https://wodolei.ru/catalog/mebel/Briklaer/
- Можешь одеться.
Витя обратил внимание, что лицо мизраха заросло многодневной щетиной знак траура.
- А что, - спросил он, - опять моряки бедокурят? Случилось чего?
- Случилось, - ответил тот. - Мы их давно пасем.
- Ты что - похоронил кого-то?
- Да, - сказал полицейский Шай. - Племянника, сына сестры. Единственного.
- Леванон?
- Да.
- Так не берут же единственных! - удивился Витя.
Шай усмехнулся:
- А ты не знаешь, как это бывает, когда приходит твой ребенок, и хватает тебя за горло, и говорит, что ему стыдно перед друзьями, и обещает всю жизнь ногой не ступить в родной дом, если ты не подпишешь эту проклятую бумагу в армию, разрешение... Вот и она подписала, моя сестра... А я теперь говорю: пусть бы он всю жизнь домой не ступил, правильно? Но пусть бы он в других местах ступал, и бегал, и ездил, и баб трахал... - Он подошел к окну, выглянул. - Сколько стоит здесь съем?
- Триста долларов, - сказал Витя, переобувая туфли.
- Дешево...
- А ты думал, я за ради удовольствия бок о бок с блядями работаю?
- Слушай, что я тебе скажу... - ответил Шай со вздохом, - бляди - еще не самое страшное в жизни.
Минут через десять спустился пожилой полицейский и велел идти за ним.
Они поднялись на лестничный пролет и остановились: на полу, привалившись спиной к стене и подняв колени, сидел вчерашний расписной Витин посетитель, проходящий сквозь железные двери.
Он усмехался, полуприкрыв глаза, и обеими руками сжимал темный продолговатый предмет в низу живота. Вите даже показалось сначала, что он цинично демонстрирует полицейским свои мужские доспехи.
Но уже через секунду стало ясно, что это - рукоятка ножа, а своим полуприкрытым взглядом расписной человек смотрит уже совсем в иные дали, проходит в иные Врата и демонстрирует в иных инстанциях все ипостаси души...
Однако, подумал Витя, дорожной молитвой тут не отделаешься.
Уже привычные за последние годы тошнота и пустынный холод подкатили к его сердцу. Господи, подумал он, а ведь этот парень уже абсолютно и бесконечно свободен...
- Ты знаешь этого человека? - спросил Шай.
- Да, - сказал Витя. - Это Машиах...
глава 41
Острый нож для разделки мяса - не очень длинный, но с удобной рукояткой - она купила в лавке недалеко от Еврейского квартала Хеврона. Теперь надо было только дождаться первой звезды, когда у евреев закончится их Йом Кипур и в Эль-Кудсе* откроются кафе, бары и ночные клубы.
______________
* Эль-Кудс - арабское название Иерусалима.
В город она доберется на арабском такси, это недорого. У нее уже приготовлены деньги.
На самом деле ей никого не хотелось убивать. Она вообще была вялой некрасивой девушкой зрелого возраста - весной ей стукнуло двадцать два года. И пока четыре месяца назад она не встретила на рынке в Хевроне своего бывшего учителя Абд-Эль-Вахаба, из школы "Алия", где она закончила девять классов, у нее, да и у всей семьи была еще надежда, что ее засватают. Мало ли бывает! Вдовец или инвалид... Вон, Риджа, например. Без руки, но все остальное ведь на месте...
Нет, дольше тянуть было нельзя. Сегодня ее вырвало чуть ли не за столом, она успела выбежать. Брат Фатхи так странно, так внимательно весь день следит за ней.
Братья просто убьют ее, а иначе нельзя. Нельзя: никто не отдаст свою дочь в опозоренную семью. И младших сестер никто не придет сватать. Над папой будут смеяться соседи в деревенском кафе, где мужчины смотрят телевизор и играют в шеш-беш...
