Разве это вы станете отрицать, Андрей Януарьевич? Разве для вас этой проблемы нет? Разве вы не мучаетесь оттого, что совершаете ошибки и можете вынести несправедливый приговор?
— Демагогия! Вы здесь свою демагогию не разводите! Вы сооружали взрывчатку двух видов. Первая — это различное оружие плюс боевые террористические группы, а второе — это идеология, идеологическая диверсия, и здесь Макиавелли является вашим основным снарядом, который вы направили против государства! Вы, как и ваш духовный наставник и ваш родственник Троцкий, взяли на вооружение самые гнусные средства борьбы: убийство, коварство, вероломство, маскировку и подстрекательство. Вы полностью себя разоблачили, и вина ваша доказана. Вы выдали себя с головы до ног! Падаль проклятая! Мразь вонючая! Навозная гадина!
— Я просил бы без оскорблений…
— Ах ты сволочь! Ты еще за смерть Ленина нам ответишь! Арестовать, видите ли, он хотел вождя революции! Да я тебя, гнида паршивая, только за это к стенке поставлю… — и Вышинский разразился такой неслыханной нецензурной бранью, что Каменев ни с того ни с сего истерично расхохотался. Вышинский застучал крохотными напомаженными ручками по столу. Два амбала-чекиста вбежали в кабинет и вытащили смеющегося Каменева в коридор.
27
Если бы Каменеву принесли тогда пачку свежих газет, он бы прочел: "Смерть предателям!", "Если враг не сдается, его уничтожают", "Высшую меру зарвавшимся псам!", "Нашу большевистскую беспощадность к наймитам империализма!", "К стенке!". Слесари, инженеры, колхозники, врачи, учителя, академики, писатели, домохозяйки, пионеры и комсомольцы с разных мест великой державы клеймили Каменева и Зиновьева последними словами. Ратовал за суровый приговор и Бухарин. И Карл Радек писал: "Банде наемных убийц не должно быть пощады!" И Пятаков: "Уничтожить их, как последнюю зловонную падаль!" В лексиконе печати, лидеров партии, ведомств что-то от сточной ямы. "Ведомства-говно; декреты-говно" (Ленин, ПСС, т. 44, с. 369). Ругатели!
Мне и мой приятель Попов скажет:
— Все они одна шайка. Фанатики массовых убийств! Борьба шла только за свои шкуры. В лучшем случае за жизнь близких.
— Наверное, это не совсем так, — возражал я. — Каменев — интеллигент. Мученик. В нем было сознание истинного искупительства.
— Какое может быть искупительство у уголовника? Он — тот самый преступник, которому не суждено было стать Пилатом. Они и перед смертью не раскаялись в том, что погубили тысячи жизней. Зиновьева и Каменева не реабилитировать надо, а судить судом праведным! Оправдывая их теперь, мы по-новому растлеваем души людские. Нельзя очиститься, постоянно ныряя в сточные ямы.
— А нам и нырять не надо, — сказал я мрачно. — Мы в этих ямах всегда. И коль так случилось, надо по крайней мере понять природу нашего отечественного зла. Разобраться в сегодняшнем палачестве.
Мое воображение ведет изнурительную работу, воссоздавая картины человеческих падений. Оно стремится проникнуть в тайну мстительной лжи, ликующего коварства и отчаянного страдания. Фактов предостаточно. Чего стоит одно признание Сталина: "Выискать врага, отработать каждую деталь удара, насладиться неотвратимостью мщения — и затем пойти отдыхать… Что может быть слаще этого?"… Бухарин как-то заметит еще в двадцать третьем году: "Он беспринципный интриган. Он всегда держит кинжал за пазухой. Жажда власти и наслаждение местью — вот что движет им". И Каменев знал палаческую сущность Сталина. Знал, что Коба казнит его, казнит близких, сторонников. Каменевский гуманитарный ум, извращенный предательствами и коварствами, жестокостью и неверием, отступничеством и ложью, искал спасение не в нравственных средствах, не в правде и просветленности, а в беспринципности и аморальности. Однако интеллигент, ставший уголовником, неумело пользовался воровскими средствами. Он шел на сговор: торговался мелко и подловато. И на этом подсек его великий кормчий. Я допускал возможную встречу двух лидеров партии. Отчетливо представлял себе это "чередование мести и страдания". (Здесь я процитировал Макаренко, игравшего с детьми в "палача и доносчика": "игра имела главную прелесть в чередовании страдания и мести", "я заставлял жертву терять чувство собственного достоинства", "я в роли судьи приговорил его к двенадцати горячим, а в следующем туре, будучи катом, безжалостно дробил его руку свистящим жгутом": молодежь должна пройти через испытание жестокостью — это одна из заповедей нового общества, новой педагогики.) Сталин давал пример "честного", открытого, смелого палачества. Беспощадность к инакомыслящим — этому надо было научить народ. Нужны были образцы, козлы отпущения. Нужны были судилища. Может быть, он и мучился неспособностью любить других. А Каменев помнил, но не чтил заповедь: "Виновен, ибо светил злодеям!" Ему была понятна, так мне казалось, великая истина: "Был бы я сам праведен, возможно, и преступника, стоящего передо мной, не было бы. Если возможешь принять на себя преступление стоящего перед тобой и судимого сердцем твоим преступника, то немедленно и пострадай за него сам, его же без укора отпусти". На перекрестьях каменевских и сталинских хитросплетений вспыхивал кровавый предупреждающий свет, звучал насмешливый бесовский голос: "Чуда не будет! А еще раз насладиться чужой бедой, еще раз припасть к сладкой чаше убийств — отчего же?!"
