И он, что было свойственно его широкой натуре, распахнулся перед отрицаловкой, которую специально собрал, отдельно собрал, и не где-нибудь в кабинете или в клубе, а именно там, где любила собираться отрицаловка, не на Бродвее, где она в свободное время била пролетку, а в только что отстроенном складском помещении, собрал уже после работы, когда все отряды отчалили к своим локалам.
Не жалея красок, он щедро раскрылся перед сборищем бобров, призывая их создать не вариант сучьей колонии, а действительно Новое Общество, где "Традиция в Законе" станет основой Большой Иконы и все ей будут поклоняться, даже он, Заруба, начальник колонии 6515 дробь семнадцать. Да, он гарантирует подлинную свободу всем бобрам и борзым, всей настоящей шерсти, если во главе колонии станет Большой человек и поведет за собой всю шерсть, отрицаловку и шушару…
— Не скрою, — гремел Заруба, скрипя зубами. — И мою шкуру секут, и меня фуганят, поэтому моя надежда только на вас, а что касается меня, то я отдам всего себя, по капле крови отдам… — И тут Заруба загнул столь ярко и с таким знанием жаргонно-матерных оттенков, что самые бывалые бобры вылупили свои зенки, фары, буркалы, шнифты, караулки, бебики и долго не могли понять, кто же перед ними — пахан или барин, то бишь начальник колонии. А Заруба все рвал и рвал очко, намекая, что и ему приходилось бомбить и молотить, приходилось испытать великую несправедливость на своей шкуре — и тут он говорил правду, как отца расстреляли за то, что раненым оказался в плену, как мать-уборщицу обижали всю жизнь и как его в восемнадцать лет бросили в камеру следственного изолятора. Он обращался к классикам: "Нет правды на земле и нет ее на небе!" — эти слова дважды прозвучали в складском помещении; он обращался к Евангелию: "Если свет в твоих глазах тьма, тогда что же такое свет?"; он обращался ко всем революциям сразу: "Именно воры в законе всегда помогали брать власть, а потом их вышвыривали из нее, устраивая свои сучьи демократии!" И вот он вместе с отважными бобрами проложит новые пути, чего бы это ни стоило — позора, унижения и даже смерти…
Надо отдать должное, большинство было на стороне Зарубы. Поверили. Но кое-кто шептал:
— Фуфло толкает…
И тогда произошло невероятное. Должно быть, кто-то из первой пятерки дал пас, и будто ни с того ни с сего началась заварушка, которая бог весть чем бы кончилась, если бы Заруба не схватил обеими руками тарный ящик с бутылками "олифы" и не запустил этим ящиком в самый центр пятерки; Заруба, должно быть, знал, что в бутылках вовсе не олифа была, а Полина Ивановна, то есть раствор политуры, приготовленный для употребления, и, когда Полинушка грохнулась и растеклась по цементному полу, неистовый вопль раздался в складском помещении, точно люди навсегда лишались земных и неземных радостей, и мигом прежде всего из первой пятерки кинулись спасать Полинушку, но и тут Заруба не дал маху: как тигр он прыгнул в середину спасающих и что есть силы стал пинать сапогами бутылки с жидкостью, давая понять, чем может кончиться полное невзаимопонимание между бобрами и Барином, который готов дать им самое дорогое, что есть в этой жизни, — СВОБОДУ! Свободу, которую так ценил он сам, которую ценили бобры и обиженники, шерсть, битая молью, и стопроцентная шерсть, новая и отменного качества. Свободу, доступную и понятную прежде всего колонийским аристократам, ибо она, эта свобода, нужна лишь избранным, ибо она по природе своей аристократична, как говорил Лапшин, ссылаясь на Бердяева, сугубо элитарна, кланова и отнюдь не демократична. И тогда пятерка отпочковала на средину Багамюка, который со свойственной ему ласковой обворожительностью потребовал от гражданина начальника подтверждений. Заруба сказал, что слово Барина слишком большое подтверждение, а вот чем он, Багамюк, может подтвердить свою готовность биться за свободу — неизвестно, но даже самый последний чушонок колонии знает, что Багамюк — рядовое ботало. Как только произнесены были эти слова, так Багамюк побагровел и пошел на Зарубу, но, не дойдя до него, подошел к решетчатым складским дверям, сунул кисть руки между двух металлических прутьев, и кость руки хрустнула — "Вот оно, мое подтверждение, сучье вымя!" Гул одобрения прокатился по бобрам — знай наших! "Ты-то на что способен, бомбила!" — И начальнику отступать было некуда. И Заруба что есть силы стукнул ладонью по торчавшему из доски гвоздю и прошил руку насквозь — так состоялось братание вора в законе и начальника колонии 6515 дробь семнадцать. Братание, которое утвердило маколлизм и способствовало созданию новой системы экспериментов в местах лишения свободы.