Может, она и не станет убивать всерьез, не станет всаживать нож по рукоятку - ведь для этого сколько силы нужно! Хотя Абд-Эль-Вахаб сказал, чтоб ударила в шею, он показал, с какой стороны.
Он не хочет жениться. Сказал - лучше убей еврея, тебя возьмут в тюрьму, там родишь и оставишь. И семье будет почет... Не такие он говорил слова, когда тянул ее в темноте к себе и шарил горячими руками под платьем...
Она натянула джинсы, которые уже застегивались с трудом, поверх надела широкое арабское одеяние - нечто вроде платья серого цвета. На голову белый платок. Нож она заткнет за пояс джинсов - это хорошо, что она догадалась купить такой удобный, не слишком длинный нож.
Скоро выглянет первая звезда, она выйдет на шоссе и остановит арабское такси, какие курсируют между Хевроном и Эль-Кудсом. Сядет она сзади, на сиденье для женщин. Это недорого - всего пять шекелей.
глава 42
- Поехали, поехали, жрать хочется до смерти! Сейчас как закажем меурав, да марак-кубэ, да водочки! Доктор, плюнь на свою ногу, хватит ныть! Мы внесем тебя в злачное место на своих натруженных плечах!
По традиции вечером после Йом Кипура выезжали в город целой кавалькадой: на одной из темных улочек старого района Мусрара в известном курдском ресторане под названием "Годовалая сука" кормили вкусно и недорого.
Доктора еще поуговаривали, обещали покрепче перевязать ногу. Он был бы рад сейчас, перекусив по-домашнему, свалиться в постель. Но жена просила, да и неудобно было перед писательницей N. с мужем. У тех не было машины, а значит, им, беднягам, пришлось бы добираться на автобусе чуть ли не час. Поистине сдохнешь с голоду.
- А что ж вы солдата не прихватили? - спросил Доктор писательницу N. Ведь и он, поди, голодный?
- Во-первых, он жрал весь Йом Кипур как нанятой, не закрывая холодильника, - сказала мать солдата, - а во-вторых, "я б хотел забыться и заснуть".
На самом деле она предложила Шмулику ехать. Но тот сказал, что сидеть в обществе старперов - незавидная участь.
К тому же он надеялся, что родители будут гудеть за полночь, а часов в одиннадцать по одному из каналов немцы транслировали крутую порнуху. Короче - отослать младшего гаденыша спать, а самому спокойно балдеть перед телевизором.
Докторское копыто наскоро перевязали, жена села за руль, сзади усадили милых друзей-соседей, бросили клич Ангел-Рае с мужем Васенькой, и кавалькада тронулась...
глава 43
Витя уже сидел в машине, он должен был, как обычно, завезти в центральный офис готовые полосы "Полдня", но тут он вспомнил, что забыл снести вниз большую синюю папку, где полосы хранились.
Он чертыхнулся, вылез из машины и пошел назад в офис. У входа в подъезд в сумерках стоял Хитлер. Витя вдруг разглядел, как он стар - тот поседел, ссутулился, у него недоставало двух передних зубов. Увидев Витю, он страшно обрадовался.
- Ну, как дела? - спросил Витя.
- Мои дела... - неопределенно усмехнулся Хитлер. - Вот, подсобрал немного деньжат, жду мальчика. Поведу его в ресторан...
Когда Витя проснулся, он подивился тому, какой ясный и подлинный, какой грустный был этот сон.
Он вспомнил вдруг, как много лет назад, в юности, Хитлер всучил ему в подарок пластинку с песнями Шарля Азнавура. Потом Витя понял - ради чего. Ради одной песни... Сейчас уже не припомнить слов... В общем, это была песня голубого... Как это там?.. Вроде бы так:
"Вечерами я пою в маленьком кафе... И живу вдвоем с
мамой... Я люблю мыть посуду... Я никогда не доверяю маме это
дело, она не умеет так хорошо мыть посуду, как я..."
