— Я в пространственном волшебстве не разбираюсь. Идём.
Тереза прошла по тропе несколько шагов, остановилась и сказала:
— Тропа ведёт к поляне с тёплым источником Серебрянцем. Очень красивое место, даже зимой. Вода целебна для волшебных рас, но и человекам помогает: снимет усталость и, говорят, прогоняет сердечную тоску. — Вампирка замолчала. Славян настороженно глянул на неё.
— Тереза…
— Это мой подарок, — перебила она, — быстрый путь к Серебрянцу. Теперь ты найдёшь его везде, где бы ни был… Подожди, — не дала она заговорить Славяну. — Если мне нельзя полюбить тебя, подарить сердце, то безделушку подарить можно. Видишь, какая я хитрая: мой подарок нельзя потерять или продать. Даже забыть нельзя — ходочане любой путь запоминают на всю жизнь. — Тереза замолчала, отвернулась, сморгнула слёзы. — Значит и меня ты тоже будешь вспоминать. Хотя бы иногда…
— Тереза, — потянулся к ней Славян. Опять — и душой, и телом.
— Нет, — отстранилась она, не оборачиваясь. — Пустопорожнего романчика я не хочу, а полюбить тебя ты не позволишь. — Теперь Тереза обернулась и сказала в лицо: — Когда ты ещё раз приедешь в Латирису, мы будем чужими.
— Да, — глухо ответил Славян. — Так… будет правильно, — тяжело, с запинкой выговорил он. Волна его волчьей тоски и холодного стального одиночества окатила Терезу с головы до ног. — И давай не будем прощаться.
— Давай, — согласилась вампирка. — Это возвратка, — показала она перстень с изумрудом. — Из любой точки Магички или Срединницы вернёт меня в приёмную Дома Советов Латирисы. Такая страховка есть у всех управленцев. Отвернись.
Славян повернулся к ней спиной. Пахнуло сладковато-пряным ветром внесторонья. «Так вот на что зацеплена возвратка, — подумал он. — Можно было догадаться». Плохо-то как. Грудь словно чугунным обручем стянуло — тяжёлым и холодным. Славян попытался вздохнуть поглубже. Получилось. Сначала судорожно, потом дыхание выровнялось, обруч исчез.
Тереза, белокрылая сказка. Всё правильно сделал, а на душе паршиво так, что хуже некуда. Даже не паршиво, черт бы с ними, с кручиной и болью, пустота гораздо хуже. Его вечная пустота.
Хотелось вернуться в Техно-Париж, бездумно бродить по шумным многолюдным улицам, провонявшим бензином и суетой. Печалям в мегаполисе не место, они вмиг разлетятся на клочки и сгорят в рекламных огнях и бензиновых выхлопах. А потом в Лувр, заткнуть уши плеером и бродить меж картин, пока не заполниться их совершено особенной, ни на что не похожей мягкой силой пустота в груди.
Но это всё потом. Воскресенье — день длинный. Сначала надо посмотреть подарок.
* * *
В хелефайских долинах вечное лето. Человеки завидуют, а другие волшебные расы презрительно фыркают — такую прорву магии потратить на никчёмный форс. Но хелефайи слишком любят зелень листвы, нежность трав и задорную пестроту цветов, чтобы довольствоваться ими только четыре-пять месяцев в году. Поэтому в долинах вечная макушка лета, вечный Иванов день. Дариэль уже успел позабыть как прекрасно долинное лето — мягкое, ласковое, пронизанное ярким, но не обжигающим солнцем.
Сменить опостылевшую человеческую одежду на свободную рубаху до пят — с длинными рукавами и воротником-стойкой, из тонкого батиста, бледно-желтую как цветок хелефайской яблони. Надеть светло-коричневую шёлковую мантию — свободную, складчатую, с широким рукавами, длинным рядом пуговиц и большим отложным воротником.
