Потому что женщину можно угнать в чужой гарем, ее можно взять силой - но насильник никогда не дождется от нее вздоха любви.
Но ведь это правда, подумал Рабинович, ведь это - чистая правда. Он прослезился, и из правого его глаза даже выкатилась слеза, которую он торопливо подобрал указательным пальцем.
Михаэль поднялся, разогнулся с хрустом - он был очень длинным, смешным, сутулым человеком, - похлопал Сашку по плечу и сказал:
- Париж - очень хороший город. "Paris coыte la messe". Есть много местечек, где ты отлично проведешь время. Когда поедешь - скажи, я дам адреса...
* * *
В талесе, уже накинутом на плечи, Рабинович бегал по дому и искал шекель. Один у него нашелся в брюках, требовался второй. Без второго никак было нельзя.
В последний момент он вдруг вспомнил, что забыл искупить накануне Судного дня свою единственную дочь Тусю.
- Да поищи же в карманах плаща! - крикнула из кухни, где она приготовилась уже зажечь свечи, жена Роксана.
Наконец второй шекель был найден.
- Поди сюда! - велел Рабинович дочери и, раскрыв молитвенник, забормотал как положено:
- "Сыны человеческие, обитающие во мраке и в тени смерти,
закованные в страдание и железо..."
Дочитав до конца, переложил деньги в ладонь дочери и сказал строго:
- Повторяй за мной:
"Это замена моя, это подмена моя, это искупление мое... а
я вступлю в жизнь добрую, долгую и мирную". Амен!
Туся лениво повторила. Она ночевала сегодня у соученицы у Иерусалиме, но до нее уже дошли слухи о прошедшей Ночи трепета.
- Приличные люди для этого кур покупают, - сказал Рабинович и сразу же пожалел, что сказал.
- Мало ли - приличные! - отозвалась из кухни жена. - Приличные люди и за козлами не гоняются...
На этой вот омерзительно смиренной ее интонации Сашка Рабинович и выбежал из дома. Сегодня он боялся опоздать.
* * *
Из окна кухни писательница N. видела, как быстрым шагом по травяному косогору спускались Рабинович с Ури Бар-Ханиной. Наперерез к ним направлялся ее муж - он только что вышел из подъезда. Догнал, и дальше трое мужчин пошли рядом. Писательница N. сверху залюбовалась ими. По краям - оба чернобородые - шли Сашка и ее муж, между ними - светло-русый Ури. Головы всех троих покрывали белые кипы, напоминающие круглые шапочки времен итальянского средневековья. Белые, с продольными черными полосами талесы, спадающие с плеч, почти касались зеленой травы. Этим троим недоставало шпаг. Как всему городку недоставало взнузданных коней на пригорках.
"Чертовски красиво, - подумала писательница N., - это белое на зеленом... Надо бы описать, да только кому это нужно! Кому интересны все эти еврейские радости на русском языке..."
У молодого кантора синагоги ХАБАДа был переливчатый, стонущий тенор. Когда община трижды грянула:
"Свет посеян для праведника,
и для прямодушных - радость!"
- он вступил сразу на неожиданно высокой страдающей ноте:
- "Собранием вышним и собранием нижним с соизволения
Всевышнего и с соизволения общины нам разрешается молиться
вместе с преступившими Тору".
У Рабиновича перехватило горло, он зажмурился.
- "Все обеты, зароки, клятвы, заклятия, запреты,
обещания..." - началась молитва "Кол Нидрей"...
Тенор молодого кантора трепетал, взмахивал, падал, но не срывался вязал и вязал разборчивый витиеватый узор:
- "Да простится всей общине сынов Израиля и пришельцу,
живущему среди них..."
Справа от Рабиновича самозабвенно раскачивался в молитве Михаэль, рядом с ним молился его старший сын, мальчик тринадцати лет, недавно праздновавший здесь свое совершеннолетие. В ногах отца, цепляясь за его свободно свисающие штанины, копошились двое младших.
Слева, облепленный пластырем, стоял желто-зеленый Доктор. Он страдал. Подвернутая при падении нога опухла и болела, сил выстоять всю бесконечно длинную службу у Доктора не было ни малейших. И в другой день он, конечно же, остался бы дома... Но Йом Кипур! А ведь завтра предстоит еще более изнурительная служба, да на голодный желудок... О Господи!
Он стоял, старясь, чтобы тяжесть тела приходилась на здоровую правую ногу, тускло глядел из-под наклеенного на бровь пластыря на кадыкастого соловья-кантора и повторял:
- "Да освятится Имя Твое, Господь Бог наш, над Израилем,
народом Твоим, и над Иерусалимом, городом Твоим, и над Сионом,
местом обитания славы Твоей, и над царством Дома Давида,
Машиаха Твоего, и над Храмом Твоим..."
Опустели дороги, оплетающие подножие горы, на вершине которой уселся городок со своими угасающими в сумерках улочками, дворами, синагогами. Проедет изредка внизу арабская машина, и снова тихо. Только в белых каменных синагогах облаченные в белые одежды евреи стонут, просят, умоляют Всевышнего о лучшем жребии...