Черт, подумал Витя, а ведь у Хитлера была язва желудка. Может, его и в живых-то уже нет? Может, он только и околачивается в моих идиотских снах?
"...Я так люблю мыть посуду... - повторял Витя почти бессмысленно, ведь мама не умеет этого делать, как я... А вечерами... вечерами я пою вам песни в маленьком кафе".
Он вдруг заплакал, тяжело, лающим, кашляющим плачем. И долго лежал на спине, одинокий барсук, глядя в потолок, отирая ладонью слезы и тщетно пытаясь замять, затоптать в себе предчувствие беды, гораздо более страшной, чем его собственная смерть, которая давно уже его не волновала...
глава 44
До города их обещал подбросить Давид Гутман. А там остается сдать Мелочь на руки бабки и деда, встретить на центральной станции чревоугодника Витю, который приезжает из Тель-Авива первым автобусом, и часов до одиннадцати забуриться в дивное место - на огромную террасу старого каменного дома, где и размещался их любимый ресторан "Годовалая сука".
Сесть, как всегда, за крайний столик и пьянеть, пьянеть, пьянеть - от замечательной еды и хорошего пива, - зная, что сегодня не нужно возвращаться домой через Рамаллу.
Сегодня они ночевали у родителей.
Пес сходил с ума - утаскивал и прятал куда-то Зямины туфли, украл и со страшной ненавистью, никого к себе не подпуская, в клочья разодрал новые колготки. Заработав выволочку, лег на пороге с трагическим выражением на физиономии, вероятно означавшим "только через мой труп!".
- Чует, что ты сегодня не вернешься, - сказал муж. - Страшно разбалован. Просто распоряжается тобой, как своей собственностью. Смотри разлегся, не пускает.
- Бедный Кондраша! - причитала Мелочь. - Остается один на всю ночь!
Зяма присела у двери, пошептала псу, потрепала его за ухо.
- Кондрашук! - сказала она. - Прекрати трагедию ломать. У нас с тобой впереди целая жизнь!
Когда запирали "караван", пес зарыдал пугающе человеческим голосом и стал колотить лапами в дверь.
- Ты знаешь, - сказала Зяма, - мне даже не по себе. Может, попросить Рахельку переночевать у нас?
- Глупости! - воскликнул муж. - Пес остался сторожить дом. Что тут такого? Жратва и вода у него есть, завтра утром мы вернемся. Он недопустимо разбалован, хуже, чем Мелочь!
Наверху уж стояла машина Давида Гутмана. И они стали подниматься в гору. Зяма шла последней, оборачиваясь и расстроенно прислушиваясь к неутихающему собачьему плачу.
глава 45
- Доктор, - пробормотал Рабинович, наклоняясь, - скоси глаз вправо и глянь, какая обалденная шея восседает за крайним столиком.
Писательница N. услышала Сашкины слова и оглянулась. За столиком, недалеко от двери, ведущей в кухню, сидели трое - немолодой суховатый человек в свитере, словно он мерз в такой теплый вечер, толстяк неопрятного вида с взъерошенной гривой и всклокоченной бородой. Толстяк, наоборот, одет был чуть ли не в майку. Хотя ему не повредила бы приличная рубашка.
Между этими двумя столь разными господами сидела женщина и вправду с очень красивой шеей. Собственно, не в шее было дело, а в той особенной посадке головы, в некоем трепетном обороте, пленительном наклоне, кивке, то самое виртуозное "чуть-чуть" в искусстве природы... А в остальном - баба как баба. Вполне уже среднего возраста.
Писательнице N. показалось ее лицо знакомым, и минуты три она даже вспоминала, где могла видеть эту женщину, но не вспомнила, а потом отвлеклась.