Почувствовать босыми ногами траву и землю, теплую глиняную брусчатку дорожек и гладкое, тщательно отполированное дерево мостов. Обувь хелефайи надевают, только если выходят за пределы долины. Возле порога каждого дома есть теплый фонтанчик — ноги ополоснуть, и сушильный камень.
Вместо шума и грохота человеческого города слушать щебетание птиц, журчание ручьев, шелест листвы.
На этом удовольствие от возвращения и закончилось.
Церемония отречения оставила после себя только глухую усталость и пустоту. Ни злости, ни обиды на Миратвена не было, но ни пожалеть, ни снять вину с бывшего владыки Дариэль не мог, слишком много пережил во время изгнания, слишком охотно поверил Миратвен в его виновность, слишком легко осудил.
К омертвелой пустоте прибавилось ощущение полной бессмысленности происходящего: обвинение, изгнание, оправдание, возвращение. Дариэля кружило как щепку в водовороте, швыряло во все стороны, и он ничего не мог поделать.
Хорошо ещё, до церемонии удалось поговорить с владыками, упросить, чтобы ему позволили не подниматься на помост, остаться внизу, со всеми долинниками, затеряться в толпе. Встать рядом с Миратвеном, владычицей и старейшинами у него не хватило сил.
Дариэль облокотился на перила моста через ручей — из лёгкого прочного иллинара, хелефайского строительного материала, чем-то похожего на человеческий пластик, но гораздо красивее и приятнее на ощупь. Сами перила похожи на светло-зелёное кружево из ветвей и листьев, знаменитый древесный стиль, в котором у хелефайев выстроено всё в долине — от мостика до Совещательных Палат, где собираются владыки и старейшины.
Текущая вода не принесла обычного успокоения. Душа хотела… Но Дариэль и сам не понимал, что хочет его душа. Пусто внутри, всё как после зимнего пожара: выгорело и вымерзло.
Лаурин, в бежевой рубахе и бледно-розовой мантии, на левый угол воротника приколот алиир — в Эндориене она гостья, смотрела на него из-за толстого ствола пятисотлетнего дуба. Говорят, что у человеков деревья долго не живут, зато у хелефайев — по тысячелетию. Уметь надо. О каком вздоре она думает! А ведь надо с Дариэлем поговорить, что-то он совсем сник, даже в Гавре таким не был.
— Не трогай его, деточка, — остановила её дарко Диолинг ли-Фиарнис, лучшая целительница долины, в рабочей одежде — светло-голубые, приглушённого тона рубаха и мантия. — Аолингу надо побыть одному. И заняться каким-нибудь полезным делом.
— Словохранилище закрыто, — грустно улыбнулась Лаурин. — Воскресенье, день чистоты, словохранители не пустят даже владык.
— Найдём и другое дело, — заверила целительница. — Сходит за снежноцветкой.
— За круг! — испугалась Лаурин.
— Всего лишь к Серебрянцу, — ответила ли-Фиарнис. — Ему надо заново принять Эндориен. Пусть Аолинг немного побродит за его пределами, отдохнёт, оттает. А вот вернётся, деточка, встреть его как можно ласковее. Теперь иди погуляй, Аолингу в походное переодеться надо, и тебе до времени ему на глаза попадаться не следует.
— Хорошо, — согласилась Лаурин, — погуляю. Ли-Фиарнис, — сообразила она, — но снежноцветка — лекарство от наркомании. Неужели опять?
— Да, посланница. Опять. Именно поэтому и началось новое расследование. Пристрастившихся к зелью нашли всех, а вот поставщика… Теперь всё сделано хитрее, использовали обменный камень. Помните, ли-Маннук, лет триста назад такие использовали для торговли с человеками? Только теперь он заряжен не честным товаром, а наркотой — положишь на него серебро, отворачиваешься, считаешь до пяти, поворачиваешься, а на камне уже не серебро, а доза. Камень уничтожили, но были ли он единственным?
