Да ну? — презрительно сощурилась Феофания. — И потому пытался умертвить их второй раз? — В ответ на безмолвное возмущение владыки пояснила: — Сжечь в белом огне.
— Есть воспоминания, — ответил Риллавен, — выжечь которые не под силу и белому огню, смотри на него хоть всю оставшуюся жизнь. Это неуничтожимые связи.
— И откуда ты так хорошо знаешь, что может сгореть белым огнём, а что — нет? Ты предал их, Риллавен! Струсил. Научиться жить после потери, преодолеть боль тяжело, гораздо проще всё сжечь, убить тех, кто остаётся жить в твоей душе.
— Что ты вообще знаешь о потерях, соплячка?! — взбешённый Риллавен вскочил на ноги. — Тебе всего-то четыреста тридцать пять лет. Ты и представить себе не можешь, что такое века пустоты и тоски по ушедшим!
— Двести восемьдесят лет назад я была замужем за человеком, — спокойно ответила Феофания. — Родила от него двоих сыновей.
Риллавен посмотрел на неё с ужасом. При смешанном браке девочки наследуют расу матери, а сыновья — отца.
За жизнь длиной в пять тысячелетий хелефайны и вампирки могут родить дважды, ну крайне редко — трижды. Потому волшебные расы и столь малочисленны, иначе бы им, бессмертным, просто не хватило бы места в трёхстороннем мире.
— Сначала постарел и умер мой супруг. Потом — мои мальчики. Ну так чью тень я должна бросить в белый огонь? — крикнула вампирка. — Кого из них забыть?
Феофания встала, размяла крылья, немного успокоилась. Села. Сел хелефайя.
— Риллавен, — сказала Феофания, — мы тысячелетиями живём бок о бок с человеками, и научились у смертных помнить об ушедших только хорошее, что они нам дали — дружбу, понимание, любовь, поддержку. Помнить людей, а не боль от их смерти! Только так и можно пережить потерю. — Вампирка вперила взгляд в глаза Риллавена. — Но вы, хелефайи, сосредоточены только на себе, до других, даже друзей и любимых вам, по сути, дела нет. Вы думаете только о том, как вам плохо, как вы одиноки, что вас бросили… Хлебаете боль как пьяница вино, и, чтобы избавиться от похмелья, бросаете в белый огонь сразу всё: и горе, и радость. Во имя собственного спокойствия убиваете тех, кому клялись в верности. — Феофания посмотрела на жалко поникшего хелефайю, усмехнулась презрительно и сказала: — Если где и отыщется вампир, способный на такую гнусность, как сжечь тени умерших, его повесят на кишках как предателя. У вас же это в обычае. Не удивительно, что ты в конце концов предал Оуэна Беловолосого.
— Нет, — покачал головой Риллавен, — нет. Я признаю справедливость твоих обвинений в предательстве умерших. Всё верно. Но Оуэн сам был предателем. Мой некогда лучший друг, которому я верил как себе.
— И предал, как веками предавал себя самого, — сказал Малькольм. — Великий меч Света, «Солнечный Вихрь»… Вы нашли его вместе, помнишь? Ты всё верно решил, пусть меч и принадлежал Свету, а не Тьме, зла в мир принёс столько же, сколько и меч Тьмы, «Полночный Ветер».
— Оуэн отказался сломать меч, — зло ответил Риллавен. — Оставил себе. И, разумеется, полностью попал под его власть. Всего через два месяца он уже набирал в Солсбери войска. Окунул в дерьмо нашу мечту о мире в Европе, о прекращении бесконечных междоусобиц. Залил кровью пятую часть Магической стороны. — Владыка сел в кресло, налил себе вина. Нелепость укора, особенно после той, настоящей вины, успокоила и вернула уверенность.
— Отказался, — не стал отрицать очевидного Малькольм. — А ты сдался после первого же «нет». Видел, что друг валится в пропасть, и ничего не сделал. Не поехал с ним в Солсбери, не стал тратить время и силы на переубеждение. Струсил. Предоставил утопающему выбираться из омута самому. И к скале, только о камни которой и можно сломать «Солнечный Вихрь», ты послал Оуэна в одиночку, побоялся, что меч тобой завладеет. Но дело в том, — голос вампира заледенел, — что ноша была на двоих, владыка Нитриена.
