Чаинов подался было вперед, но я его тут же остановил:
— Это он к нему обращается, а не к вам. Что, вам не нравится эта его бутафорская шуба? Я и впрямь думаю: что это за шубейка на нем? Всегда путал бобра с выдрой. Ну тут особая статья — интеллигент, миллионер, дворянин, вспомните шаляпинскую шубу…
— Не мелите ерунды, — проговорил тихо Чаинов. — Какой же Каменев дворянин, миллионер. Он — еврей. Троцкист и предатель.
— Господь с вами. Он всю жизнь с Троцким воевал. Ленинец, можно сказать, с головы до пят.
— Я и это занесу в протокол, — сказал Чаинов.
— Да помолчите же… Поглядите лучше, как дружественно настроен Каменев.
Каменев, обнимая старого знакомца, между тем говорил:
— Никаких "тороплюсь". А ты все такой же. Все с новоявленными бесами воюешь? И хочешь, чтобы я тебе помог? Не выйдет, дружище, — Каменев рассмеялся и пригласил гостя сесть в кресло.
— Я тут смотрел ранние твои работы: о поэзии, о свободе, о Брюсове, о гармонии, о всеединстве и даже об обреченности палаческой идеологии, идеологии деспотизма…
— Теперь не до этого. Теперь пошла настоящая жизнь и настоящее дело. Наконец-то марксизм обрел твердую почву…
— Без свободы. Я всегда знал, что революционная интеллигенция не любит по-настоящему свободы. Ты знаешь, я начал в свое время борьбу с ортодоксией, которая прижилась и коверкала многих русских интеллигентов. Помнишь, мы говорили с тобой как-то и о том, что в марксизме есть элементы, которые могут привести к деспотизму и к отрицанию свободы. Что сейчас самое опасное — так это групповая идеология, бездумное единение отдельных социальных групп для борьбы со свободой. Сегодняшние завоевания Октября могут принять разные обороты, могут привести к освобождению, я этого не отрицаю и за это готов бороться вместе с вами, но могут привести и к истреблению свободы, к тирании, к системе Великого Инквизитора. Большевизм страшен тем, что активно группирует вокруг себя аморальных людей, разжигает злобность, зависть, стяжательство, мстительность. Я убежден, и это мой твердый вывод — всякая идейная социальная группировка, всякий подбор по клановым интересам, по "вере" посягает на свободу, на личность. Скажу более радикально: всякая группирующаяся масса враждебна свободе, всякое до сих пор бывшее организованное и организующееся общество враждебно свободе и склонно отрицать человеческую личность. И это порождается ложной структурой сознания, ложной иерархией ценностей.
— Что же, никакой организации? Помилуйте, дорогой Николай Александрович, вы противоречите сами себе…
— Ничего я не противоречу. Скажу яснее. Я всегда был и буду противником тоталитарного марксизма, тоталитарного большевизма и тоталитарного коммунизма. Помню, по этому вопросу я спорил сначала с Плехановым, а потом с моим другом Луначарским. Ни тот, ни другой не соглашались признавать независимость истины от революционной классовой борьбы, а значит, и свободы философа в путях познания! Луначарский не был, однако, вполне тоталитарным марксистом — он соединял Маркса с Авенариусом и Ницше, увлекался новыми течениями в искусстве, был человеком широко начитанным и одаренным. И что же произошло с Луначарским, с этим милым интеллигентом, за два послереволюционных года? Он стал маленьким диктатором, говорящим лозунгами. Мракобес, окруживший себя группой столь же твердолобых демагогов. Если в первые годы его еще как-то шокировала деятельность ЧК, то теперь он считает расстрелы и уничтожение русской культуры нормальным явлением.
— Я позволю с тобой не согласиться, — строго сказал Каменев. — Я лично занимаюсь вопросами культуры. Пора наконец-то нам жестко определить, какая культура нам нужна, какая культура будет служить революции, построению нового общества.
— И тебе известно, какая культура нужна России?
— Безусловно. Заранее сожалею о том, что мы здесь можем разойтись. Я считаю, что подлинными выразителями русской духовной культуры были революционеры-демократы. Ты говоришь о группировках, кланах, будто не зная, что в России полстолетия шла беспощадная борьба классов, в которой по одну сторону баррикад были либералы и всякая буржуазная сволочь, а по другую — народ, рабочие и крестьяне. По одну сторону Толстые, Достоевские, Тургеневы, Катковы, Дружинины, Кавелины и даже Герцены, а по другую сторону — Чернышевский, Добролюбов, Белинский, Писарев. Две культуры. И компромиссов здесь не может быть. Одна из них должна быть уничтожена. Только таким способом можно создать и развить новую, революционную культуру.
— Неужто и Герцена с "Колоколом" в пропасть?