Они сидели за двумя сдвинутыми столами в той части широченной террасы, где она заворачивала за угол дома, образовывая небольшое уютное пространство. Отсюда вела дверь во внутреннее помещение, из которого доносились громкие голоса официантов, стук посуды и запахи кухни, а чуть поодаль искусно витая железная ограда террасы переходила в перила лестницы, заросшие виноградной лозой. Виноград поднимался над лестницей в виде арки, на полу по обе стороны входа стояли две огромные - почти в человеческий рост - глиняные амфоры, и каждый входящий, таким образом, на мгновение попадал в картину, похожую на те, что намалеваны были в фотографических ателье конца прошлого и начала нынешнего века. (Просуньте голову в это отверстие, и вы превратитесь в русалку, отдыхающую на седых камнях.)
После целых суток изнурительного воздержания их застолье было дружным, легким, приятным и - как обещано - отменно вкусным.
Как будто и впрямь Судный день унес с собой весь морок прошлогодних проблем, обид и тягостей. (Искупительные деньги - горсть шекелей - они раздали нищим в центре города. А сами вступили в жизнь добрую, долгую и мирную.)
* * *
- ...Пива, конечно! - сказала Зяма. - И только пива.
- Тебе надо было родиться немецким бюргером, - заметил муж, наливая ей пива в бокал. - К тому же ты хотела выпить за здоровье Хаима, а пиво за здоровье не поднимают.
- Очень даже поднимают. Однажды в Тель-Авиве мы с Хаимом накачались пивом, как две свиньи, так что на обратном пути пять раз останавливались в безлюдных местах и разбегались по кустикам. А пили исключительно за здоровье: мое, его и поселения Неве-Эфраим.
Выпили за Хаима - за его жизнь, за его рассудок.
Вокруг сновали юркие, как ящерки, мальчики-официанты, пар от тарелок и сигаретный дым дырявыми облачками скользили вверх и уплотняли сизое облако над головой, сквозь которое едва виднелись камушки звезд.
Народу все прибывало. Люди поднимались снизу по лестнице, на мгновение возникали меж амфорами, под увитой виноградом аркой, оглядывались... К ним уже торопился, - как всегда, с виноватой улыбкой приблудного сироты - Авнер, хозяин заведения, старый курдский еврей, человек неистового сердца. Шепотом пересказывали посетители друг другу потрясения его жизни. Авнер отбил невесту у одного из своих внуков. Авнер увел жену у друга, с которым тридцать лет назад открыл и содержал этот ресторан... Авнер закрыл ресторан и уехал на Северный полюс! Да, было и такое... Он действительно навесил замок на двери ресторана и действительно достиг Северного полюса. Говорят, на последние несколько сот километров нанял вертолет. Возможно, километров на двести его и обштопали, но ведь дело не в этом... Все это он совершал с той же виноватой, заискивающей улыбкой приблудного сироты. Где-то здесь на стенке висит фотография: Авнер на полюсе - в унтах и шубе, виновато улыбается: бедный еврей, вот до чего довела его жизнь...
- А теперь, господа, - сказал Витя, - не грех обмыть первую круглую дату одного безумного предприятия: через три дня исполняется пять лет газете "Полдень".
- Какая газета! - сказала Зяма. - Тебе все приснилось. В твоей жизни был только контрабасист Хитлер.
- Пять лет ежедневного ожидания провала и увольнения, - сказал он.
- А все-таки мы делаем с тобой неплохую газету, - сказала она. - Ура.
- Ура.
Муж наклонился к ее плечу, состроил озабоченную физиономию многодетного вдовца-портного и жалобно прошептал:
- Зяма, ви мине нравитесь, ви мине подходите. Кто у мине остался, кроме ви?
И она засмеялась. Она почему-то всегда, как в первый раз, смеялась этой шутке.
глава 46
Шмулик загнал брата в постель и еще раз просмотрел программу телепередач. Ах ты ж...! Он все перепутал. Немецкая порнуха идет завтра, когда все дома торчат, а сегодня - какой-то пресный боевик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42
Витя обратил внимание, что лицо мизраха заросло многодневной щетиной знак траура.