Риллавен напрягся: если простяга и грубиян Малькольм решил соблюдать требования этикета, ждать надо больших неприятностей. Или очень жестоких в своей правдивости слов.
— Вы предпочли удрать в кусты, владыка Нитриена, запереться в долине. Неудивительно, что Оуэн сломался под непосильным грузом. И всё же мечту вашу, ту, которая тоже была на двоих, он выполнил. Как сумел. Междоусобных войн в Европе с тех пор нет, только орденские. — Малькольм взглянул владыке в лицо, на миг стал настоящим — проницательным, многомудрым людем с железной волей. И опять скрылся за маской деревенского дурачка. — Почему ты закрыл долину, Риллавен, владыка Нитриена, — действительно ли хотел спасти своих подданных от войны, или боялся услышать из уст Беловолосого слово «предатель»? А после четыреста лет прятался ото всех, кто хоть сколько-нибудь его знал. И едва пришлось выползти из норы в большой мир, попытался отмыться от скверны чистой кровью. Вполне логичное завершение пути.
— Проводника я, Риллавен, тебе дам, — сказала Феофания. — Исключительно ради Нитриена, нельзя обрекать долину на гибель. — Вампирка глянула на поникшего, отрешённо глядящего в пол хелефайю. — И всё-таки ты незаслуженно везуч. Если бы только ты шёл с искуплением не Славяну-Освободителю… Клянусь пред изначалием, Риллавен, я на кишках бы тебя повесила. Собственноручно. А ещё лучше — отдала бы владыке Эндориена. Он книгочей, премудрый, не мне чета. Такую бы казнь тебе измыслил… Потёмочная смерть пустяком покажется. Но право первого суда действительно принадлежит не мне. А Славянов суд ни один вампир оспаривать не станет никогда. Да и в Эндориене тоже согласятся с его решением.
— Я одного не пойму, — сказал Риллавен. Взгляд поднять он так и не осмелился, обвисшие уши отвернулись к затылку. Вампирам даже стало его жаль. — Почему Оуэн так меня и не проклял. Ни на эшафоте, ни в посмертии.
— Беловолосый слишком сильно любил тебя при жизни, — сказал Дуглас, — чтобы проклинать после смерти. Ему и в голову не пришло в чём-то тебя обвинить. Просто не додумался.
Риллавен ошарашено уставился на Дугласа, уши встали торчком, кончики агрессивно повернулись вперёд.
— Всё-таки все мужики до единого и тугоухие, — сказала Феофания, — и косноязыкие. А думают преимущественно нижними полушариями. Когда баба говорит, что очень любит свою подругу, никому и в голову не приходит заподозрить её в лесбиянстве. Но для мужчины признаться в дружеской любви немыслимо. Сразу всем пошлятина в голову лезет, и в первую очередь им самим. Риллавен, ты уши вымой, что ли, а ты, Дуглас, мог бы слова произносить и поотчётливее. Не каждый поймёт, о какой любви идет речь — дружеской, любовной или ещё какой.
— Что стало с мечом? — спросил Риллавен. — Соколы ведь его не нашли… Или всё-таки нашли?
— Нет, — ответил Малькольм. — Беловолосый где-то его спрятал. Соколы так и не выпытали где, хотя обрабатывали беднягу куда как лихо. — Малькольм немного помолчал. — Неплохой король из него получился, общины отлично ладили с Оуэном. Если бы не эти пернатые твари…
— Ладно, — решительно оборвала тему вампирка, встала с кресла и начала шарить в ящиках своего стола. — Давайте о делах теперешних. Твой дальдр, — глянула она на Риллавена, — на Техничке для искупления не годится, станет обычной остро заточенной железкой. Вот возьми, — она подошла к хелефайе, положила на столик дрилг с острым каменным лезвием — на семнадцать столетий старше Риллавена, дрилг из Пинемаса. Тогда кровозаборников ещё не придумали, Жизнь набирали особым ножом — узкое недлинное лезвие, продольные желобки на обеих сторонах клинка и боковые канавки для стока крови в особую чашечку, которая в те годы всегда была в паре с дрилгом.