— Удалось установить, кто его заряжал?
— Хелефайя-лайто. Больше ничего.
— Страшно, — сказала Лаурин.
— Очень, — согласилась целительница. — Ну а теперь иди.
Целительница проводила девушку взглядом, вышла из-за дерева к Дариэлю.
— Словоблюститель, — сказала она, — помогите мне, пожалуйста.
* * *
Поляна и впрямь оказалась хороша. Такая милая и уютная, что на душе посветлело. Славян достал из кармана складной пластиковый стаканчик, попробовал воду. Обыкновенная минералка с характерным кисловато-солоноватым привкусом, но пить можно, зимой особенно — очень тёплая, как в бане, Славян не удержался, ополоснул-погрел озябшие руки.
Обе дороги подходили к холму с боков, и его восточную сторону Славян не видел. А посмотреть, наверное, стоит. С западной стороны снежноцветка чахлая и редкая, а с восточной должна быть погуще.
Славян поднялся на холм по специально вырубленным и вымощенным небольшими булыжниками ступеням и увидел сидящего на корточках хелефайю-дарко. Судя по причёске с одной заколкой — мужчину, длинные волосы густой завесой скрыли лицо. Одет в тайлонир — походную одежду. Нет, походная одежда — тайлонур, а тайлонир — ночная рубашка с халатом тремя размерами больше нужного, излюбленный их наряд. Маленьким кинжальчиком с узким лезвием дарко срезал тоненькие, но прочные как альпинистская верёвка стебли цветов, складывал в корзинку. Полную уже накосил, ушехлоп трудолюбивый.
— Изначалие в помощь, — пожелал Славян.
Хелефайя подскочил как ужаленный, выставил для обороны кукольный ножичек. Раззяве и на ум не легло, что чужак может придти не со стороны деревни, а по быстрой тропе.
— Ух ты, великий воин, гроза бурьянных зарослей! — восхитился Славян. — Если бы я хотел, уже три раза тебе, тютяке, башку снёс. Убирай зубочистку, только и годиться, что цветочки стричь.
— Славян… — дарко выронил кинжал, отступил. Уши то поворачивались верхушками к лицу, то отворачивались к затылку.
— Привет, — автоматически поздоровался Славян, и лишь потом не столько вспомнил, сколько сообразил, что это хелефайя с гаврского проспекта, Дариэль. — У тебя эндориенский алиир, — заметил Славян. Назвать Дариэля по имени он не рискнул, так толком ничего и не понял в их этикетных заморочках, а нарываться на разборку из-за такой мелочи, как неправильное имя, глупо. Да и не знает он никаких других имён случайного знакомого.
Дарко неотрывно смотрел на Славяна. И без того огромные карие глаза хелефайи распахнулись едва ли не на всё лицо, губы едва заметно дрогнули. Славян одновременно и смутился, и позлорадствовал: напугал парня, да ещё и высмеял. Мало того, что сверхзоркий и сверхчуткий хелефайя человека (нет, вы подумайте — человека!) прозевал, так ещё и труса спраздновал. Такое он не скоро забудет.
Извиняться глупо, продолжать содеянное — гадко, разговор попытаться завести — так о чём со случайным знакомым, которого едва вспомнить-то смог, говорить?
— Пока. — Славян повернулся к лестнице.
— Славян, — тихонько окликнул хелефайя.
Такого кричащего шёпота, такой безнадёжной мольбы о помощи Славян не слышал никогда. Он с изумлением посмотрел на хелефайю — да что должно стрястись, чтобы так позвать?!
— Ну скажи, что я мразь, — едва слышно проговорил хелефайя. — Дай пощёчину. Только не молчи, не уходи вот так — как чужой.
Накинься на него дарко с кинжалом или начни отплясывать лезгинку, Славян растерялся бы меньше.
— Ты чего? — только и сумел сказать он.
