И ты это видел, верно? Боже, не оставь нас. Ты никогда не должен этого делать, никогда, слышишь. Очень плохо, когда девушке причиняют боль. Теперь скажи мне! Ты видел, как Бруно что-то сделал девушке?
Конечно, он ничего не ответил. Труда задыхалась, ей не хватало воздуха, она почувствовала, как глаза наполнились слезами, тыльной стороной кисти вытерла щеки и, запинаясь, пробормотала:
– Что мне теперь с тобой делать?
Затем ей пришла в голову мысль, что кроме инстинкта подражания случившееся преступление может иметь для сына и другие последствия.
– Бруно знает, что ты его видел? Он тебя видел?
Ее голос становился громче и настойчивее. Труда взяла Бена за плечи, сдавила их и, заклиная, потребовала:
– Теперь скажи наконец хоть что-нибудь. Скажи хотя бы «да» или «нет»!
Мальчик только взглянул на нее, казалось сбитый с толку непонятным волнением матери, и пошевелил головой и плечами, как делал, если что-то становилось ему неприятным или скучным.
21 августа 1995 года
В полдень ко двору Шлёссеров подъехала патрульная полицейская машина. Труда, находившаяся в тот момент на кухне, отметила про себя приближающийся шум мотора, смешивающийся с шипением масла на сковороде. Она предположила, что вернулся Якоб, хотя в полдень муж крайне редко приезжал домой. Собственно говоря, только если случалось нечто особенное. Что и произошло в действительности.
«Воспользоваться медикаментами из аптеки». Должно быть, мужу стало неловко от собственного предложения. Но самой Труде было намного хуже. Уже накопилось столько вещей, о которых она ему не проронила ни слова. У Якоба и так хватало дел. И Труда считала, что не должна забивать ему голову рассказами о какой-то старой кости, грязных, со следами крови трусиках и маленькой сумочке, где-то найденной Беном.
Вероятно, Хайнц Люкка уже успел сообщить полиции, что в одну из ночей в июле он слышал женский крик. Мысленно Труда еще явственно представляла вчерашний отряд полиции, в ее голове ворочались беспомощные мысли, пока она переворачивала сосиску на сковороде. И не заметила, как на дворе остановилась машина.
Когда зазвенел дверной звонок, Труда вздрогнула. Посмотрев в окно, она увидела патрульную машину и в полной уверенности решила, что сам сатана лично явился, чтобы забрать черную душу. Или ангел справедливости, чтобы проклясть материнский инстинкт и слепую любовь. «Почему ты молчала пятнадцать лет? Почему молчишь теперь? Как ты могла поверить, что царапины на его руках были от колючей проволоки? Любой мало-мальски рассудительный человек пришел бы к совсем другому выводу. Он положил тебе на стол чью-то сумочку. Куда логичнее было предположить, что царапины остались от ногтей, когда незнакомка оборонялась».
Пока она вытирала руки о фартук и медленно шла к двери, голова наполнялась неприятным глухим однообразным шумом. Не ангел и не черт… только двое полицейских в форменной одежде стояли на пороге. Труда уставилась на них, в приступе паники в голове возникло жирное лицо Вильгельма Альсена, и в первое мгновение она совершенно не понимала, чего от нее хотят полицейские.
Вполне безобидное дело, просто заведенный в полиции порядок. У них всего несколько вопросов, которые они обязаны задать большинству жителей Бахштрассе и владельцам участков, прилегающих к дороге.
– Заметили ли вы что-нибудь необычное той ночью, когда исчезла Марлена Йенсен?
– Нет, ничего, – ответила Труда.
Полицейские захотели узнать, кто еще кроме нее проживает в доме.
– Только мой муж и сын, – сказала Труда и несколько более твердым голосом добавила: – Только сейчас их нет дома.
Чистейшая ложь. Бен лежал на кровати в своей комнате и спал. Он вернулся домой к завтраку и с тех пор находился наверху. Однако ложь во благо сына со временем проникла Труде в плоть и кровь и стала таким же обычным занятием, как кормление двух свиней.
Отсутствие в доме обоих мужчин в первой половине дня в понедельник показалось полицейским вполне естественным делом. Они только хотели узнать, не мог ли кто-нибудь из них что-нибудь…
– Нет, – перебила говорившего Труда. – Они бы мне сказали. Мы прочитали о случившемся в газете и с тех пор почти ни о чем другом и не говорим. Но в ту ночь мы все спали. Мы рано отправились в постель. Мы всегда рано ложимся.
– И ничего необычного?
– Нет, ничего, – еще раз повторила Труда. – На что могут обратить внимание люди, живущие так одиноко? Иногда я слышу, когда машина сворачивает к пролеску. Молодые люди постоянно там слоняются. Но когда в доме включен телевизор или радио, я вообще ничего не слышу. В деревне говорят, что Марлена Йенсен села в машину к двум незнакомым мужчинам. Они уже дали знать о себе полиции?