— Он сохранит свою силу и на Техничке, — сказала Феофания.
— Благодарю, — Риллавен встал, глубоко поклонился. — Я ваш должник, повелительница Калианды.
— И не мечтай, — отрезала вампирка. — Это не для тебя, а для Славяна. Ну и для Нитриена немножко.
Риллавен убрал дрилг в трёхразмерный кошель, внимательно посмотрел на калиандскую повелительницу, уши полностью развернулись к вампирке.
— Феофания, неужели всё может вернуться — и Пинемас, и сады вместо крепостных стен, и Великий Всеобщий Союз? Мир без насилия и потоков невинной крови?
— Не знаю. Но верю, что да. Иначе и жить незачем. И верю, что новый Пинемас будет лучше первого. Знаешь, мне очень понравилась мысль Славяна, что ныне живущие должны превзойти величие древних. И сравнивать себя надо только с величайшими из великих, только они и есть единственно достойные друзья и соперники.
— Человеки так и делают, — сказал Риллавен. — Потому и свершают столь много.
— А мы чем хуже, Риллавен?! — воскликнула вампирка. — Или мы не люди? Когда-то в наши ум и доблесть поверил Пинем. И ни разу не пожалел о своём доверии. Так может и нам самим пора поверить в себя? Тогда поверят и другие.
— Не знаю, — сказал хелефайя. — Пора, наверное. Но ты слишком сложные вопросы задаёшь, повелительница Калианды. Я всего-навсего владыка, а не философ или менестрель. Идеи творят они, а мы всего лишь проникаемся ими и воплощаем. К тому же сейчас я хочу, чтобы мне поверил только один людь. Не снял вину — чёрт с ней, пусть получу всё, что за три тысячи двести лет заслужил. До семидесяти, — с усмешкой пояснил Риллавен, — я ничего мало-мальски заметного не сделал. Нет, — повторил он, — не вину снял, а поверил. Просто поверил — это гораздо больше.
Феофания подошла к нему, положила руки на плечи, заглянула в глаза.
— Удачи тебе, Тьиарин. И малой меры искупления.
* * *
Идущего по линии крови вампира Славян почувствовал, когда тот подходил к подъезду.
— Ну вот и всё, — сказал Славян. — Нашли.
Прятаться от посланцев владыки Нитриена он не собирался. Правосудие должно свершиться, даже если это вновь будет потёмочная казнь. Но вряд ли — ходочанина уничтожат быстро и надёжно.
Славян открыл входную дверь.
— Слава, ты куда? — окликнула из кухни мать Серосовина.
— Покурю на лестнице, — придумал он объяснение. Курят подолгу, так что уйти с посланцами Нитриена он успеет прежде, чем кто-то задумается, а что можно столько времени на лестнице делать.
— Ты же не куришь? — удивилась она.
— Не курил.
Славян поднялся по лестнице на межэтажную площадку, сел на ступеньку.
Загудел лифт.
Первым вышел вампир. Темноволосый, на вид двадцать восемь лет, по глазам — около трёхсот пятидесяти. И явно нимлат, на проводника калиандская повелительница не поскупилась.
— Я здесь, — сказал Славян.
— Доброго утра, Вячеслав Андреевич, — поздоровался вампир на торойзэне. — Я нимлат Аллан Флетчер из Калианды.
— Утра доброго, почтенный, — с невольной усмешкой ответил Славян: за спиной вампира стояли шестеро хелефайских стражей. Все в большущих тёмных очках, лыжные шапочки надвинуты по самые брови, да ещё и капюшонами прикрыты. Славян немного позлорадствовал: в пасмурную погоду сквозь тёмные очки не разглядеть почти ничего, как ещё все столбы по дороге не посшибали. Или цепочкой шли, держа друг друга за плечо, а первый уцепился за вампира? Впечатляющее было зрелище, жаль, не посмотрел. И скукоженные все какие! Тульская зима — это вам не по Борнмуту в тайлонуре щеголять. Теплее надо было куртки выбирать — пуховики, дублёнки, а не эти условно зимние тряпочки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69