- А что, - спросил он, - опять моряки бедокурят? Случилось чего?
- Случилось, - ответил тот. - Мы их давно пасем.
- Ты что - похоронил кого-то?
- Да, - сказал полицейский Шай. - Племянника, сына сестры. Единственного.
- Леванон?
- Да.
- Так не берут же единственных! - удивился Витя.
Шай усмехнулся:
- А ты не знаешь, как это бывает, когда приходит твой ребенок, и хватает тебя за горло, и говорит, что ему стыдно перед друзьями, и обещает всю жизнь ногой не ступить в родной дом, если ты не подпишешь эту проклятую бумагу в армию, разрешение... Вот и она подписала, моя сестра... А я теперь говорю: пусть бы он всю жизнь домой не ступил, правильно? Но пусть бы он в других местах ступал, и бегал, и ездил, и баб трахал... - Он подошел к окну, выглянул. - Сколько стоит здесь съем?
- Триста долларов, - сказал Витя, переобувая туфли.
- Дешево...
- А ты думал, я за ради удовольствия бок о бок с блядями работаю?
- Слушай, что я тебе скажу... - ответил Шай со вздохом, - бляди - еще не самое страшное в жизни.
Минут через десять спустился пожилой полицейский и велел идти за ним.
Они поднялись на лестничный пролет и остановились: на полу, привалившись спиной к стене и подняв колени, сидел вчерашний расписной Витин посетитель, проходящий сквозь железные двери.
Он усмехался, полуприкрыв глаза, и обеими руками сжимал темный продолговатый предмет в низу живота. Вите даже показалось сначала, что он цинично демонстрирует полицейским свои мужские доспехи.
Но уже через секунду стало ясно, что это - рукоятка ножа, а своим полуприкрытым взглядом расписной человек смотрит уже совсем в иные дали, проходит в иные Врата и демонстрирует в иных инстанциях все ипостаси души...
Однако, подумал Витя, дорожной молитвой тут не отделаешься.
Уже привычные за последние годы тошнота и пустынный холод подкатили к его сердцу. Господи, подумал он, а ведь этот парень уже абсолютно и бесконечно свободен...
- Ты знаешь этого человека? - спросил Шай.
- Да, - сказал Витя. - Это Машиах...
глава 41
Острый нож для разделки мяса - не очень длинный, но с удобной рукояткой - она купила в лавке недалеко от Еврейского квартала Хеврона. Теперь надо было только дождаться первой звезды, когда у евреев закончится их Йом Кипур и в Эль-Кудсе* откроются кафе, бары и ночные клубы.
______________
* Эль-Кудс - арабское название Иерусалима.
В город она доберется на арабском такси, это недорого. У нее уже приготовлены деньги.
На самом деле ей никого не хотелось убивать. Она вообще была вялой некрасивой девушкой зрелого возраста - весной ей стукнуло двадцать два года. И пока четыре месяца назад она не встретила на рынке в Хевроне своего бывшего учителя Абд-Эль-Вахаба, из школы "Алия", где она закончила девять классов, у нее, да и у всей семьи была еще надежда, что ее засватают. Мало ли бывает! Вдовец или инвалид... Вон, Риджа, например. Без руки, но все остальное ведь на месте...
Нет, дольше тянуть было нельзя. Сегодня ее вырвало чуть ли не за столом, она успела выбежать. Брат Фатхи так странно, так внимательно весь день следит за ней.
Братья просто убьют ее, а иначе нельзя. Нельзя: никто не отдаст свою дочь в опозоренную семью. И младших сестер никто не придет сватать. Над папой будут смеяться соседи в деревенском кафе, где мужчины смотрят телевизор и играют в шеш-беш...
