- Не серные козы... - запинаясь, выговорил Лева. - Я вспомнил: не серные козы!..
- А кто?
- Не... не серные... козы! - Его взгляд был полон горя, настоящего, полновесного отчаяния.
Все разом заголосили, успокаивая его, уговаривая, что дурак-читатель и сам ни хера не знает. Но Лева вырвал из нежных Ирочкиных лапок руку и с размаху стукнул себя кулаком по лбу.
- Не серные козы! - выкрикнул с ненавистью ведущий культуролог Бронштейн. - А горные серны!
глава 18
Джинджик Гросс сидел на скамеечке в палисаднике перед своим домом и занимался сразу двумя делами. Левым глазом присматривал за самым младшим братом Ицхаком-Даниэлем, спящим в коляске, а перед прищуренным правым медленно крутил калейдоскоп.
Этот калейдоскоп, купленный в лавке Арье за восемь шекелей, поначалу был унылым, как уныло все стандартное. В нем вяло перекатывались два стеклышка - блекло-розовое и мутно-зеленое - и отражались в зеркальных стенках в виде полудохлой бабочки.
Но отец, умеющий преображать в яркое и веселое все, к чему прикладывал руки, сегодня утром усовершенствовал калейдоскоп. Он вскрыл полупрозрачную крышку и внутрь вложил алый, как зернышко граната, камешек из колечка соседки Эстерки, обрывок тонкой золоченой цепочки от старого маминого кулона, три серебристые чешуйки от сломанной погремушки Ицхака-Даниэля. И... мир преобразился.
По гребням серебристых холмов Самарии, вспыхивавшим по краям красно-зелеными искрами, словно торговый караван купцов царя Шломо, затейливо извивалась золотая цепь, то венчая вершину холма, то опоясывая подножие. Иногда, в зависимости от положения, в котором застывала труба калейдоскопа, обрывок цепочки складывался в замок на вершине горы.
Так Джинджик сидел уже часа полтора, то и дело застывая минут на пять, жалея крутануть калейдоскоп и тем самым разрушить очередную, особо удачную картинку, вглядываясь в дырочку правым глазом, а левым иногда посматривая на коляску с тайной надеждой, что Ицхак-Даниэль поспит еще часика три-четыре.
Но тот проснулся, засучил толстыми, в перетяжках, ногами и закряхтел. Джинджик пощупал его и вздохнул: надо переодевать и кормить. Напоследок он припал правым глазом к дырочке калейдоскопа, но навел его не на ближний холм, за которым грязно дымилась свалка, подожженная арабами, а на "караваны", поставленные буквой "П" недалеко от въезда. В этих четырех вагончиках были расквартированы солдаты, охранявшие ишув.*
______________
* Иш у в - поселение (иврит).
В волшебном, узорчато-радужном пространстве калейдоскопа задвигалась смутная фигура. Джинджик опустил трубу и увидел такое, отчего сначала оцепенел, а затем ощутил страшный жар в ушах.
На крыльцо "каравана" с тазиком в руках вышла молодая арабка. На ней было черное, до пят, платье, вышитое на груди и по подолу цветными узорами, и на голове - белоснежный монашеский платок, какой обычно повязывают арабки. Под платьем, похожим на балахон, угадывалось тонкое и сильное тело. Словом, это была арабка как арабка, много их шастало по улочкам Рамаллы и Аль-Биры. Но здесь, на вершине этого холма, развевался бело-голубой флаг, здесь была территория маленького еврейского ишува.
Она же непринужденно выплеснула под крыльцо воду из тазика и оглянулась. И тут Джинджик вконец окоченел: смуглое нежное лицо девушки украшали довольно густые усы. Встретившись глазами с Джинджиком, арабка беззвучно рассмеялась, подмигнула мальчику и зашла назад, в "караван".
Не обращая внимания на раздраженный писк Ицхака-Даниэля, Джинджик продолжал стоять как вкопанный, не сводя глаз с двери "каравана". И минут через пять она вновь открылась.
На этот раз арабка выглядела такой настоящей, таким естественным и грациозным было движение ее руки, легко забросившей за спину концы головного платка. Другой рукой она придерживала поставленный на голову таз с плодами киви, накрытыми вышитой тряпкой.
Она оглянулась на Джинджика, приложила палец к губам, как бы разглаживая свежесбритые усы, и быстрыми легкими шажками засеменила к воротам, мимо будки охранника, в которой дремал Оська Шаевич, и, не прибавляя, но и не замедляя шага, мимо оливковой рощи стала спускаться в Рамаллу...
глава 19
Танька Гурвич, которую все обитатели квартала "Русский стан" - от малолетней шелухи до ветеранов Великой Отечественной - называли Танька Голая, была женщиной в высшей степени порядочной и даже - не побоимся этого слова - высоконравственной.
То, что она порой появлялась в местах скопления публики неодетой или, скажем мягче, - малоодетой, шло от внутренней ее чистоты и младенчески ясного восприятия жизни. Так годовалый малыш, вырвавшись из рук купавшей его няни, появляется вдруг на пороге гостиной - голопузый, на смешных толстых ножках - и под взглядами умиленных гостей гордо и доверчиво ковыляет к маме. Младенец не ощущает стыда от своей наготы. Танька Голая тоже его не ощущала. Можете назвать это как угодно, только, ради Бога, оставьте в покое всем уже надоевшего Фрейда.
Раввин Иешуа Пархомовский, например, объяснял этот феномен тем, что Танькина - по каббалистическим понятиям, совсем новенькая, как свежеотчеканен-ная на Божьем дворе монетка, - душа по неизвестным обстоятельствам не являлась (как должна была являться) частицей души библейской Евы. Следовательно, в инциденте со съеденным пресловутым яблоком Танька, в отличие от прочих баб, замешана не была. Ну, не была. И стыда наготы не ведала.
