Ты не поверишь, сегодня я наблюдал, как он мочится в парадном!
- Скажи спасибо, что только мочится.
Шалом разволновался:
- Ты так пессимистично смотришь на это дело?
Витя пожал плечами. Что ему сказать, этому благовоспитанному старому бухгалтеру из Пловдива? Он уверен, что стоит только Вите поговорить с соотечественником, урезонить того, объяснить - какие достопочтенные люди живут в нашем доме и как нехорошо и не принято мочиться в парадном... О Господи, ну почему тошнит и от тех, и от этих, почему хочется вытолкать Шалома, этого милого старика, запереть за ним дверь, задушить Юлю и больше никогда, никогда не вылезать из-под одеяла?!.
- Ну, хорошо... - вздохнув, сказал Витя, - если ты настаиваешь, я с ним побеседую...
Он умылся, прыснул за шиворот дезодорантом, надел куртку, и вдвоем с Шаломом они спустились к квартире номер один.
Дверь открыл сам алкаш, и Витя, мгновенно определив (все-таки он был старым опытным оркестрантом) степень опьянения этой свинцовой рожи, сказал:
- Привет. Ну-ка, выдь, друг...
- А че? - засомневался тот. - Я ж вытер. Я это... болен был.
Стараясь, чтобы Шалом даже по интонациям его голоса не учуял страшную ненависть, горящую в его горле ровным кварцевым светом, Витя мягко проговорил:
- Слушай меня... - Он длинно и подробно выговорил абсолютно непечатную фразу. - Если ты... если еще раз!.. Если хоть раз еще... - Он стиснул зубы и вдруг почувствовал, что может задохнуться, захлебнуться подступившей к самому горлу тошнотворной волной. Он глубоко вздохнул и закончил вкрадчиво: - ...То беседовать ты будешь не со мной и этим славным стариканом, а с чиновником Министерства внутренних дел, который не без интереса проверит твои новенькие жидовские документы. Я тебе организую тут небольшой погром, ты по своему Саратову затоскуешь.
Забавно, что в этот момент перед ним вдруг вихрем протащили его детство в огромном дворе на Бесарабке, свору мелких дворовых хулиганов, вечно допекающих его воплями "жидяра", "жидомор"... Как еще они его называли? По-всякому..
И опять он почувствовал тошноту, тоскливое удушье и ненависть - к себе...
- В общем, ты понял, - сказал он.
- Сосед! - бодро, по-военному брехнул алкаш. - Нэхай будэ бесэдэр! Понял, сосед! Только это... мы не из Саратова, сосед... Мы из Ельска, знаешь? Восемьсят кэмэ от Чернобыля... Чернобыль знаешь? У меня это... дочка болела, болела...
- Так работай, сука! - тихо посоветовал Витя. - Живи тихо, лечи дочку, будь евреем, блядь!
Он повернулся и стал подниматься по лестнице. Шалом за ним.
- Как ты с ним хорошо говорил! - радовался Шалом. - Как культурно, достойно ты с ним поговорил, и - увидишь - это на него подействует. Я уверяю тебя - добром, только добром! Человека нужно убеждать, ласково и терпеливо.
Они остановились на третьем этаже, перед дверью в квартиру Шалома.
- Я думаю, он не будет больше мочиться в парадном, - сказал довольный старик.
Будет, милый ты мой, обязательно будет... Шалом открыл дверь своей квартиры.
- Зайди, выпей чаю, - сказал он. - Злата сделала гренки с сыром.
- Спасибо, Шалом, не могу... Мне сегодня еще газету верстать...
Старик протянул ему сухую морщинистую руку и проговорил умильно:
- Впиздью!
глава 23
- Прошлый раз мы рисовали поездку на Кинерет. Сегодня рисуем свой дом, - сказал учитель Гидеон.
- Как это - дом? - спросил Джинджик. - Каждый рисует свой дом?
- Нет, - пояснил Гидеон. - Рисуем Неве-Эфраим, который и есть наш дом.
Шел урок рисования в четвертом классе начальной школы поселения Неве-Эфраим. На этих уроках обычно было тише, чем на других. Во-первых, урок был последним, к концу дня выдыхались даже хулиганы. Во-вторых, рисовали, старательно раскрашивая. Гидеон не помогал. Только изредка взглянет на лист и ногтем большого пальца проведет линию: вот так и так. У него правая рука была сильной и красивой, с длинными, крупными пальцами, а левую оторвало гранатой в войну Судного дня. Но он отлично обходился.
Джинджик поднял палец и спросил:
- Весь-весь Неве-Эфраим?
- Ну да, - сказал Гидеон. - Тебе что-то не ясно?
- И ясли, и школу, и лавку Арье? И водонапорную башню? И "караваны"?
- Вот-вот... - подтвердил Гидеон. - Создай большое полотно.
- Это невозможно, - сказал Джинджик. - Все сразу можно увидеть только с вертолета.
Гидеон подумал и сказал:
- Пожалуй, ты прав...