На этот вопрос Труда не получила никакого ответа. Когда оба полицейских уехали со двора, она села за кухонный стол и стала ждать, пока биение сердца не войдет в нормальный ритм. В ушах продолжал раздаваться шум, череп сдавливало так, что казалось, он вот-вот треснет.
Чуть позже на кухню вошел Бен. На левой щеке отпечаталась складка от одеяла. Сын сел за стол. Труда нарезала на мелкие куски сосиску, вымыла нож, снова заперла его на ключ и подсела к Бену. Без всякого аппетита она смотрела, как сын принялся за еду.
– Только что здесь были полицейские, – начала она. – Они хотели знать, видели ли мы или слышали что-нибудь той ночью.
Она глубоко вздохнула, ощутив охватывающую ее дрожь, в то время как Бен с быстротой молнии один за другим отправлял в рот куски.
– Если бы ты хоть раз сказал мне, где ты находишь все эти вещи, – продолжала Труда. – Маленькую сумочку несколько недель тому назад, ты еще помнишь? Я очень обрадовалась, когда ты мне ее принес. Ты хорошо сделал, что ее принес. Ты нашел сумочку или?…
Бен кивнул. На некоторые вопросы он кивал, на другие качал головой. В большинстве случаев реакция Бена зависела от того, каким тоном к нему обращались. Если спрашивали мягко, он соглашался. Если интонация человека, задающего вопрос, звучала резко, отрицал. Труда знала, что нельзя полагаться на реакцию сына.
Когда тарелка опустела и Бен захотел подняться со стула, Труда удержала его.
– Посиди и послушай меня внимательно, – потребовала она и начала расспрашивать сына о Марлене Йенсен и Свенье Краль. Видел или нет Бен девушек, где и когда; были они одни или в сопровождении кого-либо; что происходило потом; где девушки находятся теперь? Но все было как в тот раз, когда она засыпала его вопросами о кошке Хильды Петцхольд. Бен только повторял одно и то же: «Руки прочь».
Труда грустно кивнула:
– Да, руки прочь. Ты не должен хватать девушек. Девушки не любят, когда их трогают. И не смей пугать девушек, как в тот раз, когда ты напугал Аннету и Альберта.
Бен стал елозить на стуле, ему явно надоело сидеть.
– Друг, – сказал он.
Труда покачала головой:
– Ах ты бедный простак. Альберт никогда не был тебе другом. Он только хотел выставить тебя полным идиотом. Противный он человек. Всегда так происходит, когда ребенку с малых лет позволяют иметь на руках много денег. Вот он и решил, что все может купить. И кто не пляшет под его дудку, тому он рано или поздно отомстит.
– Друг, сволочь, – сказал Бен, встал и пошел к двери.
Труда посмотрела ему вслед и тяжело вздохнула:
– Да, Альберт всегда был сволочью. Хорошо, что ты это понял.
Вскоре после ухода Бена она тоже вышла из дома, села на велосипед и отправилась к врачу. В последние дни Труда чувствовала, что у нее не все в порядке с давлением. Ощущение сдавленности черепа, возникающий время от времени шум в ушах, порой головокружение и страх, безумный, почти животный страх сдавливал ее сердце.
В приемной врача страх только усилился. Хотя она приехала довольно рано – прием начинался с трех часов, – в помещении уже сидели несколько мужчин и женщин. Никто, как прежде, не читал разложенных еженедельных журналов за прошлую неделю. Была более актуальная тема для обсуждения.
Послушав в течение четверти часа всевозможные предположения по поводу судьбы Марлены Йенсен, Труда попросила приемную сестру побыстрее измерить ей давление. И пояснила, что закрытый на ключ Бен остался дома один и наверняка уже вопит от горя.
Кровяное давление Труды оказалось слишком высоким. Поэтому ей все-таки пришлось дождаться приема врача. На обратный путь она получила от него новый рецепт, совет беречься и просьбу передать привет Якобу. Выкупать рецепт у Эриха Йенсена для Труды было сродни пытке. К счастью, Марии не было в аптеке; она, как обычно, занималась ассортиментом косметических средств. Эрих присутствовал, но сидел в задней комнате, что-то писал, даже не поднимая на посетителей глаз.
Аннета Лесслер, работающая у дяди в качестве младшего фармацевта, приняла рецепт Труды и вручила ей упаковку с лекарствами. Труда рассчиталась и отправилась домой.
Проезжая вдоль проселочной дороги, Труда мысленно представила толпящихся у пролеска полицейских, вспомнила о складной лопатке и кухонном ноже, исчезнувшем неделю назад. В ушах явственно раздался голос умершей матери: «Маленькие детки – маленькие бедки. Большие детки – большие бедки».