Я, впрочем, присматривался к рукам обоих архаровцев и ни у кого не нашел на руках следов этих убийственных доказательств. Столько легенд бродит по колониям, кто знает — какая из них правда, этого никто не скажет. Но очевидным и по-настоящему достоверным было одно: именно в этой колонии начала складываться принципиально новая система воспитания, где макаренковская триада — диктатура педагога, диктатура актива, диктатура коллектива — нашла свое дальнейшее развитие.
А Заруба действительно именовал себя системщиком.
На двадцати листах ватмана под его руководством и, конечно же, при участии бывших ученых, пропагандистов и инженеров была расчерчена и расквадрачена вся колония, все виды труда, от производительного до уборки двора, складских помещений и других объектов. Линиями и стрелками были обозначены взаимосвязи — это уже открытия самого Зарубы, о которых следует рассказать особо.
Здесь были схемы построения педагогического коллектива ИТК, схемы построения самодеятельных организаций, схемы расстановки воспитательных сил в отряде осужденных. Здесь было показано, по каким направлениям осуществляется коренная перестройка всего сложного и тонкого процесса воспитания и перевоспитания личности советского человека, который однажды сбился с пути истинного, но вот тут, в далекой Архаре, в хвойных лесах, в труде и в самодеятельности обретал свою новую сущность: развивал себя гармонически и всесторонне. Заруба намерен был идти не только в ногу с конъюнктурными требованиями времени, он жаждал великого воспитания, великой педагогики, а потому всеми силами своей души настаивал на самой широкой демократизации всех воспитательных процессов, причем чтобы эта демократизация была не показной, а настоящей, давала каждому максимум свободы, максимум развития. Именно поэтому он считал, что только через труд человек может обрести и полную свободу, и полное всестороннее осуществление.
Будучи философом, Заруба понимал свободу как осознанную необходимость находиться на строго определенном месте, будь то это место начальника или бригадира, рядового осужденного или обиженника. Конечно же, Заруба стремился и к некоторой диалектике, ко всяким движениям, самодвижениям и взаимопереходам. Он даже разработал специальную теорию, в которой доказывал, что богатство личности и коллектива определяется богатством перемещений. Эти перемещения, даже из шизо в бур, из колонии в поселок, он считал мощным средством глобального развития межличностых и личностных отношений. Вообще в голове Зарубы зрела система глобальных преобразований. Он видел, что колония — явление ограниченное. То есть здесь оборваны полезные социальные связи, человек находится как бы в неестественном биологическом состоянии, а поэтому надо разработать иные способы взаимодействия таких форм перевоспитания, как поселение и колония. Он считал, что эти две формы бытия должны быть одним целым. Причем связи между поселением и колонией должны быть подвижными. По его мнению, в поселении могли проживать жены и дети заключенных, что в значительной мере могло бы сказаться положительно, разумеется, на общем тонусе заключенных и на производительности труда. Кроме того, предлагал Заруба, из поселения в колонию могли перемещаться по решению Совета коллектива отдельные осужденные, в частности те, кто не выполняет норму или какие-нибудь функции общественной работы.
Одним словом, Заруба верил в такую организацию дела, которая неизбежно заставляла каждого осужденного перевоспитываться, выковывать сильный советский характер.
Будучи все же реалистом, точнее реалистом особого склада, то есть несколько романтизированным созидателем, у которого элемент вкрапленного романтизма был достаточно загрязнен и искорежен, Заруба отдавал себе отчет, что воспитательное учреждение, которому он служил, все же было учреждением репрессивного типа, лишающим человека самого главного — свободы. Но в этом лишении было и положительное, считал выдающийся экспериментатор, было, по его мнению, то необходимое ограничение, без которого не может быть полноценного, то есть абсолютно здорового развития личности. Им даже была развернута, разумеется в рамках теории маколлизма, теоретическая концепция, согласно которой ограничение переходило в самоограничение и таким образом становилось важнейшим условием человеческой гармонии. Заруба даже написал одну работу, заглавие которой смутило опера Орехова, его закадычного друга и соратника. А заглавие было таким: "Самоограничение как фактор преодоления вседозволенности в процессе перевоспитания осужденных". В этом своем труде Заруба тщательно проследил все плюсы — он всегда опирался на положительное — человеческой изоляции от различных пороков, которые вели свое давнее происхождение от дьявольских соблазнов: вино, карты, женщины. Здоровый труд на свежем воздухе, помноженный на всестороннюю самодеятельность, — вот идеал настоящего демократического устройства не только вверенной ему колонии, но и всего общества в целом.
