Полушубкин не то чтобы совсем признал квакинских детей, а согласился с тем, что не исключено, что оба ребенка его дети, а когда заточки вонзились в полушубкинский кадык, кадык довольно приметный и по объему и по цвету, весь в пупырышках, розово-багровый, тогда-то Полушубкин окончательно признался, что его это дети, и пообещал выплатить Квакину компенсацию, часть которой Квакин передаст сучьему парламенту, на что Багамюк сказал:
— Хай буде так! — И добавил:- А на сички ему треба написать: "Стебанутый бивень стал ручным с 15 апреля 1989 року". — Эта дата, между прочим, была отражена в поименованном стенде как день рождения принципиально нового мышления, отраженного в тезисах, которые не стали называть "апрельскими", поскольку таковые уже были в истории, а просто назвали "Апрелем", что означало определенную платформу обновляемого общества.
Если уж говорить о стенде, то нужно сказать и о сценаристе-игровике Раменском, который за два года пребывания в должности заведующего клубом разработал систему очень деловых игр, позволяющих каждому осужденному в короткий срок освоить маколлизм как в практическом, так и в теоретическом отношении. Раменский, как никто другой в мировой практике, глубоко заглянул в природу групповых игр, показал, как через игру, для игры и в игре формируется коммунистическая личность нового образца. Среди его игр были такие, как "Групповые игры Иосифа Сталина", "Групповой человек в мире Троцкого", "Система игр как утопия и реальность", "Коммунизм как игра", "Феномен смерти в активе игры". (Кстати, материал для описания этих игр прислала моя Люба.) Исходной мыслью игровой методики Раменского, который, конечно же, использовал всю нашу социально-психологическую наработку, был, разумеется, маколлистский мажор, иначе на кой черт нужен был Зарубе этот Раменский со "своими жидовскими играми". Заруба никогда не был антисемитом, но иногда в нем прорывалась потребность отделить истинное еврейство от гнусного торгашеского, двурушнического местечкового, которое в его сознании было чем-то низким и непристойным. Раменский был великим человеком, по твердому убеждению не только Зарубы, но и всей колонии дробь семнадцать.
Он изобрел не только игры, но и заставил стенд заговорить, он зафиксировал на пленках сотни импровизированных кадров, которые до конца еще не были смонтированы в единый поток общественного сознания, но могли быть запросто использованы, что и практиковалось любым воспитателем. И это было так глубоко и занимательно и давало такой эффект, что, пожалуй, и рассказывать нет смысла, лучше включить систему Раменского и послушать этот замечательный монтаж ума, сердца, культурно-исторической практики и философии самого последнего времени.
36
Неожиданно меня проведал генерал Микадзе. Когда я увидел его в окошке, даже подумал: "Значит, есть связь между видениями и реальностью. Крысы крысами, а адресок получил не иначе как от ночных преображений". Он долго молол о том, как ему трудно живется, поскольку два "мерседеса" теперь обслуживает только один шофер, окончательно обнаглевший бывший его солдат, который позволил себе два раза окунуться в мраморном бассейне финской бани Микадзе. Он также сказал, что у него нет сторожа и он боится, что его дачу, за которую теперь дают столько же, сколько стоят дачи в известной Жуковке, то есть сто, а то и двести тысяч, — и просто сожгут и что он жаждет найти какого-нибудь жильца, который бы охранял его дачу и которому он бы разрешил по субботам париться в бане, разумеется после того, как сам Микадзе отправится на покой. Я понял, что он мне предлагал жилье и роль сторожа. Я, естественно, отказался. А потом Микадзе долго ругал Троцкого и диссидентов, и мне стало противно. Я отключился и стал наблюдать за углом, откуда могла появиться Шушера или ее сообщники. Мне откровенно хотелось несбыточного. Я просто жаждал, чтобы оттуда, из угла, вылез Микадзе, и я ему бы сказал: "Извольте представить вам вашего двойника". А Микадзе бы закричал от злости: "Нету у меня двойников!" И убежал бы. Нет, этого ничего не произошло. Микадзе сам ушел, а я стал размышлять о том, что действительно главной бедой нашей жизни является неподготовленность человека к переменам, к новой власти. Какие-то неведомые силы вмешиваются в судьбы отдельных людей, ставят все с ног на голову, устраивают перевороты, катастрофы, и человек не в силах объяснить то, что с ним происходит.
