Значит, "бригада" работала ночами, а днем отдыхала.
"Бригада" ушла.
— Так будет каждый день до тех пор, пока не подпишешь. Понял?
Айвазов позвонил в комендатуру.
— Пришлите выводных, два человека.
Точно так, как вчера было с Багратиони, два вахтера приволокли меня в камеру…
Копыткин спросил у меня, когда я прочла текст:
— Так вам знакомо это?
— Знакомо, — ответила я. — Но где я это взяла, не помню.
— Я так и думал, — сказал Копыткин. — Я вам напомню, кто вам дал этот материал. — Я молчала. — Степнов из Москвы. Знаете такого?
— Знаю, конечно, — ответила я. — Читаю и слушаю его лекции. Это один из выдающихся умов России.
Вы меня, должно быть, будете ругать, — писала Люба, — но я так и сказала. Больше я ничего и никого не называла. А он стал говорить о наркотиках, которые мне никогда не принадлежали, а потом снова стал спрашивать о родителях и намекал, что у них из-за меня могут быть серьезные неприятности. А потом неожиданно спросил:
— А кто вам давал читать книгу Роя Медведева "Перед судом истории"?
Я сказала, что такой книги не видела в глаза. А он вытащил из стола огромную книгу, завернутую в газету, открыл на нужной странице и показал мне текст, где описан допрос подследственного Газаряна.
— Ну и что? — спросила я. — Везде читают, ксерокопируют, переписывают и собирают такого рода исторические факты. Почем я знаю, откуда у меня взялся этот материал? Что в нем неправда? В чем вы меня хотите обвинить?
— Пока мы хотим предостеречь вас от неверных шагов, — сказал мне Копыткин и отпустил.
Я шла и думала: как же я счастлива, что у меня есть вы, что есть в моей душе такая истина и такая правда, за которую я готова пойти на любые пытки и любые притеснения. Только бы с вами ничего не случилось. И когда я подумала о вас, мне так легко стало, так хорошо, что я готова была простить даже тех, кто донес на меня".
Когда я закончил читать письмо Любы, в дверь постучали. Вошел взволнованный Шкловский.
— Есть Рой Медведев. Только на два дня. Могу дать почитать.
— Нет уж, — отвечал я. — Сильно голова болит. Не могу.
Шкловский посмотрел на меня сочувственно. О чем он подумал, не знаю.
А еще через два дня я сидел у Шкловского и читал его новенькие материалы, которые он бог весть откуда достал.
А потом были новые материалы, и я лихорадочно работал. И вскоре была завершена первая глава книги, посвященной рождению и развитию и нового социального типа, и новой социальной психологии.
11
Заруба претендовал на души заключенных. И на мою тоже. Он сразу впился в меня:
— Я добиваюсь того, чтобы каждый здесь ощущал себя не постояльцем, а первопроходцем. Да, мы хотим быть творцами и новых обстоятельств, и новых личностей, и новой духовности…
Я ушам и глазам своим не верил. Заруба говорил тихо, подбирая слова, и глаза его светились. Он говорил о смысле жизни: ну какой резон заниматься прожигательством или всякий раз вываливаться в грязи, — он имел в виду пьянство, обжорство, разврат. Да, он расстался со своей женой исключительно по идейным соображениям. Она ему говорила: "Давай построим домик. В комнатах настелем паркет и повесим ковры. Как прекрасно по прохладному полу шлепать босиком, а затем забраться на тахту и упереться ногами в мягкий ковер, так, чтобы между пальцами был нежный ковровый ворс, ласкающий, теплый…" Заруба мотнул головой. Нет, такое счастье не по нутру ему. Он первооткрыватель по складу души. Он верит в судьбу. Она ему подарила все, чтобы осуществить великий замысел. Он не утопист, хотя и почитает мечтателей-стариков. Особенно Оуэна. Оуэновский эскиз модели новой гармонии органически сочетал все преимущества большого города, но без многочисленных зол последнего, со всеми преимуществами деревни, но без ее недостатков. И именно здесь, в колонии, так удачно все эти достоинства соединились. Лес, река, чистый воздух, асфальтовые дорожки, тепличное хозяйство, промышленные мастерские, библиотека, театр, два оркестра, спортивный зал, совместный коллективный труд и совместное потребление, полная самодеятельность и индивидуальное творчество — где, когда было нечто подобное?!
Он дал мне возможность подумать, а сам направился в дальний угол комнаты, где стоял огромный шкаф. Скрипнула дверца шкафа, и мне послышалось отчетливое бульканье наливаемой в стакан жидкости. Через несколько минут Заруба снова сел на свое место. Его губы сыто лоснились из-под черных усов. Глаза сверкали. Он стал говорить со мной так, будто перед ним сидел не один несчастный заключенный, а стояла по крайней мере добрая сотня его подчиненных.