Заруба, будучи оптимистом, считал, что каждому гражданину страны, какой бы он пост ни занимал, целесообразно было бы на какое-то время оказаться во вверенной ему колонии. Даже самый незначительный срок давал возможность не только перековать или доковать человека, но и создать такие профилактические механизмы в личности, которые бы на многие годы предохраняли граждан от различных правонарушений. Разрабатывая учение о маколлизме, Заруба рассмотрел воспитание в местах заключения, так сказать, в историческом развитии. Он даже дал свою периодизацию, разбив весь процесс на четыре этапа. Первый этап он затруднялся назвать ленинским, хотя этот этап охватывал именно первые семь лет, с 1917 по 1924 год, когда концентрационные лагеря лишь создавались и еще не были отшлифованы все элементы перековки личности, а потому нередко вместо филигранного педагогического мастерства наблюдались грубые милитаризированные формы воздействия, как-то: вспарывание живота заключенного тупым предметом, или прокалывание барабанной перепонки грязной швайкой, или вырезание на плечах подследственных погон с последующей присыпкой кровоточащих мест солью, известью и другими разъедающими веществами. Однако опер Орехов спорил с Зарубой, считая, что такого рода меры складывались исторически и они нужны были в процессе становления диктатуры пролетариата. Одно дело у белогвардейца, эсера или петлюровца сорвать погоны, это, знаете ли, рассуждал Орехов, отдает душком дворянских традиций, а другое дело вырезать погоны на живом теле, а ну поглядим, какова твоя дворянская честь, и убеждались, видя, как червем извивался бывший отпрыск эксплуататорских классов, как молил о пощаде, как клялся и божился, что воздаст богу славу, ежели его прикончат, только бы не мучиться, не нести на себе острую невыносимую боль кровоточащих погон. Вглядываясь в исковерканные мукой лица врагов народа, каждый гражданин молодой республики креп душой. В сталь превращалось его революционное сознание. Лагеря военного коммунизма дали первый опыт блистательного решения, как считал Заруба, многих проблем, в частности проблемы молниеносной перемены убеждений личности и целых социальных групп. В этих переменах, обагренных кровью и наполненных голосами истязаемых, рождалась романтика будничных трудовых подъемов, рождалась та высокая революционная коллективность, которая напрочь отвергала все личностное, все присущее отдельному индивиду. Перемены окрашивались новой верой во все новое! Перемены и были новой верой! Пафос, мажор, исступленная радость, красные косынки и красные флаги на лагерных вышках, на лагерных бараках, счастье взятия на себя новых обязательств, готовность умереть на лесосеке, в котловане, на стройке, на домне, на шпалах, лишь бы выполнить план, — это славная примета тех лет! И если уж и расстреливали всякую сволочь, то только лишь за срыв взятых обязательств, и никто не осуждал суровость мер, напротив, все были убеждены: так надо, в этом наша сила, залог победы!
Нет, Заруба не разделял массовых расправ этого периода, можно было бы и поменьше укокошивать, но для этого нужен был иной воспитатель. А таковой еще не созрел. Поэтому второй, сталинский, или послеленинский, этап отличался двумя направлениями. Первое — потребовало сделать лагерное воспитание массовым. Каждый гражданин должен был пройти через могучие ворота Исправительно-Трудовой Системы. И выйти, кому суждено было выйти, принципиально иным человеком! Второе — диктовало необходимость создать новый тип воспитателя, умеющего творить коллективность, революционную по своему духу, то есть такие отношения, при которых Система держалась как бы на самоорганизации. По мнению Зарубы, в сталинских лагерях впервые создан образец жизнедеятельности и общения людей будущего. Девяносто процентов всех работ здесь осуществлялось самими заключенными. Была своя охрана, свои повара и бригадиры, инженеры и конструкторы, был свой штат специального обслуживания. Впервые в мире воспитательное учреждение взрослых людей строилось на самодеятельных началах.
Он был убежден в том, что опыт работы лагерей Колымы, Воркуты, Сибири не был в свое время обобщен, а нынче неоправданно охаивается, обзывается ругательным словом "сталинизм":
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82