— Отчего же не в силах? — Бог ты мой, в углу стоял вполоборота ко мне сам Лев Давыдович Троцкий! — А чему вы удивляетесь? Видите, опять неувязка. Значит, Бердяеву можно было явиться даже тогда, когда вас изволили допрашивать. Вы целыми часами слушаете треп этих бандитов-головорезов — Сталина, Каменева, Бухарина и прочих, а вот я появился — тут вы места себе не находите. Да, я Троцкий Лев Давыдович, или, как теперь иногда пишут в скобках, Лейба Бронштейн, еврей: кстати, никогда не предавал своего народа, хотя и тяготился еврейством, ибо хотел переступить рубеж национальной ограниченности, жаждал избранничества, то есть ощущал в себе высшую пророческую силу и был убежден, что приведу не только свой народ, но и народы мира в обетованную землю. Но я не за этим пришел. Хочу сообщить, может быть несколько преждевременно, два фрагмента из моей собственной жизни. Я страдал оттого, что не мог опуститься до уровня всей этой низкопробной швали, пришедшей к власти в середине двадцать второго года: Я не мог преодолеть в себе омерзение: не мог сойтись с людьми, нутро которых не просто было гнусным, оно было мерзопакостным. Меня часто обвиняют в высокомерии. Ерунда. Никогда не был высокомерен. Всегда сходился с простыми крестьянами и рабочими, солдатами и матросами. А вот бонза, чиновник, холоп, выпрыгнувший в князи, — эту мерзость я никогда не мог принять. У меня часто спрашивали: "Создавалось впечатление, что вы не боролись за власть". Я отвечу вам несколько позже и на этот, вопрос, а сейчас скажу следующее. Чтобы бороться за власть, надо, объединяться с людьми, независимо от того, являются они нравственными людьми или нет. Но, простите, как я мог объединиться с моим свояком Каменевым, когда я всегда видел в нем двурушника и подлеца? Мелкий политический интриган. Сидел бы, кропал свои паршивые статеечки о поэзии Брюсова и Белого, так нет же, понесло его в революцию. Я сестре своей Ольге говорил: нет в нем постоянства. С виду — камень, а тронешь — труха. Я люблю людей слова. За это и Ленина любил. Сто процентов надежности. А этот родного брата, сестру родную готов заложить. Ну что общего у него, с этим слюнтяем-неврастеником Бухариным? Ничего, а вот поди — связался с ним…
— Николай Иванович Бухарин у нас уважаемый человек…
— Это дело ваше. Я его никогда не принимал всерьез: ни в Америке, когда с ним вместе работал, ни здесь, в России. Экзальтированная барышня. Ко мне был привязан чисто бухаринской, то есть истерической, привязанностью. Как собачонка бегал за мной. В рот заглядывал. А тайного, скрытого лицемерия и коварства хоть отбавляй. Он думал, что никто не видит его спрятанных пружин! Помню, в двадцать втором году прибежал ко мне прямо из Горок, где лежал Ильич: "Ах, что с нами будет? Не встает Ленин. Говорить не может! Кто будет доклад делать на партийной конференции?" А я чувствую, ждет он, чтобы я сказал: "Да прочти сам. На съезде кто-то другой, а ты на теоретической конференции". Но я промолчал. И повалился на мою постель — я тогда тоже слег — и как запричитал: "Дорогой Лев Давыдович, не болейте. Вы — настоящий вождь! И нет умнее вас никого в нашей стране. Есть два человека, о смерти которых я думаю с ужасом. Это о вас и Ленине".
Значит, истерика истерикой, а о нашей смерти подумывал. Прав был Абрамович: "Пауки в кремлевской банке". С кем я мог консолидироваться? С Радеком? Одна безудержная его лесть чего стоила: "Если Ленина можно назвать разумом революции, господством через трансмиссию воли, то товарища Троцкого можно охарактеризовать как стальную волю, обузданную разумом. Как голос колокола, призывающего к работе, звучала речь Троцкого". Это было не сказано, а написано для широких масс в "Правде" 14 октября 1922 года. Год спустя, в 1923 году, эта лицемерная хитрая лиса Луначарский в своем словоблудии пошел еще дальше. Он на весь мир заявил: "Ленин и Троцкий сделались популярнейшими личностями нашей эпохи, едва ли не земного шара". А Ярославский, этот фальсификатор истории, еще в феврале 1923 года объявил: "Блестящая литературно-публицистическая деятельность т. Троцкого составила ему всемирное имя короля памфлетов. Так называет его английский писатель Бернард Шоу". А этот уголовник Джугашвили? Он не просто пел дифирамбы, а настоятельно (ему тогда это было выгодно) подчеркивал, что так называемая теперь Великая Октябрьская революция была совершена Троцким. И всего лишь пять лет спустя, когда они единодушно решили бороться со мной, то есть практически отстранили от власти, стали на все лады охаивать то, что я сделал, называть предателем и шпионом, резидентом всех разведок, выродком, договорились даже до того, что я внедрился в революцию, чтобы потом ее предать! Спрашивается, какой смысл был в этом моем внедрении? А смысл никому не нужен был тогда. Важно назвать тебя врагом народа — и никаких доказательств не требовалось…
— Сейчас многие говорят, что Сталин воспользовался вашими идеями, что вы бы проводили ту же линию, что и он, и были бы те же репрессии, тот же голод и то же истребление народа…
— Сомневаюсь. У меня были ошибки, но они носили тактический, а не стратегический характер, иначе Ленин не держал бы меня в своих первых заместителях. Мои реальные достижения очевидны: я выиграл Октябрьский переворот, выиграл, когда Ленин, все эти Каменевы, Зиновьевы, Бухарины, Сталины орали, что надо ждать съезда Советов. Я считал, что промедление смерти подобно, и с горсткой матросов взял власть. Мы свергли Временное правительство и провозгласили Советскую республику! Я понимал, что не смогу и не должен оставаться у власти, не могу и не должен быть первым лицом.
