Поистине, про ее сына нельзя было сказать, что у него ума палата. Сможет ли он удержаться в реальной школе, это тоже вызывало серьезные сомнения.
Бруно Клой, как всегда, гулял с какой-то новой девушкой из Лоберга, на этот раз будто бы с двадцатилетней. И в то время как он развлекался в чужих кроватях, вырвался его племенной бык и, прежде чем его поймали, нанес значительный урон. Затем его сын Дитер в супермаркете попался на краже. Испытание на смелость – так это теперь называлось. Бруно хотел во мраке ночи как следует проучить директора за то, что тот запретил Дитеру посещать магазин. По-настоящему об этом сожалела только Рената, которая не могла больше послать своего старшего с поручением быстро принести пакетик сливок для кофе.
Правда, у Тони и Иллы фон Бург неприятностей с сыновьями не было. Даже пройдоха Уве больше не тарахтел по Лобергу каждое воскресенье с новой девушкой на заднем сиденье мопеда. Он возвратился к Бэрбель, постоянно и только ее одну водил в кафе-мороженое, в кино или, если карманные деньги заканчивались, на прогулку. Но всему другому Уве предпочитал времяпровождение в снимаемой Бэрбель комнате.
Но вот с многоквартирным домом на Лерхенвек у Тони и Иллы были одни неприятности. Как только какое-нибудь жилье освобождалось, муниципалитет заявлял на него права. Они были постоянно в поиске квартир для нуждающихся в социальной помощи и беженцев. Так, за спиной Тони в трехкомнатную квартиру вселились восемь человек.
С быстротой молнии по деревне разнеслась весть, что на Лерхенвек поселилась цыганская шайка. На восьми квартирантах дело не остановилось. Неделями места на автостоянке, закрепленные за съемщиками, были заблокированы немыслимым количеством автоприцепов. Полицейский участок Лоберга был завален заявлениями о кражах и взломах. После поступления нескольких жалоб на сексуальные домогательства положение стало критическим. Как следствие, множество квартир освободилось: каждый, кто дорожил своим спокойствием, съехал. И Тони остался ни с чем.
С птицеводством дела тоже оставляли желать лучшего. Разведение индюков себя не оправдало. Яйца из огромных инкубаторов стали плохо продаваться. Люди хотели назад к природе, но за яйцо платили только пятнадцать или двадцать пфеннигов. Теперь Тони вел переговоры с крупным оптовым покупателем и дополнительно собирался выращивать уток и гусей для рождественских продаж, возможно даже косуль.
Об Эрихе и Марии Йенсен мало что можно было сказать. Свою частную жизнь они тщательно скрывали. Их брак считался образцовым. Ни разу ни одного громкого слова на людях. Даже Тея Крессманн не знала, что происходило за фасадом их жилища. Эрих занимался политикой. Теперь он стремился попасть в управление районного совета и уже поглядывал на депутатский мандат в бундестаге.
Мария баловала дочь, ухаживала за могилами родственников, каждый год приобретала новую машину и возила единственного ребенка на занятия балетом, верховой ездой или в бутик детской одежды, только что открывшийся в Лоберге. Одинокие вечера Мария проводила в театре – так сказать, посещала оперу и прочие культурные мероприятия. Никто не видел, ехала ли Мария на самом деле в направлении Лоберга и оттуда дальше по автобану или выбирала другие пути. Во всяком случае, назло карканью Теи Крессманн, аптека процветала. Мария не знала, куда девать деньги Эриха.
Зато Хайнц Люкка прекрасно знал, как лучше всего распорядиться гонорарами. Трижды в год он отправлялся в отпуск – преимущественно в Таиланд. Ему нравилась культура страны, местные продукты шли на пользу, климат также был ему благоприятен. К тому же, как он неоднократно повторял, там можно было крайне выгодно приобрести античные предметы искусства.
В трактире Рупольда за спиной Люкки крутили у виска. Античные предметы искусства – в Таиланде-то? Пусть Хайнц рассказывает эти басни своей бабушке. Каждый мало-мальски здравомыслящий человек знал, что можно дешево купить в Таиланде.
Но Рихард Крессманн уверял, что Хайнц в этом больше не нуждается. У него появилась подруга, весьма привлекательная женщина, с которой он был очень счастлив. Возможно, он даже провел с нею вместе отпуск, но не хотел об этом говорить, потому что знал, что в деревне ему никто не пожелает даже чуточку добра, тем более не порадуется отношениям с такой женщиной.
Правда, Рихард не знал ее лично, но тем не менее его жена неоднократно видела даму Люкки. Каждый вечер по пятницам Тея видела машину дамы, когда проезжала мимо дома Люкки ко двору Лесслеров, чтобы Андреас помог Альберту с решением сложных арифметических задач.
