Наконец, откуда и почему это снижение теоретического уровня, это политическое поглупление?… Когда кривая исторического развития поднимается вверх, общественная мысль становится проницательнее, умнее… Мы проходим через период реакции. После великого напряжения происходит обратное движение, назад. До какой грани дойдет это откатывание назад? Не будем капризны, не станем обижаться на историю, что она ведет свое дело сложными и путаными путями. Понять, что происходит, значит уже наполовину обеспечить победу". Потом еще у него была одна мысль, которая звучала примерно так: в истории всегда бывают приливы и отливы, и не от людей зависит ход их сменяемости и характер развития. Ну а самое главное, что мне хотелось бы тебе сказать, мой родной и близкий человек. Я приметила в твоих статьях некоторую озлобленность. Это самое страшное. Прости, что я сужу так резко, но озлобленность появляется тогда, когда дарование теряет силу".
Я читал и глазам своим не верил. И Надоев мне недавно говорил: "Я вам только добра желаю. Вы озлобились, вы погубите свой талант". И Нина Ивановна с искренней болью: "Берегите себя. Отойдите от мелких дрязг…" И Никольский: "И у тебя душок появился…" А теперь Люба. Я читал дальше. А дальше она писала про другое… Про молодые годы Сталина: "Маленький, тщедушный и какой-то ущербный, он похож на воришку, ожидающего кары. Одет в синюю косоворотку, в тесный, с чужого плеча пиджак, на голове турецкая феска (и не надо клоуна из него делать!). Подозрителен. Но сразу поверил меньшевику Андрею Вышинскому, с которым оказался в одной камере бакинской тюрьмы. Сын богатого аптекаря, Андрей Вышинский расположился к Кобе, взял бедного сокамерника на довольствие. Коба не выносил бедности, плохой еды, потому и идут слезные письма из ссылки различным знакомым: "У меня нет ни гроша, и все припасы вышли. Нельзя ли будет растормошить знакомых (вроде Крестинского) раздобыть рублей 20–30? А то и больше?" А через неделю новое письмо: "Милая, нужда моя растет по часам, я в отчаянном положении, вдобавок еще заболел. Необходимо молоко… но деньги, деньги, деньги. Милая, если добудете денежек, шлите немедленно телеграфом, нет мочи ждать больше". И ему присылали, и всех, кто помог, через двадцать лет он расстрелял, сослал, сгноил.
Многие, если не все, преступления можно простить человеку, писала Люба, кроме изнасилования несовершеннолетних. Сделала для тебя выписку из журнала "Вопросы истории" № 7 за 1989 год: "Во время Туруханской ссылки Коба изнасиловал 13-летнюю дочь хозяина избы, у которого квартировал. По жалобе отца жандармы возбудили уголовное дело. Пришлось Иосифу Джугашвили дать обязательство повенчаться с пострадавшей. Первый ребенок родился мертвым, потом появился на свет мальчик. Позднее он воспитывался и работал в Москве. Документы по этому делу на заседании Политбюро в 1962 г. зачитал И. Серов".
Я была на лекции некоего генерала Микадзе. Отпетый авторитарист, а теперь, пользуясь демократией, ратует за перестройку на основе сталинизма. Что мне бросилось в глаза в твоих исторических выступлениях? Это некоторая общепринятая неприязнь к бедному Дон Кихоту революции Льву Троцкому. Ты смеешься? А напрасно. Дон Кихот даже в своих сумасшедших глупостях всегда был прав. И никогда не защищал своей правоты. Он дрался за высшие добродетели, но никогда не защищал себя лично. Может, Троцкий и не таков. Но он беззащитен, как идальго. Он честнее своих товарищей и по крови и по партии! Перед своим самоубийством честнейший человек, революционер Адольф Абрамович Иоффе, — а это случилось 16 ноября 1927 года, кстати, Аллилуева Надежда Сергеевна пришла проститься с ним, чем вызвала гнев своего чумового мужа, — так вот, в своем последнем письме Иоффе писал: "Перед смертью не лгут, и я еще раз повторяю вам это теперь, Лев Давидович, вы часто отказывались от собственной правоты в угоду переоцениваемому вами соглашению, компромиссу. Это ошибка. Повторяю, политически вы всегда были правы. Вы правы, но залог вашей правоты — именно в максимальной неуступчивости, в строжайшей прямолинейности, в полном отсутствии всяких компромиссов, точно так, как в этом всегда был успех побед Ильича. Это я много раз хотел вам сказать, но решил теперь, на прощание…"
Ты считаешь меня недоросшей делать широкие политические обобщения. Может быть, это и так. Но я не могу выносить напрасных обвинений. Не выношу гнусностей. Этому, кстати, у тебя научилась. И я хочу спросить у тебя: кому больше всего доверял Ленин в самые трудные минуты своей жизни? Ему, Троцкому.