— Безусловно. Я этой либеральной фигурой специально занимался. Что его пугает в истинных революционерах? Здесь я цитирую Герцена дословно: "Злая радость их отрицания и их страшная беспощадность… Тоном своим они могут Довести ангела до драки и святого до проклятия". А мы ведь хорошо знаем, как эти "святые" и "ангелы" дворянского либерализма руками жандармов душили свободу и избивали нас с тобой, дорогой Николай Александрович. Герцен — двурушник. Я нашел одно его высказывание, которое рисует его откровенный либерализм и предательство революции. На утверждение Чернышевского: "Пусть "Колокол" благовестит не к молебну, а звонит в набат! К топору зовите Русь", — он ответил достаточно ясно: "К топору, к тому последнему доводу притесненных, мы звать не будем до тех пор, пока останется хоть одна разумная надежда на развязку без топора… Где же у нас та среда, которую надо вырубать топором?… Мы за какими-то картонными драконами не видели, как у нас развязаны руки. Я не знаю в истории примера, чтобы народ с меньшим грузом переправился на другой берег. "К метлам" надо кричать, а не "к топорам"… Кто же в последнее время сделал что-нибудь путное для России, кроме государя? Отдадим и тут кесарю кесарево". Герцен стоял за реформу. Чернышевский — за народную революцию.
— Это только твоя точка зрения или же…
— Могу сказать, что это позиция нашего революционного Политбюро. Да, так думают и Ленин, и Троцкий, и Зиновьев, и другие товарищи.
— Но ты же сам в свое время говорил, что по культуре своей все эти нынешние революционеры не поднимались выше Плеханова, этого довольно посредственного философа и явного ортодокса. Я знаю, что деятели революции до сих пор вдохновляются идеями уже устаревшего русского нигилизма и материализма и совершенно равнодушны к проблемам творческой мысли своего времени. Для них Достоевский, Толстой, Владимир Соловьев, Федоров и мыслители начала двадцатого века откровенные враги, хлюпики, юродствующие во Христе. Я был поражен тем, как Луначарский, всегда любивший Достоевского, теперь, очевидно в угоду вашему главному вождю, стал клеймить гения русской культуры.
— Да, Ленин и Луначарский отрицают Достоевского как реакционера, как врага революции.
— Но ты-то знаешь, что это страшно. Ты-то и раньше знал, что Луначарский легкомыслен и готов, в зависимости от обстоятельств, принять любую точку зрения, а Ленин, это ты и сам мне говорил, философски и культурно всегда был реакционером, он не был даже на высоте диалектики Маркса, прошедшего через германский идеализм. А что касается этого великого Бона Парта, красного Наполеона, Троцкого, то это чудовищная безграмотность. Я читал его пресловутые политические силуэты; это вопиющая антикультура и антидиалектика. Если ты эту группировку зарвавшихся головорезов считаешь способной определять пути развития России, то ее конец ясен. Революция учинила настоящий погром высокой русской культуры. Интеллигенция совершила акт самоубийства. А ваше нынешнее руководство делает все возможное, чтобы русский культурный ренессанс никогда не возрождался…
— Вот кого надо брать, и немедленно, — сказал Чаинов.
— Подождите, все не так просто. Неужто вы так сразу оказались на стороне троцкистско-зиновьевского блока? Послушаем, как ответит ему Каменев. Поглядим, как поведет себя Бердяев. В ваших интересах узнать до конца ход их мыслей. В процессах такого рода рассуждения могут быть крайне полезными.
— Я прошу вас, товарищ Степнов, не вмешиваться в наши профессиональные тайны, — сказал Чаинов. — Методы и приемы нашей работы строго засекречены и не подлежат оглашению.
— Бог с ними, с вашими секретами. Давайте все же вникнем в их спор. Редчайшая возможность присутствовать при таком историческом стриптизе.
Между тем, по просьбе Каменева, внесли поднос, на котором стояли хрустальные фужеры с императорским двуглавым орлом, бутылка французского коньяка, бутерброды с красной и черной икрой.
— Значит, по-твоему, все гибельно, все во власти злых сил?
— Я так не считаю, — ответил Бердяев. — В отличие от Струве и Милюковых я не считаю, что русская революция сделана…
— Большевистская революция, — поправил Каменев.
— Да, я не считаю, что большевистская революция сделана какими-то злодейскими силами, чуть ли не преступниками, или, как ты говоришь, бесами.
— Это ты говоришь! — рассмеялся Каменев и добавил:- Неужто ты отказался от идеи Великого Инквизитора и перерождения революционных сил?