Может, она и не станет убивать всерьез, не станет всаживать нож по рукоятку - ведь для этого сколько силы нужно! Хотя Абд-Эль-Вахаб сказал, чтоб ударила в шею, он показал, с какой стороны.
Он не хочет жениться. Сказал - лучше убей еврея, тебя возьмут в тюрьму, там родишь и оставишь. И семье будет почет... Не такие он говорил слова, когда тянул ее в темноте к себе и шарил горячими руками под платьем...
Она натянула джинсы, которые уже застегивались с трудом, поверх надела широкое арабское одеяние - нечто вроде платья серого цвета. На голову белый платок. Нож она заткнет за пояс джинсов - это хорошо, что она догадалась купить такой удобный, не слишком длинный нож.
Скоро выглянет первая звезда, она выйдет на шоссе и остановит арабское такси, какие курсируют между Хевроном и Эль-Кудсом. Сядет она сзади, на сиденье для женщин. Это недорого - всего пять шекелей.
глава 42
- Поехали, поехали, жрать хочется до смерти! Сейчас как закажем меурав, да марак-кубэ, да водочки! Доктор, плюнь на свою ногу, хватит ныть! Мы внесем тебя в злачное место на своих натруженных плечах!
По традиции вечером после Йом Кипура выезжали в город целой кавалькадой: на одной из темных улочек старого района Мусрара в известном курдском ресторане под названием "Годовалая сука" кормили вкусно и недорого.
Доктора еще поуговаривали, обещали покрепче перевязать ногу. Он был бы рад сейчас, перекусив по-домашнему, свалиться в постель. Но жена просила, да и неудобно было перед писательницей N. с мужем. У тех не было машины, а значит, им, беднягам, пришлось бы добираться на автобусе чуть ли не час. Поистине сдохнешь с голоду.
- А что ж вы солдата не прихватили? - спросил Доктор писательницу N. Ведь и он, поди, голодный?
- Во-первых, он жрал весь Йом Кипур как нанятой, не закрывая холодильника, - сказала мать солдата, - а во-вторых, "я б хотел забыться и заснуть".
На самом деле она предложила Шмулику ехать. Но тот сказал, что сидеть в обществе старперов - незавидная участь.
К тому же он надеялся, что родители будут гудеть за полночь, а часов в одиннадцать по одному из каналов немцы транслировали крутую порнуху. Короче - отослать младшего гаденыша спать, а самому спокойно балдеть перед телевизором.
Докторское копыто наскоро перевязали, жена села за руль, сзади усадили милых друзей-соседей, бросили клич Ангел-Рае с мужем Васенькой, и кавалькада тронулась...
глава 43
Витя уже сидел в машине, он должен был, как обычно, завезти в центральный офис готовые полосы "Полдня", но тут он вспомнил, что забыл снести вниз большую синюю папку, где полосы хранились.
Он чертыхнулся, вылез из машины и пошел назад в офис. У входа в подъезд в сумерках стоял Хитлер. Витя вдруг разглядел, как он стар - тот поседел, ссутулился, у него недоставало двух передних зубов. Увидев Витю, он страшно обрадовался.
- Ну, как дела? - спросил Витя.
- Мои дела... - неопределенно усмехнулся Хитлер. - Вот, подсобрал немного деньжат, жду мальчика. Поведу его в ресторан...
Когда Витя проснулся, он подивился тому, какой ясный и подлинный, какой грустный был этот сон.
Он вспомнил вдруг, как много лет назад, в юности, Хитлер всучил ему в подарок пластинку с песнями Шарля Азнавура. Потом Витя понял - ради чего. Ради одной песни... Сейчас уже не припомнить слов... В общем, это была песня голубого... Как это там?.. Вроде бы так:
"Вечерами я пою в маленьком кафе... И живу вдвоем с
мамой... Я люблю мыть посуду... Я никогда не доверяю маме это
дело, она не умеет так хорошо мыть посуду, как я..."