А теперь посмотрим на его главные дела. Может быть, предал он революцию, когда захватил власть и преподнес ее явившимся из укрытия лидерам, тому же Ленину, Каменеву и Зиновьеву, Сталину и Дзержинскому, Бухарину и всем остальным? Или предал, когда за один год создал Красную Армию и пять лет одерживал победы, чем обеспечил создание нового государства? На свою голову, правда, но это другой вопрос. А вот еще исторический факт. В девятнадцатом году транспорт вышел из строя. Ленин обратился к Троцкому с просьбой взять на себя руководство транспортом и попытаться поднять его при помощи исключительных мер. Весной 1920 года транспорт вышел из паралича. Троцкий как-то заметил, что клевета становится силой только в том случае, если отвечает какой-то исторической потребности. В России клевета заменила гильотину. Что-то сдвинулось, рассуждал Троцкий, если клевета находит такой грандиозный сбыт. И он спрашивает: "Откуда взялось обвинение Троцкого в стремлении ограбить мужика, обокрасть русскую культуру, уничтожить ее ценности? Откуда эта злобная травля Марксовой идеи перманентной революции? Откуда это национальное самохвальство, обещающее построить свой собственный русский социализм? Какие слои предъявили спрос на эту реакционную теорию?" Я бы не стала на эти вопросы отвечать, если б они и по сей день не были актуальными. Беру статью Троцкого "О наших новых задачах" (ГИЗ, 1926). Выясняю, за что же Троцкого считали двурушником, шпионом, врагом народа. Передо мною работа официального идеолога того времени Емельяна Ярославского. Это книга "За последней чертой" (ГИЗ, 1930). Сталинист Ярославский критикует Троцкого: "Итак, новые задачи, — а Троцкий считал, что эти новые задачи поставлены правильно, — требовали, по мнению Троцкого, "расширения рамок для товарно-капиталистических отношений в деревне", допущения в деревне капитала, который мы прежде называли кулацким, а теперь вернее было бы назвать фермерским капиталом". Итак, по мнению Троцкого, — продолжает острить Ярославский, — кулака не надо называть кулаком. Для чего же Троцкий считал необходимым предоставить кулаку обогащаться?" — спрашивает Ярославский, и следует ответ Троцкого: "Если мы спросим себя, почему мы оказались вынужденными дать возможность развиваться именно фермерскому капиталистическому хозяйству, то ответ будет простой: для того, чтобы развивались производительные силы в деревне… Пока мы не можем дать деревне высокой техники, у нас есть две возможности: либо применить в деревне методы военного коммунизма и задержать там развитие производительных сил, что привело бы к сужению рынка и тем самым к задержке производительных сил в промышленности, либо до тех пор, пока мы не можем средствами нашей промышленности коллективизировать сельское хозяйство, мы должны допустить там развитие производительных сил хотя бы при помощи капиталистических методов. В этом сущность нынешнего периода в нашей политике".
Итак, четко сформулированы два пути. Сталин выбрал первый путь. Как шавки поддержали его собачьим дружным лаем Бухарин, Зиновьев, Каменев и другие профессиональные партийные интриганы. Пошли по первому пути и оставили страну без хлеба, погубили миллионы граждан своей страны. Я часто слышу, как, сравнивая Троцкого и Сталина, многие делают вывод: дескать, оба были хороши. А разница все же существенная — один был поумнее да подальновиднее, а другой поковарнее да поглупее. Любопытно, что Троцкий выделил две отрицательные черты у Сталина: непримиримая зависть и леность. Я сначала не согласилась, а потом почитала и увидела, что этот человек был просто чудовищем: каждый вечер бражничать! Пьянствовать до утра, обсуждать еженощно, кого еще убить, а потом до двух спать и начинать все сначала! И так годы! И это считалось напряженной работой.
Сейчас, по-моему, все убеждены в том, что путь, который обозначил Троцкий, привел бы нашу страну к изобилию, а не к полному разорению".
Я читал письмо Любы, и по моим щекам текли горячие слезы. Хотелось крикнуть ей: "Не лезь ты в эту кашу! Не лезь! Достаточно того, что я влез и, должно быть, погибну, так и не повидав тебя…" — Отчего же, — раздался все тот же писклявый голос из угла моей комнаты. — Повернуть назад никогда не поздно… Брось все, покайся и переходи в полный крысизм. У нас всем место найдется, и верующим, и неверующим, стукачам и алкоголикам, мусульманам и сионистам, православным и католикам. Крысизм — новое знамя, которое соединяет в себе все — от детских машин до гигантских игрушек. Кумекаешь?
Я не удержался, швырнул в угол подвернувшуюся под руки толстенную книгу. Кажется, это был "Философский словарь".