— Это разговор особый. Позволь мне закончить мысль о революции. Я ее принял даже не как необходимость, а как единственную реальность, являющуюся действительным моментом моей личной судьбы. Воинственные противники революции называют меня чуть ли не главным ее виновником. Могу признаться, что я считаю себя ответственным за то, что произошло и происходит в России. Ты знаешь, что я всегда утверждал: революция в России неизбежна и справедлива. Я предвидел, насколько тебе это известно, что революция истребит в России свободу и культуру. Наивными и смешными кажутся мне и теперь предположения гуманистов о революционной идиллии, о бескровной революции, в которой наконец-то обнаружится доброта человеческой природы и благородство народных масс. Революция есть тяжелая болезнь, мучительная операция больного, и она свидетельствует о недостатке положительных творческих сил, о неисполненном долге.
— Тебе известны лекарства от этой болезни?
— Мне неизвестны все лекарства, но — в один препарат я верю безусловно. Этим препаратом является духовная культура. Миросозерцание, под символикой которого протекает революция, не только не признает существования духа и духовной активности, но и рассматривает дух как препятствие для осуществления коммунистического строя. Альтернатива сейчас обрисовалась таким образом: либо революция напрочь уничтожит духовную культуру и сама погибнет, либо возьмет на вооружение духовную культуру и, оздоровившись, будет строить намеченную революцией новую жизнь на нравственных началах.
— "В белом венчике из роз впереди Иисус Христос". Коммунизм, но непременно с христианством! Новая вариация богостроительства. Грядущий хам в обнимку с ангелами во Христе! Это и есть, милостивый государь, настоящая контрреволюция. Мы оказались в кольце контрреволюционных сил, мы окружены вооруженными до зубов врагами, мы блокированы, и нам нечего жрать, мы гибнем от голода и холода, а ты нам подсовываешь в качестве препарата проповеди о Боге.
— Я ничего не подсовываю. Я вижу, как рвется традиция культуры, как гибнет на глазах русский духовный ренессанс, как уничтожают цвет нации и под флагом революции творят действительную контрреволюцию.
— Вот это ты правильно заметил, — смягчился Каменев. — И что же ты предлагаешь конкретно?
— У меня зародилась мысль собрать оставшихся деятелей науки и искусства и создать центр, в котором продолжалась бы жизнь духовной русской культуры. Объединение должно быть широким, охватывающим людей разных направлений. Я предлагаю образовать Вольную Академию Духовной Культуры. Эта академия будет функционировать на общественных началах, в нее войдут рабочие, крестьяне, интеллигенция. Ее основная задача не только способствовать развитию науки, техники, искусства, театра, образования, но самое главное — определять пути действительного духовного обновления сегодняшних людей…
— Смягчать нравы, облагораживать поступки? Идеалист ты, Николай Александрович, но говоришь дело. Эта творческая работа с людьми и есть живое строительство социализма. В этом мы сейчас нуждаемся больше, чем когда-либо. И я поддержу тебя, но здесь есть и кое-какие опасности. Не хлынет ли в твою Вольную Академию недобитая контрреволюционная сволочь? Не превратят ли они твою трибуну в место антисоветской агитации? Не станет ли академия действительной духовной академией, то есть еще одним заведением, несущим людям мрак и поповщину?
— Я предвидел эти опасности и эти вопросы, — сказал Бердяев. — Конечно же, все зависит от того, как повести дело. Зависит от того, кто и как будет защищать культуру.
— И от кого защищать? — вставил Каменев.
— Именно. Я расскажу тебе об одном крохотном случае. Однажды меня пригласили на собрание, точнее, на диспут о Христе. Я пришел на это собрание, которое организовал клуб анархистов. На собрание были приглашены служители церкви, толстовцы, сторонники Федорова и анархо-коммунисты. Там были рабочие и красноармейцы, интеллигенты и матросы. Один рабочий, по-видимому анархист, читал доклад об Евангелии, доказывая, что дева Мария была проституткой, а Христос — незаконный сын римского солдата. Аудитория бешено аплодировала, казалось бы, все были довольны, и никто не мог возразить. Создавалось такое впечатление, что докладчик победил, но даже если бы такое случилось, то какова победа?! Я ощущал себя втоптанным в грязь. Было больно оттого, что толпа ликовала по поводу этой высказанной элементарной грязи. Они будто не понимали, что состоялось не разоблачение, а саморазоблачение. А затем последовало новое обнажение. Это то, о чем ты до этого говорил по поводу Мережковских и Белых. Полезли на сцену сначала биокосмисты: они орали, что им чудятся голоса о необходимости спасать землю, и немедленно, что никакого Христа нет и что есть Великий Разум, который объединяет всю мировую культуру и всемирное страдание, поэтому надо выходить на прямую связь с космосом, а следовательно, с Великим Разумом и таким образом спасать человечество и больную землю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82