- "Бог наш и Бог отцов наших! Пусть предстанет пред Тобою
наша молитва, и не уклоняйся от нашей мольбы, ибо мы не
настолько дерзки и упрямы, чтобы сказать пред Тобою... что
праведны мы и не грешили - но поистине грешили мы!"
Слава Богу, думал Доктор, стараясь незаметно привалиться боком к стенке, уже пошел "Видуй"... Ох, что будет, что будет...
* * *
У кантора, приглашенного на службу в новоотстроенную к Судному дню синагогу поселения Неве-Эфраим, был густой, как патока, бас. Он гудел и ширился, взбухал, заполняя все уголки только что вымытого от следов побелки здания, от него вибрировал свет в затухающих с сумерками витражах. Этот голос вытягивал душу, вырывал ее с корнем из набрякшего грехами тела.
Все население Неве-Эфраима собралось здесь, все сто двадцать три семьи. Шел "Видуй" - молитва, которую читает каждый от имени всего народа. Женщины сидели наверху, на галерее с резными деревянными перилами, и смотрели вниз, на мужчин - белые кипы, белые плечи, несколько винтовок, перекинутых через плечо, поверх талеса.
Стонали, качаясь, просили и каялись мужчины поселения Неве-Эфраим:
"За грех, который мы совершили пред Тобою по принуждению
или добровольно,
И за грех, который мы совершили пред Тобою по закоснелости
сердца,
И за грех, который мы совершили пред Тобою надменностью,
И за грех, который мы совершили пред Тобою дерзостью,
И за грех, который мы совершили пред Тобою злым умыслом
против ближнего,
И за грех, который мы совершили пред Тобою упрямством,
И за грех, который мы совершили пред Тобою беспричинной
ненавистью,
И за грех, который мы совершили пред Тобою насилием,
И за грех, который мы совершили пред Тобою смятением
сердечным,
За все это, Бог прощающий, прости нас, извини нас, искупи
нас!"
* * *
- "И за грех, который мы совершили пред Тобою недостойным
высказыванием,
За грех, который мы совершили пред Тобою распутством,
выводил Рабинович, чистый и искренний, как стеклышко,
За грех, который мы совершили пред Тобою в беспутном
сборище,
За грех, который мы совершили пред Тобою сквернословием,
За грех, который мы совершили пред Тобою открыто или
сокрыто".
Ему становилось все легче. Он молился страстно и внятно, вкладывая в каждое слово утроенный смысл. Он знал, что от него требуется.
Доктору же было плохо, плохо было Доктору. Нога болела так, что хоть на пол сползай. К тому же у него началась мигрень, и каждое слово молитвы, которую он старался бубнить потише и помягче, вспыхивало в голове предупредительными лампочками:
- "И за грех, который мы совершили пред Тобою пустыми
разговорами,
И за грех, который мы совершили пред Тобою насмешками,
И за грех, который мы совершили пред Тобою легкомыслием,
За грех, который мы совершили пред Тобою ложной клятвой,
За все это, Бог прощающий, прости нас, извини нас, искупи
нас!"
* * *
...В синагоге "русских", которую и синагогой трудно было назвать - так, подвальное помещение с плохой вентиляцией, - вообще невозможно было протолкнуться. В адской духоте молились рядом Перец Кравец, Агриппа Соколов, Ури Бар-Ханина, раввин Иешуа Пархомовский.
Рядом с Ури, с молитвенником в руках, в нелепо сидящем на нем талесе, стоял Боря Каган. Вообще-то в гробу он видал всех этих нашкодивших за год жидов вместе с их долбаным Судным днем. Но вечером Юрик молча нацепил на Борины плечи талес и чуть ли не силой выволок его из дома. Поэтому Боря стоял рядом, невнимательно глядя в текст молитвы "Видуй", ошибаясь, повторяя слова за другими и значительно опаздывая:
- "За грех, который мы совершили пред Тобою отрицанием
божественной власти..."
Его уже успели уволить с работы, на которую три месяца назад его устроил Юрик. Так что он тихо и покорно повторял за Юриком слова молитвы.
Боря молился не Богу, Твердыне Израиля, в которого он не верил. Он молился своей собственной Твердыне, Юрику, которого любил больше, чем Бога, больше, чем родную сестру и племянников, и, конечно, больше, чем себя самого. Искоса время от времени он взглядывал на друга, и ему было страшно.
Бледный, с катящимися по скулам каплями то ли пота, то ли слез, раскачиваясь и никого вокруг не замечая, молился гер Ури Бар-Ханина.
Он был кругом виноват. Он был виноват перед всеми: перед родителями, которые так и не приняли и не поняли все, что он совершил со своей жизнью, перед Борей, который вновь оказался без работы, а главное - виноват, страшно виноват перед Зиной: он мало уделял ей внимания и посмел уехать на два месяца в Бостон, куда его пригласили поработать в университете, а за это время у Зины случился выкидыш. У них уже было три дочери, и должен был родиться мальчик, первый сын. И в гибели этого нерожденного сына, как и во всем остальном, виноват был он, и только он один.