А все вокруг уже рисовали во все лопатки. Рувен набросал много домиков, как коробков, на переднем плане - коротышка пальма, а рядом его, Рувена, собака Чача. Тамар нарисовала праздник Хануки, горящие свечи, и сидящих за столом людей, и трех парней в солдатской форме - на праздники семьи разбирали солдат по домам. Джинджик вытянул шею, пытаясь заглянуть в лист, который разрисовал Йоханан, но ничего не увидел.
- Нет, - сказал он себе твердо, - все сразу можно увидеть только с вертолета.
Учитель Гидеон отошел к окну и, насмешливо прищурившись, подбрасывая на единственной ладони мелок, издали посматривал на Джинджика. Дотошность этого рыжего ему давно нравилась.
* * *
Нехама Гросс, женщина неукротимой энергии, всегда затевала одновременно несколько дел. Сейчас она стирала белье и кормила грудью самого младшего, трехмесячного Ицхака-Даниэля. Машина сотрясалась в конвульсиях последнего отжима, малыш сонно дотягивал последние капли молока...
Зазвонил телефон.
- Семейство Гросс? - осведомился в трубке подобранный, военный (как она точно бессознательно определила) голос. - Приготовьтесь. За вами с военного аэродрома "Веред" направлена машина.
- С чего это вдруг? - удивилась Нехама, которая вообще-то редко удивлялась.
В трубке замешкались на мгновение, затем голос, слегка распустив военную интонацию, как расслабляют ремень на поясе, сказал:
- Прокатим тебя с детьми на вертолете.
- Ты что, сбрендил? - поинтересовалась Нехама. Сначала она подумала, что это очередная шуточка ее рыжего супруга, "торговца воздухом", как она его называла. - Чего я там не видала? - спросила она торгующимся тоном.
- Проветришься, - ответили ей.
...И минут через двадцать к дому действительно подкатил военный джип, и все выяснилось: да, директор школы, он же завуч, он же учитель рисования, он же лейтенант запаса Гидеон Крамер звонил... заказал. Да, вертолет, минут на тридцать. Да, ученик класса "далет" Моше Гросс и его мама, которая, как предупредил Крамер, одного его не отпустит. На сборы пять минут, пожалуйста.
- Йе-е-еш!!* - заорал Джинджик.
______________
* Йе-е-еш!! - Есть!! (вопль радости).
И они быстро собрались: обалдевший, багровый от счастья ученик класса "далет", его мама Нехама, а также - не оставлять же детей одних дома! трехлетняя Эстерка и спящий после кормежки крепким сном толстяк Ицхак-Даниэль.
Минут тридцать кружил вертолет над одним из высоких холмов Самарии, чтобы Джинджик Гросс покрепче запомнил и смог нарисовать - как выглядит его Неве-Эфраим с высоты птичьего полета. Прижавшись лбом к стеклу, Джинджик смотрел на две черепичным кренделем изогнутые улицы, на круглую коробочку водонапорной башни, на белый купол недостроенной синагоги и на одинаковые ряды спичечных коробков-вагончиков, спускающихся к оливковой долине.
- Как на ладони! - крикнула Нехама пилоту. - Господи, поверить не могу. Знаешь, что здесь было четырнадцать лет назад? Голое пусто. Два "каравана", военный пост. Мы ставили флаг, а они его снимали, мы ставили опять, они опять снимали... Здесь в войну Йом Кипура мой брат погиб, Эфраим, ишув в его честь назвали... Мы спали в палатке. А стирать белье и готовить еду ездили домой, в свои квартиры. Газа не было, света не было... Все мои дети здесь родились. Смотри, сколько мы деревьев насадили!
Пилот молчал, может, он не слышал...
- Слушай! - крикнула женщина. - Ты человек военный, может, знаешь неужели собственное правительство выгонит нас из наших домов? Или бросит здесь, на глумление арабам!
Пилот не ответил, даже головы не повернул. Он был и вправду человек военный.
И когда вертолет пошел на последний круг, Джинджик увидел, как из крайнего вагончика выкатилась черно-белая пушинка и покатилась, побежала вслед уходящему вертолету.
- Смотри, смотри, Джинджик! - окликнула сына Нехама. - Вон бежит собака наших русских! Как ее зовут?
- Не помню, - сказал мальчик. - Какое-то трудное русское имя...
глава 24
Она всегда погружалась в этот город медленно, как входила обычно в море, преодолевая лодыжками, коленями, грудью напирающую, обнимающую толщу этого воздуха. И, задержав дыхание, - ныряла с головой, пытаясь проникнуть в его воды еще, еще глубже...
В этом городе, погруженном в глубокие воды вечности, отраженном тысячекратно в слоях плывущего неба над ним, вобравшем в себя все жизни когда-то живущих здесь людей и многажды их вернувшем, - в этом городе, свободном и ускользающем от посягательств всех завоевателей в мире, - в этом грозном и веселом городе невозможно было умереть навсегда. Так только прикорнуть на минутку в вечность, и сразу же очнуться, и увидеть, как изо всех сил пляшет перед Господом Машиах - красивый человек из дома Давида.
Сначала она брела по улице Яффо - тесной, неудобной в той части, где она, извиваясь, подползает к рынку Маханэ-Иегуда. Пробиралась мимо старых, вросших порогом в тротуар лавок и мастерских, притираясь к стене, чтоб разминуться с идущим навстречу стариком ортодоксом.