Черт, подумал Витя, а ведь у Хитлера была язва желудка. Может, его и в живых-то уже нет? Может, он только и околачивается в моих идиотских снах?
"...Я так люблю мыть посуду... - повторял Витя почти бессмысленно, ведь мама не умеет этого делать, как я... А вечерами... вечерами я пою вам песни в маленьком кафе".
Он вдруг заплакал, тяжело, лающим, кашляющим плачем. И долго лежал на спине, одинокий барсук, глядя в потолок, отирая ладонью слезы и тщетно пытаясь замять, затоптать в себе предчувствие беды, гораздо более страшной, чем его собственная смерть, которая давно уже его не волновала...
глава 44
До города их обещал подбросить Давид Гутман. А там остается сдать Мелочь на руки бабки и деда, встретить на центральной станции чревоугодника Витю, который приезжает из Тель-Авива первым автобусом, и часов до одиннадцати забуриться в дивное место - на огромную террасу старого каменного дома, где и размещался их любимый ресторан "Годовалая сука".
Сесть, как всегда, за крайний столик и пьянеть, пьянеть, пьянеть - от замечательной еды и хорошего пива, - зная, что сегодня не нужно возвращаться домой через Рамаллу.
Сегодня они ночевали у родителей.
Пес сходил с ума - утаскивал и прятал куда-то Зямины туфли, украл и со страшной ненавистью, никого к себе не подпуская, в клочья разодрал новые колготки. Заработав выволочку, лег на пороге с трагическим выражением на физиономии, вероятно означавшим "только через мой труп!".
- Чует, что ты сегодня не вернешься, - сказал муж. - Страшно разбалован. Просто распоряжается тобой, как своей собственностью. Смотри разлегся, не пускает.
- Бедный Кондраша! - причитала Мелочь. - Остается один на всю ночь!
Зяма присела у двери, пошептала псу, потрепала его за ухо.
- Кондрашук! - сказала она. - Прекрати трагедию ломать. У нас с тобой впереди целая жизнь!
Когда запирали "караван", пес зарыдал пугающе человеческим голосом и стал колотить лапами в дверь.
- Ты знаешь, - сказала Зяма, - мне даже не по себе. Может, попросить Рахельку переночевать у нас?
- Глупости! - воскликнул муж. - Пес остался сторожить дом. Что тут такого? Жратва и вода у него есть, завтра утром мы вернемся. Он недопустимо разбалован, хуже, чем Мелочь!
Наверху уж стояла машина Давида Гутмана. И они стали подниматься в гору. Зяма шла последней, оборачиваясь и расстроенно прислушиваясь к неутихающему собачьему плачу.
глава 45
- Доктор, - пробормотал Рабинович, наклоняясь, - скоси глаз вправо и глянь, какая обалденная шея восседает за крайним столиком.
Писательница N. услышала Сашкины слова и оглянулась. За столиком, недалеко от двери, ведущей в кухню, сидели трое - немолодой суховатый человек в свитере, словно он мерз в такой теплый вечер, толстяк неопрятного вида с взъерошенной гривой и всклокоченной бородой. Толстяк, наоборот, одет был чуть ли не в майку. Хотя ему не повредила бы приличная рубашка.
Между этими двумя столь разными господами сидела женщина и вправду с очень красивой шеей. Собственно, не в шее было дело, а в той особенной посадке головы, в некоем трепетном обороте, пленительном наклоне, кивке, то самое виртуозное "чуть-чуть" в искусстве природы... А в остальном - баба как баба. Вполне уже среднего возраста.
Писательнице N. показалось ее лицо знакомым, и минуты три она даже вспоминала, где могла видеть эту женщину, но не вспомнила, а потом отвлеклась.