— Славян, пред изначалием мира клянусь: я не знал… Я не знал, что у человеков может быть… такое… такая… вывороченность просто так, ни за что… Я поторопился в суждении… — голос у хелефайи дрожал и срывался, оправдания казались бессмысленными, и оттого лживыми. Он коротко, резко вздохнул и сказал с решимостью, от которой у Славяна судорожно трепыхнулось сердце, полыхнуло короткой острой болью, — редкостную дрянь сулила такая решимость: — Я виноват. Право оценить вину и воздаяние принадлежит тебе.
— Дариэль, — не понял Славян, — так ты же тогда правду сказал. А за правду не виноватят.
— Нет! Это совсем не правда!
— Правда, — жёстко ответил Славян. — Я действительно урод с ещё более уродливой наследственностью. И нечего дурь всякую накручивать! Нет здесь никакой твоей вины, и не было никогда. Ты сказал правду.
— Нет, — упрямо ответил хелефайя. — Не правда говорить тогда быть. Не вся правда. — Ему мучительно не хватало французских слов — позабылись вдруг все, верхушки ушей резко отвернулись назад, мочки — вперёд, хелефайя пробормотал что-то по-своему, взмахнул рукой в так и не оформившемся жесте. Брызнули слёзы. — Это лишь тело… Не ты… Ты — другое…
— Не плачь, — попросил Славян. Тяжело иметь дело с эльфами, настроение меняется каждую минуту, то смех, то слёзы, то ярость. И в девяти случаях из десяти не поймёшь, из-за чего.
Ну с Дариэлем-то понятно что стряслось. Сейчас главное — успокоить парня, а потом и дурь из головы можно повымести.
— Дариэль, — Славян подошёл к хелефайе, — ну что ты как ребёнок…
Дариэль вцепился ему в куртку, заплакал по-мальчишечьи — в голос, вздрагивая все телом. Славян осторожно погладил его по волосам, досчитал до двадцати пяти, давая хелефайе выплакаться, потом оторвал от плеча и сунул под нос зеркало связи.
— А теперь посмотри на себя: зарёванный, чумазый. (На лбу и правой щеке у Дариэля грязные полосы, вроде бы земля). Вымазаться-то когда успел? Пойдём, умоешься. Носовой платок есть?
— Есть, — хлюпнул носом Дариэль.
Славян убрал зеркало, пошёл к водопадику. Хелефайя поплёлся следом.
В горле пересохло. Славян дождался, когда Дариэль умоется, достал стаканчик.
— Славян, — Дариэль ополоснул руки, — ты выпьешь из моих ладоней?
В первое мгновение Славян не понял — зачем, когда посуда есть? К счастью, хватило ума прикусить язык, не задавать тупоголовых вопросов. Понять смысл жеста тоже — знак доверия, примирения. Знак того, что у Славяна нет к Дариэлю ни вражды, ни обиды.
— Да, — ответил он, выпил предложенную воду. — Теперь ты из моих.
Дариэль попятился. Уши встали торчком и развернулись к Славяну.
— Я что-то не то сказал? — торопливо спросил Славян. — Это оскорбление?
— Нет, — тихо ответил Дариэль. — Нет, что ты… Просто… — Договаривать он не стал, подошёл, выпил глоток. А вид у хелефайи — не то что воду, цианистый калий у Славяна из рук возьмёт не задумываясь. Того озноб продрал: ох, и скверно дело оборачивается.
Дариэль осторожно разомкнул его ладони, прижал к своим ушам.
— Господин мой… — начал он что-то очень похожее на вассальную клятву.
— Нет. Не господин. Никому и никогда, — перебил Славян. Не дожидаясь, что полоумный хелефайя дальше выкинет, Славян высвободился и прижал его ладони к своим ушам. «Вот и получилась клятва дружбы, — подумал Славян. — Иногда и ритуалы полезны. Когда ума не хватает понять, что происходит, очень даже помогает». Дариэль смотрел в землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69