— Поймите, мир обезумел, развратился. Мир экологически и культурологически грязен. Он превращается в огромную помойку, где люди, подобно червям, кишат в отравленной зловонной среде. — Заруба ходил по комнате, жестикулируя, доставая то одну, то другую книжку, чтобы прочитать мне о том, что катастрофа близка, что безумствующий мир уже не способен остановиться, чтобы залечить свои раны или хотя бы стать на капитальный ремонт. — Вы думаете, этот самый СПИД — случайное явление? Это детище сексуальной революции. Это сгустки негативной сексуальной энергии породили болезнь, которая уничтожит мир. Столкнет его в бездну. Вы со мною не согласны? Неужели вы не задумывались над теми проблемами, которые неизбежно приведут к полному духовному распаду все наше общество? Посудите сами, каждый третий, если уж не второй — преступник. Приведу лишь некоторые данные, опубликованные МВД в печати. Убийства с покушением, изнасилования с покушениями, умышленные тяжкие телесные повреждения, хищения оружия и боеприпасов, вымогательства, шантаж и даже людоедство и торговля человеческим мясом. Что прикажете делать? Как выйти из этого положения?
— Вы знаете выход?
— Конечно же, — оживился Заруба. — Наша колония — это образец построения принципиально новых, здоровых, если хотите, социалистических отношений. Простите, у вас никогда не было длительного временного сексуального воздержания? Знаете, утрачивается и эта потребность. Во всяком случае, в значительной мере приглушается. Вы не знакомились с жизнью мужских монастырей? А зря! Вот где образец подлинно гуманистических отношений! Нам у церкви учиться и учиться! Вы обратили внимание на цвет лица наших колонистов? Вы видели где-нибудь нечто подобное? Мужик в сорок лет выглядит как двадцатилетний! Это наше реальное достижение, а не болтовня! Кстати, это я процитировал ленинские слова, сказанные им в адрес воспитательного учреждения, которым руководил Шацкий. Большинство наших потребностей — это разврат. И излечиться от вредных потребностей может помочь только заведение нашего типа. Вы не находите, что мы как раз на пути создания превосходных образцов общества будущего?
— Но ведь это же заключение? Колючая проволока. Несвобода…
— А вот это типичное интеллигентничанье. Колючая проволока — это остаточное явление. Некий символ прошлого. Придет время, и мы ее уберем. Я верю, что именно наш край даст первый пример беспроволочного режима. Я вам прочту слова старика Оуэна. Он в самый корень глядел. Старикан писал когда-то: "Пример, который мы подаем, скоро получит широкое признание. Подобные общества будут процветать, несмотря на все беспорядки и бедствия, которые могут твориться вокруг. В недалеком будущем они помогут вывести страну из ее тяжелого состояния… а если общественность будет облегчать их распространение, они смогут устранить нависшую угрозу гражданской войны". Я хотел эти слова Оуэна повесить в актовом зале. Не дали.
Заруба нагнулся ко мне и шепотом сказал:
— Вы думаете, мне легко? Мы держимся пока что за счет своих педагогических достижений. План даем! Образцовое хозяйство. А наша система кооперации? У нас нет того, что происходит на воле: у государства миллионы тянут кооперативы, а государству кукиш с маслом! Нет, мы сполна отстегиваем. Но я не согласен с этим. Нужен полный хозрасчет. Добиваемся. Посмотрим. Рассчитываю на вашу профессиональную помощь, — это ко мне обратился Заруба.
Я сник.
— Да разве от меня что-нибудь зависит? Вы о гражданской войне сказали. Это серьезно? Как это понимать?
— А так и понимать. Гражданская война — это кровавый выход народов из тьмы. Возможно, война будет на почве веры. Я считаю, что народу противны кровопролития. Все понимают, что война не принесет ничего, кроме голода и мучений. Война не дает, а отнимает. Отнимает хлеб, свободу, мясо, разъединяет мужчин и женщин.
— Тогда ваша колония — это настоящая война, — отважился я возразить Зарубе.
К моему удивлению, он расхохотался.
— Я счастлив, что вы раскрылись. Я так и знал. Но это хорошо, что вы раскрылись. Я противник войны. Я за то, чтобы дать человеку все. И именно здесь, в колонии. Дать мяса, хлеба, свободу, женщин, ровно столько, чтобы ему было не во вред.
— А кто это установит? Что же, и женщины по талонам?
— Моя идея вольных поселений имеет свою давнюю историю. "Новая Гармония" Оуэна создала модель "поселка единения", где нашла свое развитие свободная кооперация. Кстати, весьма примечательна одна деталь. Все утопические эксперименты притягивали экстремистскую молодежь, интеллигенцию и бывших уголовников. Октябрьская революция пострадала именно потому, что в нее ринулись деклассированные элементы — пьяницы, сутенеры, садисты и мазохисты, палачи и предатели, воры и разбойники, мелкие жулики и крупные грабители. Оуэн как огня боялся уголовников. Когда один из его почитателей предложил ему свое поместье для устройства общины из уголовников, Оуэн предпочел не рисковать. Отказался от поместья. Великий утопист ошибался, когда утверждал, что практика показала невозможность поспешного образования коммун из крайне несовершенного человеческого материала.