41
Я — дитя нечистот. Потому и нашли меня эти новоявленные неогомосапиенсы, то бишь крысоиды. Деклассированный — это слишком громко для меня и моих коллег. Я — дитя паразитарной системы. Потому и не могу не лгать. Я обрадовался тому, что на всей системе отчетности сидел Никулин: у него всегда все сойдется. Он служит еще по совместительству в какой-то организации, иначе откуда брать деньги на выпивку. А в той организации, в которой он служит, там, говорят, этого лавья невпроворот. Бабки, башли, хрусты, дензнаки — это чего у меня никогда не будет. А у Никулина слава богу! Откуда? Провел наши рекомендации через два совета и две коллегии. Хвалили. А как же? Работаем с гарантией. Качество. Никулин вставляет в это словечко еще и буковку "к". Для пошлости. Если я — дитя нечистот, то Никулин — дитя пошлости. Нечистоты — это то, что остается от отбросов. Я вижу только один путь своего очищения. Схима Не знаю что это такое. Но чувствую. Лес. Река. Вскопал грядку. Что-то посеял. Вспахал, прошу прощения, скосил. "Скосить" — это на блатном жаргоне означает вроде как достать больничный лист, точнее, "косануть". Хорошо бы на больничный годика на три. Не видеть никого. Лежать. И все. Снова паразитарное мышление. Все памороки забиты. Гниль, А это словечко на жаргоне имеет смысл — хорошо осведомленный человек.
Мне стыдно перед самим собой. Но стыд берет, когда погружаешься на самый низ души. А чуть суетная возня, так вскочил и как последний сукин сын снова начинаешь круто замешивать нечистоты, чтобы выдать их за добротную перспективу, за научную похлебку, за откровение, наконец.
Сильно горевал я, когда еще одно письмо от Любы получил. Я так и не понял: догадалась она, что я тронулся? А может, и не тронулся. Может быть, эти самые грызуны — типичное наваждение. Когда одно что-то является, говорят, это не страшно. А вот когда сплошные иллюзии, тогда пиши пропало. Плохо, говорят, когда мания. Например, себе самому кажешься Генрихом Наварр-ским или Генрихом Гизом, прокусывающим редкими, как у грызунов, зубами прекрасный белокаменный зад королевы Марго. Но почему белокаменный? Слова, слова, слова. Принц Датский, где вы теперь? Неужто с бедным Йориком лоб в лоб, глазница в глазницу? Сколько мне еще вертухаться на этом белом свете? А Троцкий, пожалуй, среди этих подонков — единственная личность. Он не хотел опускаться ниже Ленина. Отчего страдал? От постоянного сопротивления: самому себе, другим, массе! Ему необходимо было сопротивление. Постоянная борьба. И мешало еврейство. Он это понимал.
— Я еврей, — говорил Троцкий.
— Это ерунда, — отвечал Ленин и требовал, чтобы Троцкий стал во главе внутренних дел, чтобы бороться с контрреволюцией. — У нас великая международная революция. Какое значение имеет такой пустяк, как еврейство.
— Революция великая, но дураков-то много.
— Да разве на дураков надо равняться?
— Равняться не надо, а скидку на глупость надо делать…
Ленин отступал; и он нередко пользовался своим еврейством, чтобы отказаться от того или иного поручения. Впрочем, национальный момент, замечает Троцкий, столь важный в России, в моей жизни не играл никакой роли. Национальные пристрастия вызывали во мне брезгливость. И даже нравственную тошноту. Марксистское воспитание углубило эти настроения.
А внутренний дух сопротивления Троцкого мне близок и понятен. И Париж, и Нью-Йорк, и Вену, и Берлин — все принял с легким чувством неприязни. Прекрасные города. Чуть-чуть смахивают на Одессу. На родную Одессу! Потому и надежда была на морячков. Почтамт и телеграф в сумке уже были, когда в отчаянии Керенский валялся на оттоманке, усталый и раздерганный, преданный и Савинковым, и Деникиным, и Милюковым, и Черновым, и всякой другой сволочью! Актер Александр Федорович, сроду ты не был диктатором! И куда тебя занесла нечистая?! А Люба писала: "Троцкий и Лувру сопротивлялся — Эрмитаж лучше. Рубенс слишком сыт и самодоволен, Пюви де Шаван блекл и аскетичен, новое направление — мазня. Ни с чем не смогу сравнить русских передвижников — Крамской, Репин, Суриков, — какая отвага ума, сердца, какая духовность. И русских поэтов. О Есенине он напишет: "Солнце русской поэзии закатилось". Еврей?! Проклятье тем, кто проклял Есенина. Кто ограбил и проклял русского крестьянина. И русского рабочего. И русскую женщину. И русскую федерацию. Но грянет день, милостивые государи, и великая правда восторжествует! Изобретателей огня сжигают на том огне, который они изобрели. Троцкий не был изобретателем огня, а его все равно сожгли. Царство ему небесное, потому что он никакой не демон, а седенький старикашечка, точь-в-точь заключенный Пугалкин. Троцкий был приобщен и к Пугалкину, и к Сыропятову, и к Багамюку, и ко мне с Никольским и Лапшиным. По его душу отзвонил колокол: "Протокол ГПУ от 18 января 1929 года.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82