Они сидели за двумя сдвинутыми столами в той части широченной террасы, где она заворачивала за угол дома, образовывая небольшое уютное пространство. Отсюда вела дверь во внутреннее помещение, из которого доносились громкие голоса официантов, стук посуды и запахи кухни, а чуть поодаль искусно витая железная ограда террасы переходила в перила лестницы, заросшие виноградной лозой. Виноград поднимался над лестницей в виде арки, на полу по обе стороны входа стояли две огромные - почти в человеческий рост - глиняные амфоры, и каждый входящий, таким образом, на мгновение попадал в картину, похожую на те, что намалеваны были в фотографических ателье конца прошлого и начала нынешнего века. (Просуньте голову в это отверстие, и вы превратитесь в русалку, отдыхающую на седых камнях.)
После целых суток изнурительного воздержания их застолье было дружным, легким, приятным и - как обещано - отменно вкусным.
Как будто и впрямь Судный день унес с собой весь морок прошлогодних проблем, обид и тягостей. (Искупительные деньги - горсть шекелей - они раздали нищим в центре города. А сами вступили в жизнь добрую, долгую и мирную.)
* * *
- ...Пива, конечно! - сказала Зяма. - И только пива.
- Тебе надо было родиться немецким бюргером, - заметил муж, наливая ей пива в бокал. - К тому же ты хотела выпить за здоровье Хаима, а пиво за здоровье не поднимают.
- Очень даже поднимают. Однажды в Тель-Авиве мы с Хаимом накачались пивом, как две свиньи, так что на обратном пути пять раз останавливались в безлюдных местах и разбегались по кустикам. А пили исключительно за здоровье: мое, его и поселения Неве-Эфраим.
Выпили за Хаима - за его жизнь, за его рассудок.
Вокруг сновали юркие, как ящерки, мальчики-официанты, пар от тарелок и сигаретный дым дырявыми облачками скользили вверх и уплотняли сизое облако над головой, сквозь которое едва виднелись камушки звезд.
Народу все прибывало. Люди поднимались снизу по лестнице, на мгновение возникали меж амфорами, под увитой виноградом аркой, оглядывались... К ним уже торопился, - как всегда, с виноватой улыбкой приблудного сироты - Авнер, хозяин заведения, старый курдский еврей, человек неистового сердца. Шепотом пересказывали посетители друг другу потрясения его жизни. Авнер отбил невесту у одного из своих внуков. Авнер увел жену у друга, с которым тридцать лет назад открыл и содержал этот ресторан... Авнер закрыл ресторан и уехал на Северный полюс! Да, было и такое... Он действительно навесил замок на двери ресторана и действительно достиг Северного полюса. Говорят, на последние несколько сот километров нанял вертолет. Возможно, километров на двести его и обштопали, но ведь дело не в этом... Все это он совершал с той же виноватой, заискивающей улыбкой приблудного сироты. Где-то здесь на стенке висит фотография: Авнер на полюсе - в унтах и шубе, виновато улыбается: бедный еврей, вот до чего довела его жизнь...
- А теперь, господа, - сказал Витя, - не грех обмыть первую круглую дату одного безумного предприятия: через три дня исполняется пять лет газете "Полдень".
- Какая газета! - сказала Зяма. - Тебе все приснилось. В твоей жизни был только контрабасист Хитлер.
- Пять лет ежедневного ожидания провала и увольнения, - сказал он.
- А все-таки мы делаем с тобой неплохую газету, - сказала она. - Ура.
- Ура.
Муж наклонился к ее плечу, состроил озабоченную физиономию многодетного вдовца-портного и жалобно прошептал:
- Зяма, ви мине нравитесь, ви мине подходите. Кто у мине остался, кроме ви?
И она засмеялась. Она почему-то всегда, как в первый раз, смеялась этой шутке.
глава 46
Шмулик загнал брата в постель и еще раз просмотрел программу телепередач. Ах ты ж...! Он все перепутал. Немецкая порнуха идет завтра, когда все дома торчат, а сегодня - какой-то пресный боевик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42