Раньше это были всего лишь цыплята, куклы и одна кошка.
Яблоневый сад
Когда в августе 80-го года исчезла молодая артистка Алтея Белаши, молчание Труды можно было понять. Сама она ничего необычного, за исключением некоторых слухов, пары новых слов сына и перемен в его поведении, не видела и не слышала. Но кто, будучи в здравом уме, стал бы рассматривать в качестве свидетеля семилетнего слабоумного мальчика?
В конце концов, имелись и другие свидетели, хотя показания Марии и Хайнца не содержали доказательств. Веским доказательством могло бы стать свидетельство Герты Франкен, но оно тогда так и не дошло до полиции. Эрих Йенсен, как член городского совета и правления общины, знал о ее заявлении. Однако у него нашлись более важные дела, чем прислушиваться к болтовне полоумной старухи.
В том году в деревне осталось всего несколько частных сельских хозяйств. Большинство небольших усадеб стояли заброшенными, потому что требовали слишком много работы, а доход приносили мизерный. Для их владельцев соблазнительным показалось предложение отдать расположенные на краю деревни земли под застройку. Это коснулось и Бахштрассе, превратившейся в длинную и все продолжающую удлиняться улицу. На крупных земельных участках возникали внушительного вида особняки, которые правильнее было бы называть виллами. Между двором Лесслеров и земельным участком Якоба несколько старых домов поменяли своих владельцев; теперь новые, более или менее зажиточные собственники, вложив немалые средства, реконструировали их, добавив значительное количество украшений.
Между тем в Лоберге, в состав которого уже четыре года как входила деревня, Бахштрассе стала считаться престижным местом. Куда никак не вписывались дворы Отто Петцхольда и Якоба Шлёссера. Да и кто захотел бы нежиться на солнышке на собственном английском газоне, если бы ему в это время докучали мухи, только что побывавшие в коровнике? Как ни странно, никто не рассматривал, что несколько мух могли прилететь и из свинарника Пауля Лесслера, земельный участок которого тоже примыкал к Бахштрассе.
Можно было согласиться с тем, что Отто Петцхольд с его пятью коровами представляет некоторые неудобства для соседей. Его выезд выходил на Бахштрассе, а пятьдесят моргенов земли располагались восточнее пролеска. С тех пор как Отто Петцхольд научился думать, он со своим трактором выезжал на Бахштрассе. Путь за садами был окольной дорогой, которой Отто не пользовался, даже выгоняя коров. Поэтому на улице порой оставались лепешки. В противоположность Отто, Якоб принципиально использовал только задний выезд.
Несмотря на это, на каждом заседании городского совета Эрих Йенсен с настойчивостью поднимал вопрос о том, чтобы перенести оба двора. И каждый раз вопрос отклонялся, наталкиваясь на протест Хайнца Люкки, который не хуже аптекаря знал местность и выступал против переселения из старых дворов.
Если предоставить финансовую помощь Якобу Шлёссеру и Отто Петцхольду, Паулю Лесслеру тоже нельзя будет отказать, если он вдруг надумает переселиться. Возможно, затем в пользу переезда выскажется и Бруно Клой. Но и при перенесении обоих дворов проблема Бахштрассе все равно не будет полностью решена. На ней имелось еще одно позорное пятно – земельный участок Герты Франкен.
Он был последним на краю деревни и тянулся, как и владение Якоба, от Бахштрассе до проселочной дороги, соответственно чему за последние годы его стоимость значительно возросла. Только в палисаднике, представлявшем собой путаницу из дикого овса, угловатых розовых кустов и разросшейся бузины, регулярно притягивающей тлю со всей окрестности, можно было построить многоквартирный дом с прилегающей к нему инфраструктурой. Правда, никто не хотел видеть на этом месте многоквартирный дом, но в принципе такое было возможно. А расположенный за домом сад, по площади почти вдвое превосходивший палисадник, можно было сравнить с девственным лесом.
Сам же дом Герты Франкен не имел никакой ценности, маленький и перекошенный, каркасной конструкции, ему было уже лет двести. Глина в стенах со временем стала хрупкой и осыпалась. С некогда тяжелых дубовых балок шашель собрал обильную дань. Обрушение хижины, когда в развалинах придется искать останки Герты Франкен, оставалось только вопросом времени.
Эрих Йенсен считал, что до такой крайности сознательный человек не должен доходить. Женщину, а именно Герту Франкен, в качестве вынужденной меры необходимо отдать на попечение монастыря или в приют для престарелых в Лоберге. Уже один возраст Герты оправдывал подобное мероприятие.
Родившаяся в 1891 году Герта Франкен была одинока. В начале столетия короткое время у нее был супруг. Красивый парень, как когда-то о нем отозвался отец Якоба. Супруг Герты погиб в Первой мировой войне 1914–1918 годов, и после смерти мужа женщина ополоумела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48