Шикарная машина и фантастическая женщина, рассказывала Тея каждому, хотел он это слышать или нет. Самое большее, чуть за тридцать. И машина… В моделях Тея не разбиралась, но Альберт сказал, что у дамы машина марки «корвет». Пусть Альберт не умел хорошо считать, зато в машинах он разбирался. Он собирал маленькие картинки роскошных моделей, наклеивая их потом в альбом.
Итак, «корвет». И платье, несколько бросающееся в глаза, но очень элегантное. У Хайнца Люкки есть вкус, это у него не отнимешь. Тея Крессманн уже знала, что рано или поздно он собирается повесить мантию адвоката на гвоздь и, оставив трудовую деятельность, с этой дамой удалиться на покой. Однако, как часто бывало, Тея со своим утверждением оказалась далека от прозы жизни. Хайнцу Люкке его роман не принес счастья.
В молодые годы мать ему испортила все. Его большая любовь Мария Лесслер выбрала Эриха Йенсена. Невеста из Лоберга нашла смерть на шоссе. И нельзя было привезти домой то, что, возможно, он недорого покупал в Таиланде. А дама с «корветом» исчезла так же внезапно, как и появилась.
Вечером в пятницу в сентябре 89-го года Тея Крессманн еще раз видела необычную машину. А в субботу во второй половине дня у Хайнца Люкки появились двое молодых мужчин. Что затем произошло, никто точно не знал, даже Тея. Но последствия визита были очевидны для каждого.
По официальной версии, на Хайнца Люкку, когда он находился в бунгало, напали эти незнакомцы и избили самым подлым образом. Забрали большое количество наличных денег и несколько античных предметов искусства, привезенных Люккой из отпуска. Среди них был нефритовый Будда, это Тея знала наверняка.
В течение долгих недель нападение на адвоката было главной темой разговоров в деревне. Казалось, умозаключениям не будет конца. Благодаря чему про Бена почти забыли. Только когда по воскресеньям он сидел рядом с Трудой в кафе Рюттгерс, ненадолго пробирался к Сибилле Фассбендер в пекарню, где его ласкали и целовали, после чего вновь появлялся в зале с красными ушами, вспоминали о нем – и об Урсуле Мон.
После выздоровления дочери супруги Мон отказались от квартиры на Лерхенвек и уехали. Бена тоже крайне редко видели в деревне. Только Пауль Лесслер наблюдал, как Бен вместо Ахима тащит тяжелые мешки с кормом или играет с обеими девочками. Или Бруно Клой видел, как Бен копает ямы на опушке леса или пересаживает крапиву в воронке.
26 августа 1995 года
Решение Якоба пойти с Беном к воронке невозможно было сразу осуществить. В первую очередь необходимо было заняться плачевным состоянием Труды. Якоб отвел сына наверх в его комнату и закрыл на ключ. Затем постоял рядом с диваном, подержал Труду за руку и попытался уговорить ее вызвать врача. Она отказалась, прыснула себе в рот из нитроспрея и попросила: «Дай мне немного полежать. И мне станет лучше».
В самом деле, по истечении короткого времени она пришла в себя. Труда отправилась на кухню и приготовила ужин, хотя Якоб готов был выполнить за нее эту работу. Якоб отнес Бену наверх тарелку с бутербродами и стакан молока и, покинув комнату, снова повернул ключ в двери.
Еще во время еды раздался звонок в дверь. За нею стояла его младшая дочь. Якоб чрезвычайно обрадовался появлению Тани и ее заявлению, что она хочет остаться дома. Правда, радость отца омрачалась представлением того, о чем могли говорить Пауль и Антония Лесслер после того, как Якоб покинул их двор.
О спокойных часах, проведенных с дочерью, нечего было и думать. Она отказывалась понимать, почему Якоб удерживает ее от желания спать в комнате Бена. Труда поднялась наверх и застелила свежим бельем кровать в комнате, первоначально предназначенной для Бэрбель, которой та так никогда и не воспользовалась. Затем Труда снова спустилась в кухню и несколькими красноречивыми взглядами показала, что для молодых девушек наступило время сна.
Подобный порядок Таню тоже не устраивал, она считала, что ложиться спать еще слишком рано. По субботам у дяди Пауля и Антонии в исключительных случаях ей разрешали довольно долго бодрствовать. Но здесь Якоб встал на сторону Труды. Сейчас им необходимо обсудить вещи, не предназначенные для детских ушей. Таня громко запротестовала. Какие еще «детские уши», ей все-таки уже исполнилось тринадцать, и речь идет о ее брате.
Это не играет никакой роли, вообще никакой, энергично настаивал на своем Якоб. Таня, надувшись, покинула помещение, однако отправилась не в отведенную ей комнату. Вопреки категорическому запрету Якоба она повернула ключ, открыла дверь, заговорщицки подмигнула брату и почти весело крикнула:
– Ну что, лесной человек, они тебя заперли?
Он стоял у окна и тоже с выражением таинственности на лице поманил девочку к себе. Затем одним широким, всеохватывающим жестом обвел даль, многозначительно кивнул и приглушенным голосом пояснил:
– Руки прочь. Сволочь.