— Почему же?
— Были на то причины. Я реалист и отдавал себе отчет в своих поступках, но об этом в другой раз.
— Он не хочет говорить, потому что боится правды, — это голос Микадзе раздался у меня за спиной.
— Господи, вы здесь? Вы же ушли.
— Как же я мог уйти; когда предстояла встреча этого матерого нашего врага с вашей светлостью.
— Какая же я светлость, товарищ генерал в отставке, я человек темный и недостоин света.
— Вы лучше спросите у него, как он русскую культуру вырубил, мужика как ограбил и погубил. Он считает, что рабство в крови у россиян, что русская история — чистый абсурд, — прохрипел Микадзе.
Троцкий снова протер очки, вытащил из кармана листки с черной каемкой. "Странные листки", — подумал я.
— Ничего тут странного нет, — словно прочел мои мысли бывший главвоенмор. — Это всего-навсего ксерокопия известного столичного журнала. Вот что пишут там маститые авторы: "Известный публицист-шестидесятник В. Зайцев писал о русских: "Оставьте всякую надежду, рабство в крови их". Тому же Зайцеву принадлежит мысль: "Они хотят быть демократами, да и только, а там им все равно, что на смену аристократии и буржуазии есть только звери в человеческом образе… Народ груб, туп и вследствие этого пассивен… Поэтому благоразумие требует, не смущаясь величественным пьедесталом, на который демократы возвели народ, действовать энергически против него".
Как видим, мысль Шрагина, что при деспотиях решать должно меньшинство, а "принципы демократии тесны для вмещения реальности", была высказана уже тогда. Более того, Достоевский рассказывает:
"Этого народ не позволит", — сказал по одному поводу, года два назад, один собеседник одному ярому западнику. "Так уничтожить народ!" — ответил западник спокойно и величаво".
Замечательно презрительное отношение к своей культуре, такое же, как у немецких радикалов тридцатых годов, сочетающееся с преклонением перед культурой западной, и особенно немецкой. Так, Чернышевский и Зайцев объявили Пушкина, Лермонтова и Гоголя бездарными писателями без собственных мыслей, а Ткачев присоединил к этому списку и Толстого. Салтыков-Щедрин, высмеивая "Могучую кучку", изобразил какого-то самородка (Мусоргского?), тыкающего пальцами в клавиши наугад, а под конец садящегося всем задом на клавиатуру. И это не исключительные примеры: таков был общий стиль.
В "Дневнике писателя" Достоевский все время полемизирует с какой-то очень определенной, четкой идеологией. И когда его читаешь, то кажется, что он имеет в виду именно ту литературу, которую мы в этой работе разбираем: так все совпадает. Тут есть и утверждение о рабской душе русского мужика, о том, что он любит розгу, что "история народа нашего есть абсурд", и как следствие — "надобно, чтобы такой народ, как наш, не имел истории, а то, что имел под видом истории, должно быть с отвращением забыто им, все целиком". И цель — добиться того, что народ "застыдится своего прошлого и проклянет его. Кто проклянет свое прежнее, тот уже наш, — вот наша формула!" И принцип — что, кроме "европейской правды", "другой нет и не может быть". И даже утверждение, что, "в сущности, и народа-то нет, а есть и пребывает по-прежнему все та же косная масса", — как будто Достоевский заглянул в сочинения Померанца. И, наконец, эмиграция, причина которой, согласно этой идеологии, в том, что "виноваты все те же наши русские порядки, наша неуклюжая Россия, в которой порядочному человеку до сих пор еще ничего сделать нельзя". Как современны мысли самого Достоевского!
"Неужели и тут не дадут и не позволят русскому организму развиться национальной, своей органической силой, а непременно безлично, лакейски подражая Европе? Да куда же девать тогда русский-то организм? Понимают ли эти господа, что такое организм?"
Страшное предположение он высказывает: что отрыв, "отщепенство" от своей страны приводит к ненависти, что эти люди ненавидят Россию, "так сказать, натурально, физически: за климат, за поля, за леса, за порядки, за освобождение мужика, за русскую историю, одним словом, за все, за все ненавидят".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82