Она любила шататься по рыночным тесным лавчонкам, там всегда можно было наткнуться на неожиданность, то есть на то, что более всего она ценила в жизни.
Сегодня она отыскала в посудно-хозяйственной лавке, которую на задах улицы Агриппас держал весьма сурового вида ультраортодокс с длинными седыми пейсами, накрученными на дужки очков, - белую фаянсовую кружку с грустной надписью по-английски:
"Оральный секс - темное, одинокое и неблагодарное дело, но
кто-то ведь должен им заниматься..."
Стараясь ничем не обнаружить перед хозяином лавки своего ликования, она уплатила за чашку с лукавой надписью пять шекелей и, напоследок не удержавшись, спросила, ласково глядя на старика:
- А ты читаешь по-английски?
Он не ответил. Очевидно, старик был из района Меа-Шеарим, где не говорят в быту на иврите, считая это осквернением святого языка. Тогда Зяма задала тот же вопрос на идише. Старик ничуть не удивился.
- Пусть гои читают на своих языках, - с достоинством коэна ответил он...
И который раз к растроганному ее сердцу - а ее способны были растрогать и внезапная ласка, и доверчивая глупость, и простодушное хамство, и коварство, и идиотская шутка (она вообще по натуре своей была сочувственным наблюдателем), - к растроганному ее сердцу подкатила нежность к этому старому иерусалимскому еврею, уроженцу религиозного квартала Меа-Шеарим, добывающему свою тяжелую Парнасу на сбыте неприличных чашек.
Так спустя несколько дней после приезда она испытала мгновенный, как ожог, удар настоящего счастья.
В автобусе номер тридцать шесть она увидела мальчика.
Он был очень мал ростом, щупл и не просто некрасив - он был восхитительно, кинематографически, карикатурно уродлив. Судя по одежде, ему уже исполнилось тринадцать (возраст совершеннолетия): черный сюртучок, черные брюки и, главное, широкополая черная шляпа - отрок был учащимся одной из ультрарелигиозных иешив.
Так вот, он был фантастически уродлив.
Перед отъездом из Москвы все троллейбусные остановки в районе, где жила Зямина семья, были обклеены листовками какого-то патриотического общества. На одной из таких листовок был изображен сатана в виде еврейского отрока в специфической одежде времен черты оседлости (там, на остановке московского троллейбуса, этот костюм казался ей аксессуаром старины глубокой; сегодня не было ничего более привычного ее иерусалимскому глазу). Одна нога отрока в черном ботинке была выставлена вперед, вторую он как бы воровато завел назад, и - о ужас! - это было волосатое копыто дьявола. Основной же заряд горючей своей, искренней страсти-ненависти художник вложил в изображение типично еврейской физиономии, какой он таковую понимал: длинный крючковатый нос, скошенный лоб, срезанный подбородок, маленькие косящие глазки... словом, персонаж анекдота.
Так вот. Мальчик именно в таком костюме, именно с таким лицом - урод из антисемитского анекдота - сидел перед Зямой в иерусалимском автобусе номер тридцать шесть, следующем по маршруту Рамот - центр. Она даже под сиденье заглянула - нет ли копыта. Копыта она не обнаружила, а вот ногу в приютском черном, несоразмерно большом, растоптанном, как лапоть, ботинке он закинул на другую ногу и весьма вальяжно ею покачивал. На колене у него лежал раскрытый карманный молитвенник, и мальчик бормотал молитву, покачивая шляпой в такт движению автобуса.
И таким спокойствием было исполнено это уродливое, рыжее, щуплое создание, таким безмятежным достоинством дышали все его жесты - движения человека, не знающего унижений, - что вот в тот момент Зяма и испытала сильное, как удар, сжатие сердечной мышцы: счастье. Настоящее счастье при мысли, что этот мальчик родился и живет здесь.
- ...Ты прав, - сказала она старику ортодоксу. - Пусть гои читают на своих языках. Заверни-ка мне эту замечательную чашку.
глава 25
Витя лежал в постели между господином Штыкер-голдом и его преосвященством кардиналом Франции Жаном-Мари Люстижье.
Штыкерголд вел себя безобразно. Он изрыгал проклятия, брызжа слюной на Витю, через два слова на третье повторял: "Финита газэта!" - и отчаянно перебре-хивался с кардиналом. Его преосвященство вяло огрызался.
Он лежал на спине, не открывая глаз, торжественно сложив на груди ладони лодочкой. На нем была кардинальская мантия, круглая шапочка, похожая на обычную ермолку, а на ногах - Витины пляжные сандалики.
Чувствовалось, что кардиналу стыдно. Все-таки воспитание сказывалось он лежал спокойно, корректно лежал, не пихаясь локтями, не брызжа слюной, так, вставлял иногда пару слов на идише - европейское образование, как ни крути... Да, с кардиналом можно было лежать и дальше, сколько душе угодно можно было лежать.
- Из-за тебья с твоей варьоватой Зьямой я обьязан вальяться в одной постели с этим гоем!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42