И за все это в грозный Судный день в тяжкой духоте, сглатывая пот и слезы, молился гep Ури Бар-Ханина:
- "Бог мой! Прежде чем я был создан, я не стоил того;
теперь же, когда я создан, я как бы и не создан. Прах я при
жизни моей, тем более в смерти моей. Вот я, пред Тобою, как
сосуд, полный стыда и позора. Да будет благоволение от Тебя,
Господь Бог мой и Бог отцов моих, чтобы не грешил я более, а те
грехи, которые я совершил пред Тобою, изгладь по великому
милосердию Твоему..."
И до накаленных на Божьей наковальне ослепительно белых звезд, в черную бездонную утробу Вселенной - из переполненных по всей земле Израиля синагог - возносились к открытым Вратам Милосердия плач и ропот, мольба и ужас - вопль стыда и покаяния.
глава 40
Зяме бы, конечно, не понравилось, что он приперся работать в ночь Йом Кипура. Да ей не привыкать к его безобразиям.
Конечно, ничего не горело. И эти семь полос, которые Витя сверстал на удивление быстро, подождали бы до исхода праздника. Просто не было сил оставаться дома, ругаться с Юлей, смотреть по телевизору российские программы... Он бежал, просто-напросто бежал. И не исключено, что от себя самого...
Сверстав полосы уже к часу ночи, Витя от нечего делать принялся за свежую статью Кугеля. Это его немного развлекло.
"Как мы дошли до жизни такой? - вопрошал политический обозреватель Себастьян Закс в первой же фразе статьи и сам себе отвечал: - Под гнетом власти роковой!"
- "Под гнетом власти роковой!" - повторил Витя саркастически. - Пушкин, блядь! - И движением "мыши" стер с экрана бессмертные эти слова.
Между тем наверху, в "Белых ногах", покоем и не пахло. Ни покоем, ни покаянием. Морячки там, что ли, опять гуляют?
Сверху доносились визг, странный вой, глухое хлопанье, как будто били в боксерскую грушу...
В общем, надо было бы, конечно, убираться подобру-поздорову...
В крепость железных решеток Витя уже не верил. Настолько не верил, что сегодня даже не запер ее. Так только - повернул дважды ключ в хлипкой редакционной двери.
И когда наверху в глухом шуме взмыл тонкий смертный вой, стало ясно, что удочки надо сматывать. И Витя торопливо принялся закрывать программу, чтобы одеться и тихонько выскользнуть из этого вертепа, пока сюда полиция не нагрянула. Полиция, с ее контингентом из местных уроженцев, вызывала у Вити ненависть более сильную (экзистенциальную), чем служащие и посетители престижного салона.
Но одеться он так и не успел.
По коридору протопали шаги, и сильный хриплый голос крикнул:
- Шай, сюда! Здесь кто-то есть!
В дверь саданули кулаком, и тот же голос гаркнул:
- Открывай!
И Витя (ненависть - экзистенциальное чувство!), вместо того чтобы торопливо открыть полиции дверь и подобострастно объяснить - кто он здесь и для чего, - Витя крикнул с плохо скрываемым азартом:
- А такого блюда - "хрен рубленый" - не хочешь попробовать?
После чего дюжие полицейские навалились на хлипкую дверь и после нескольких молчаливых ударов выбили ее без особого усилия.
Ввалившись в редакцию еженедельника "Полдень", они увидели маленького толстого человека в трусах и пляжных сандалиях.
- Голый! - проговорил пожилой полицейский другому, что помоложе. - Из той же компании. Руки за голову! Лицом к стене!
- Допроси его, я - наверх! - сказал он и вышел.
Витя - руки за голову - стоял лицом к стене и думал - что скажет Зяма на всю эту историю. А сказать она должна приблизительно следующее: так тебе и надо, Йом Кипур не ярмарка, еврейский Бог не барабашка. Стой теперь в трусах и рассматривай свои сандалики.
Первым делом полицейский - рослый и избыточно, по-индийски, красивый молодой мизрах - обхлопал Витины трусы, хотя странно было бы предположить, что Витя мог спрятать в них оружие.
- Не забудь задницу обыскать! - предложил Витя мизраху наглым и отчаянным тоном. - Найдешь там ядреный геморрой. Но учти - он стреляет не пулями.
И следующие минут десять тем же хамским тоном (с руками за головой) он объяснял полицейскому Шаю, что имеет право верстать свою газету в каком угодно виде и в какой угодно позе, хоть раком, потому что он законопослушный гражданин и платит налоги, и ему нет дела ни до борделя со всеми его обитателями, ни до бравой израильской полиции с ее облавами, чтоб все они разом провалились и лопнули.
После того как Шай достал из кармана его висящих на стуле брюк удостоверение личности и проверил его, Витя еще добавил, что он думает об израильской полиции вообще и о государстве Израиль - детально.
- Ладно, опусти руки, - сказал Шай.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42