— Вы решили поправить Оуэна?
Заруба встал. Расстегнул воротник кителя и подошел к шкафу. Заскрипела дверца. Я поднялся, чтобы увидеть, что же делает Заруба за открытой дверцей шкафа. Но он крикнул мне:
— Сидеть, Степнов!
Этот окрик сразу поставил все на свои места. Я слышал, как лилась жидкость в стакан, слышал, как маленькими глотками Заруба выпил содержимое стакана. Я потом уже увидел одно рыженькое семечко, застрявшее в черных усах гражданина начальника: должно быть, закусывал помидором. Я глядел на это семечко и улыбался, а он не понимал, в чем дело, и грубо притоптал мою ироничность:
— Что вы лыбитесь, Степнов?! Я читал ваши психологические поделки. Они гроша ломаного не стоят. Обычная болтовня сытого человека.
— Не спорю, гражданин начальник.
— А вам нечем крыть! Нечем! Ваши вшивые диссидентские картишки биты! Вы только и знаете, что орать: кризис! кризис! Кризис в экономике, в искусстве, в науке! И выхода вы не знаете. А я, маленький человек, даю вам реальный шанс выжить в этом мире. Реальный шанс преобразовать мир! Вы думаете, я не знаю этих общеизвестных аксиом: чтобы человек из деклассированного, невежественного и темного существа превратился в разумное создание, необходимо переделать этот сволочной мир, мир, которым управляет шайка бандитов. Наступит день, когда эти же правители будут жаждать попасть в наши фаланстеры, а мы будем отдавать предпочтение сирым и убогим, ветеранам войны и труда, женщинам, старикам и детям! Здесь мы постараемся примирить вероисповедания, примирить сердца людские, а кто станет на нашем пути, тех мы… — Заруба замолчал, и снова скрипнула дверца, и тихое бульканье нарушило тишину.
Я взглянул на зарубовские усы: семечка не было. Оно упало. Зато усы были сыроваты и поблескивали желтоватой искрой — это, должно быть, от электрического света.
— Да, я маленький человек, Степнов. Заброшен по воле рока в эти могучие архангельские дебри. Но, поверьте, я многое смогу в этой жизни, если сумею найти родственные души, если… — Он не договорил: раздался такой сильный, протяжный и многоголосый вопль, будто завыла одновременно бесчисленная стая волков.
12
Плач стоял над колонией за номером 6515 дробь семнадцать такой устойчиво сильный, будто выла стая в миллион волков. И от этого плача душа моя сжалась.
— Вот тебе и гуманизм. Кому милосердие, а кому нервы напополам перепиливают, — это Квакин сказал мне, кутаясь в дохлое одеяло.
— А при чем здесь милосердие? Гуманизм при чем?
— А при том, что ведено сверху демократию разбавлять этими штуками. Заруба подписал приказ — раз в неделю, с трех до шести утра, обиженникам разрешается выть всей кодлой. Мало им одного Дня Утешения! Так еще и этот Вселенский Вопль! — Они что, спать не хотят?
— В том-то и дело, что хотят, но им не дают, с вечера дуплят всех подряд, а потом в шеренге держат до полуночи, ну а к трем часам они хуже волков становятся.
— Смысл какой?
— В основном, конечно, для других хорошее воспитательное мероприятие. Маколлизм держится не только на одной радости, но и на силе страдания. Сила через радость — это нам не подходит. Это уже было. А вот сила через страдание — это как раз то, что нужно. Тихо, выводные идут.
— Чего, чего? — спросил я шепотом. — Какие еще выводные?
— Узнаешь сейчас.
Тут же меня чьи-то руки скинули со шконки. Квакин спрыгнул сам. В коридоре нас встретил Заруба. Прошли в локалку отряда Васи Померанцева. Плач усиливался, и я невольно попытался надвинуть шапчонку на уши.
— А вот этого делать нельзя, Степнов, — сказал Заруба. — Надо любить ближнего, даже если он не совсем ближний или даже очень дальний. Все беды оттого, что мы не хотим слышать других.
— У меня уши больные. Обе перепонки были лопнуты в свое время.
— Этот физиологический аспект никакого отношения не имеет к нравственным побуждениям. Вам Квакин плел, я слышал, что демократию ведено гуманизмом разбавлять. Это чистейшая чушь. Поветрие. Гуманизм не имеет технологического решения.
— А демократизация?
— Ее технология как раз и должна дать на выходе гомо новус.
— А это что значит?
— Ваш Бердяев связывал тайну нового человека с тайной об андрогине.
— Культ женщины-мужчины?
— Я бы поменял местами: на первое место надо ставить мужчину.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82