— Да что с тобой? Ты едва держишься на ногах. — Ликующий инквизитор вышел из-за стола. Поддержал осунувшегося Каменева. Помог сесть.
— Ничего, ничего, — едва сумел прошептать ночной гость.
Был второй час ночи. До исполнения приговора оставалось три с лишним часа.
В приоткрытую дверь заглянул Поскребышев. Сталин кивнул ему. Сказал в сторону гостя:
— Надеюсь, не откажешься поужинать со мной?
Каменев пожал плечами.
Поскребышев распахнул дверь. Внесли на двух подносах ужин.
— Я знаю, ты любитель хорошего коньяка. А я предпочитаю винцо. Не мешает работе. Завтра много дел. Собираем совещание передовиков колхозного строительства. А тебе, вольному художнику, можно выпить как следует… Сдал ты за последний год. Сдал, дорогой. Ну, за встречу, — Сталин протянул бокал. Каменев попытался прикоснуться к бокалу, но рука не послушалась. На глазах гостя сверкнули слезы.
— Плохо мне, Коба, — едва слышно прошептал Каменев. — Мне отбили все внутренности…
— Сволочи! Изверги! Кто позволил?! — Сталин встал. Со всей силы влепил фужером в дверь, не в ту, в которую вошел Каменев, а в ту, которая была в глубине кабинета, слева. Тотчас дверь открылась, и на пороге показался Генрих Григорьевич Ягода, нарком внутренних дел. — Что это значит, товарищ Ягода? Грубейшее нарушение социалистической законности! Подследственных истязают — за это вы ответите, товарищ Ягода! Немедленно примите меры по наведению должного порядка!
— Не надо, — слабо проговорил Каменев.
— Что значит не надо? Как они смеют грубо попирать законность?!
В это время другая дверь открылась, показалась фигура Поскребышева. Сталин сказал кратко: "Врача!" Секретарь кивнул головой, закрыл за собой дверь, а через полминуты буквально вошел врач. Сталин отвернулся. Каменеву сделали укол. Когда Сталин и Каменев остались одни, хозяин кабинета сказал, тяжело вздохнув:
— Очень сожалею, Лев Борисович. Очень сожалею, что так получилось…
— Не надо, — снова прошептал едва слышно Каменев. — Не надо спектаклей. Мне все ясно.
— Ты мне не доверяешь? Я когда-нибудь кого обманывал или предавал? Или двурушничал? Я любил тебя, как родного брата. Ты был и единомышленником, и боевым товарищем, кацо. Ты знаешь, я тебе много раз прощал. Надеялся и ждал, когда ты придешь ко мне с чистым сердцем. Давай еще раз посмотрим правде в глаза. Сегодня на календаре у нас 24-е, а точнее, уже 25 августа 1936 года. — Сталин откинул листок календаря. — А десять с половиной лет тому назад, 21 декабря 1925 года, это был один из самых трудных периодов жизни для партии. Не было дорогого Ильича, контрреволюция подняла голову, ты тогда вместе с Бухариным редактировал журнал "Большевик", готовил к изданию собрание сочинений Ильича, писал литературно-политические трактаты, — что ж, и это было нужно, — а я разгребал навозные кучи, боролся с врагами, ибо помнил завет Ленина: "Ни одно могучее народное движение в истории не обходилось без грязной пены". И вот 21 декабря 1925 года ты не поддержал Политический Отчет ЦК, который партия поручила сделать мне. Ты знал содержание Отчета. Знал основные его позиции, и я, если тебе не изменяет память, дважды спросил у тебя, как ты будешь выступать на съезде, а ты уклончиво ответил, что, конечно же, поддержишь. А что получилось? Я помню наизусть твои слова: "Итак, товарищи, первый вопрос, говорил ты, — почему мы выступаем против линии Сталина? Мы выступаем потому, что, по нашему глубочайшему убеждению, в партии начинает складываться теория, которую мы находим принципиально неправильной и направляющей партию по неправильному пути… Мы глубочайшим образом убеждены, что складывающаяся в партии теория, школа, линия, не находившая до сих пор и не находящая теперь достаточного отпора, гибельна для партии, и потому наш долг заключается в том, чтобы предупредить партию… — Сталин наполнил рюмку Каменева. — Я знаю, ты любишь маслины, а эти, поверь мне, особенные, тают во рту. — Каменев машинально закусывал. — И вот тогда ты сформулировал свою программу. Ты сказал, что вы, то есть ваша группировка, ни перед чем не остановитесь. Ты говорил: "Вы можете нас обругать, наказать, можете открыть по нас огонь, можете сказать, что мы очень плохие люди, но это не остановит нас!" Ты тогда выступил не против Сталина. Ты выступил против партии. В твоем докладе был раздел под названием "Основная, но неправильная линия тт. Сталина и Бухарина", но и этот раздел направлен не против Сталина, а против Ленина и его великой партии.