Она тоже понизила голос, прижалась к брату, засунула ему под мышку голову.
– Не бойся, – сказала она. – Я буду осторожной, честное слово.
В то время как в гостиной Труда и Якоб пытались спокойно поговорить и Якоб впервые услышал, что восемь лет тому назад его сын оказался первым в воронке и в своей неловкой, но добродушной манере оказал Урсуле Мон первую помощь, Бен своими обычными словами рассказал младшей сестре о Свенье Краль, Марлене Йенсен и Эдит Штерн.
Потом Якоб и Труда поговорили о сожженных газетах, о Хайнце Люкке, Бруно и Дитере Клое, Альберте Крессманне, о не умеющем говорить сыне, чье молчание когда-нибудь заведет его в западню. При этом Труда умолчала о самом существенном и ограничилась тем, что Якоб и без того знал или, по меньшей мере, о чем догадывался. Его предложение, чтобы Бена опросил психолог, она категорически отклонила.
«Да что из этого может получиться, – спросила она, – если даже мы ни разу не услышали от него разумного слова?»
Был почти час ночи, когда они наконец отправились спать. Якоб еще долго лежал, бодрствуя, и думал о словах Пауля: «Я предостерег моих обеих малышек». Также и от Бруно Клоя? Якоб думал о молодой девушке в соседней комнате. «Не волнуйся, папа, если он сделает мне больно, я громко закричу…» Будет ли она так же громко кричать, если попадется Бруно? Но приходилось признать, что Бруно не нужно было брать девушек силой. И затем Якоб уже и не знал, что ему и думать. На этом он заснул.
Труда лежала, ворочаясь с боку на бок, не в силах уснуть. Перед глазами стояли окровавленный рюкзак молодой американки, ее трусики, два отрубленных пальца, предположительно Марлены Йенсен, сумочка Свеньи Краль, трусики какой-то неизвестной. И кость, возможно принадлежавшая ноге первой Эдит Штерн или той девушки, обстоятельства исчезновения которой так и остались неизвестными.
В воскресенье утром Труда чувствовала себя настолько обессиленной, будто за ночь из нее вытянули все жилы. Якоб чувствовал себя несколько увереннее. Возможно, из-за четвертого прибора на столе и бодрого голоса дочери, уже за завтраком посвятившей его в свои планы на ближайшие дни:
– В полдень Бен встретит меня на шоссе. Мы уже все обсудили. Он знает, где должен меня ждать. А во второй половине дня я пойду с ним гулять в деревню. Сейчас его никак нельзя прятать, папа. Нужно показать его людям, пусть убедятся, какой он добродушный. Тогда слухи прекратятся.
После завтрака Якоб отправился в путь один, доехал до воронки и там до полудня все основательно осмотрел, но не обнаружил ничего существенного. Для Труды одна секунда капала за другой и наполняла стакан с минутами. Минуты наполняли стакан часов, и часы становились все длиннее и длиннее. Кровавый рюкзак, наполненный частями тела, лежащими сейчас где-то. Каждое мгновение на них может кто-нибудь натолкнуться. Тогда они придут, тогда они обязательно придут.
Вскоре после полудня приехала на велосипеде Бритта Лесслер и привезла Тане тетради и учебники, необходимые на следующий день для занятий в школе. Кроме того, Бритта хотела уговорить подругу и почти сестру вернуться. Труда пустила девочку в дом и позвала дочь, находившуюся в комнате Бена. Затем вместе с Беном Таня спустилась по лестнице к подруге.
Обе девочки направились наверх в другую комнату. Бена, следовавшего за ними по пятам, полного радостной надежды, попросили подождать за дверью.
– Посиди тут, медведь, – показав на пол, приказала ему сестра. – Сначала мы поговорим друг с другом, а потом поиграем с тобой.
Труда, споласкивая посуду на кухне, установила с тяжелым вздохом:
– Когда она рядом, он и шага не сделает из дома. Мы должны были уже раньше забрать ее.
– Должны были, – отозвался Якоб. – Мы много чего должны были сделать, но не сделали. Теперь она, во всяком случае, здесь.
Бритта Лесслер пробыла у них приблизительно до восьми, пытаясь просьбами, мольбами и слезами уговорить Таню вернуться. Та оставалась непреклонной:
– У тебя двое братьев, у меня только один, и сейчас он нуждается во мне.
Прощание перед входной дверью несколько затянулось из-за нового приступа плача. Когда слезы вновь побежали по щекам Бритты, Таня решила:
– Я тебя немного провожу, тогда мы сможем еще поговорить.
Как и следовало ожидать, Бен бежал рядом с девочками – гладил то темные волосы сестры, то светловолосую шевелюру Бритты. Наконец, желая утешить, положил руку на плечо Бритты, другой рукой взялся за руль велосипеда, чтобы помочь девочке его везти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48