— Но я же это признал как основную свою ошибку…
— Теперь дело не в твоем признании ошибок, Лев. Дело намного сложнее, чем тебе может показаться. Ты изначально был неправ, когда обвинял меня в том, что неизбежные разногласия нельзя разрешать мирным путем. Нет, Лев, здесь я последовательный сторонник Робеспьера, который утверждал, что добродетели без террора не может быть. Мы слишком много дискуссировали. И эти дискуссии, как выразился наш дорогой Бухарчик, обходились нам ценой конвульсивных сжатий внутрипартийной жизни! Когда ты и твои друзья настаивали на лозунге "Назад к Ленину!", товарищи справедливо возражали: "Почему назад?!" Вы тянули партию назад. Народ тянули. А партия предупреждала вас, что рост мощи Советского государства будет усиливать остатки умирающего класса. Именно потому, что они умирают и доживают последние дни, именно поэтому они используют разные формы вредительства, апеллируя к отсталым элементам населения… Ты не хочешь слушать, а напрасно. Я думал, что у нас с тобой задушевный разговор получится… Каменев поднял голову:
— Помоги мне, Коба. Я же признал, что ты единственный наш вождь. Ты велик, Коба, и я готов доказать это чем угодно…
— О чем ты говоришь, Лев! Ты же знаешь, что я всегда к тебе приду на помощь. Что может быть выше нашей дружбы, которая прошла немалые испытания в этой жизни… И ты знаешь: я никогда не стремился стать вождем. Я первый поддержал тебя: не надо создавать теорию "вождя". Я не согласился с тобой и с твоими дружками-зиновьевцами по вопросу о роли Секретариата. Тогда, в 1925 году, на XIV съезде партии ты ратовал за то, чтобы у нас было полновластное Политбюро, объединяющее всех политиков нашей партии, и чтобы ему подчинялся так называемый технический орган — Секретариат. Ты кричал, что неверно, когда Секретариат объединяет политику и организацию. И вот тут ты допускал грубую ошибку. Здесь-то и нарушался тобой завет Ленина не отрывать политику от организации. Ты считал, что я смогу заниматься организационной работой без политики, не так ли?
— Я ошибался в этом вопросе, — прохрипел, откашливаясь, Каменев.
— Нет, ты не ошибался. Точнее, не просто ошибался, ты говорил о своих убеждениях. Я помню, с какой яростью ты обращался к залу: "Я пришел к убеждению, что товарищ Сталин не может выполнить роли объединителя большевистского штаба". И провалился со своим убеждением. Съезд единодушно скандировал: "Мы не дадим вам командных высот!", "Да здравствует Сталин!" А я, как ты знаешь, не хотел быть ни в роли Генсека, ни в роли Председателя Политбюро. Я подавал заявления. Мне товарищи не пошли навстречу. Я и сейчас не хочу быть в роли Генерального. Я готов уступить тебе и сейчас это место. Нет, ты не смейся, я это серьезно говорю.
Каменев и не думал смеяться. Адская боль перебитых суставов лишила сил.
— Ты выпей коньячку, — продолжал Сталин. — Это отличный коньяк. А я серьезно говорю: готов уступить место Генсека. Моей роли не позавидуешь, дорогой. Ты считаешь, я неискренне подавал заявление об освобождении меня от этой хлопотной должности? — Сталин в упор смотрел на уставшего от напряжения Каменева. Каменев молчал. Сталин раскурил трубку и не спускал глаз с гостя. Затем улыбнулся своей лукавой улыбкой, сощурился и совсем тихо и, может быть, с трагическим оттенком:- Не доверяешь? А напрасно.
— Нет, я доверяю, — прошептал Каменев. — Только зачем тебе понадобилась эта комедия с расстрелом?
— Не понял тебя. Не понял. О чем ты? С каким расстрелом? Поверь, я тут никого к себе не впускал. Вот уж вторую неделю работаю над докладом. Я хотел и хочу с тобой посоветоваться. Мы с тобой спорим, но мы не враги. Мы спорим в рамках одной идеологии, ты это знаешь! И знаешь, как всегда высоко я ценил твой талант, твою преданность революции. Что произошло, Лев? — Сталин вышел из-за стола, подсел к Каменеву. — О каком расстреле ты говоришь? Кто приговорил тебя к расстрелу? Нет, я, конечно же, знал, что идет процесс. Но это же не первый процесс. В рамках одной идеологии у нас всегда были разногласия. Почему ты молчишь? Кто приговорил тебя к расстрелу?
— Военная Коллегия Верховного Суда Союза ССР.
— За что?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82