Хотя, повторяем, во всех иных аспектах различения добра и зла ориентировалась безукоризненно. Никогда не лгала. На чужую копейку не посягала. Чистейшая душа - никому не завидовала. Более того, не прелюбодействовала! - что в свете вышесказанного может показаться невероятным. Но факт остается фактом - Танька Голая была далека от малейшего, даже невинного флирта.
Она одна воспитывала пятилетнего сына. Говорят, муж оставил Таньку Голую, застав ее голой со своим приятелем через неделю после свадьбы. Правдивая Танька объясняла это происшествие тем, что день был очень жаркий и она пошла открыть дверь прямо из-под душа, забыв накинуть халат. (Про мужнина приятеля, попавшего в этакий переплет, мы в данном случае не упоминаем.)
Да что там говорить про какого-то приятеля, если даже такой видавший виды крепкий орешек, как Сашка Рабинович (ближайшей справа сосед Таньки Голой), художник все-таки театра, знакомый с истерическим миром кулис, повидавший на своем веку и кое-какой обнаженной натуры, нет-нет да и подхватывал на лету спадающую с головы его кипу. Потому как, что ни говорите, а обнаженная натура, стоящая на подиуме в студии, среди мольбертов, - это одно, а свисающая с балкона второго этажа ленивая белая грудь со сморщенной пьяной вишенкой соска (очертаниями повторяющая округлость холмов Иудейской пустыни) - это, господа, совсем другое...
Так что Сашке Рабиновичу на правах соседа доставалось больше, чем другим.
Балкон Таньки Голой слегка нависал справа над знаменитой террасой Рабиновича. В осенний теплый (или весенний ясный), а порой и летний нежаркий день Танька Голая принимала на нем воздушные ванны. Вообще она любила, чтобы тело дышало. Поэтому по утрам Сашка выходил на террасу с некоторой опаской. Никогда нельзя было предугадать - какая именно и в каком виде часть Танькиного дышащего тела выглянет с балкона.
По этой же причине Сашка не мог на террасе молиться - а ведь именно отсюда молитва могла бы восходить в небо кратчайшим путем, чуть ли не по факсу.
И вот, опять-таки, не суйте вы нам своего Фрейда или - что еще скучнее - не упоминайте царя Давида, узревшего на крыше купающуюся Вирсавию... Все это не имеет к Сашке, который пятнадцатый год неослабно любил свою тихую жену Роксану, ни малейшего касательства.
(И давайте, хоть и запоздало, выясним отношения: в этом романе мужья самым банальным образом любят своих жен и не собираются им изменять. Не советую также надеяться на крутые эротические сцены, роковые треугольники, убийства из ревности и прочую дешевую бижутерию. Скажем наконец правду: еврейским мужьям есть чем заняться помимо этого.)
Так что курить по утрам Рабинович на террасу выходил, а молиться - не молился.
Сегодня Сашка решил с утра пораньше замесить немного цемента и заделать кое-где отпавшую плитку. Пятисотый раз проклиная себе под нос ушедшего в Иорданию Мухаммада, не выпуская изо рта зажатую в зубах сигарету, он сосредоточенно работал.
- Сашка, Саш... - послышалось сверху.
- Ну? - не поднимая головы и не выпуская изо рта сигареты, отозвался Рабинович.
- А че, мы Русскую партию создаем?
- Кто - мы? - буркнул он, опять-таки головы не поднимая, чтобы не натолкнуться взглядом на очередную неожиданность.
- Ну, Ангел-Рая... То есть она, как обычно, не сама возглавит, а кого-нибудь видного поставит... Наверное, председателя "Кворума".
- Впервые слышу, - проговорил Рабинович, наклоняясь за следующей плиткой.
- А это ты видел?!
Сашка поднял голову и чуть не выронил мастерок. Хотя это он уже видел, и не раз: длинные, крепкие ноги Таньки Голой, задранные на перила балкона, парили в бледном утреннем небе, словно два догоняющих стаю лебедя. Остальное было небрежно прикрыто (от солнца, разумеется, а не от посторонних взглядов) то и дело сползающим махровым халатом. Заставив себя не отводить взгляда, Сашка заметил, что Танька размахивает какой-то бумажкой, зажатой в голой руке.
- А что это? - спросил он.
- Листовка какая-то... Написано:
"До каких пор мы будем самой дискриминируемой общиной..."
- Так это "Группенкайф!" - сказал он, принимаясь за работу. - Как только видишь в начале "до каких пор" или "сколько можно терпеть" - бросай, не читая...
- Не-а! - крикнула сверху Танька Голая. - Группенкайфщики свою альтернативную партию создают. Я знаю. Я и сама "Группенкайф" принимаю.
- Похудеть хочешь? - с тайным сожалением поинтересовался Рабинович.
- Не-а. Просто для здоровья и счастья.
- А.
- Я вот и сейчас приняла порцию и медитирую. Такой кайф! Жаль только, не могу компанию подобрать, все утром на работе. Хочешь, будем вместе по утрам медитировать?
- Да нет, спасибо, - буркнул порядочный Рабинович. Не то чтоб он был против медитации, но просто привык медитировать в лоне семьи...
- Ты бы оделась, - добавил он, отворачиваясь. - Все-таки прохладно.
- Да ну! - отозвалась Танька Голая. - Я люблю, когда тело дышит...
глава 20
Витя сидел за компьютером и медленно, старательно набирал что-то ивритскими буквами.
- Что ты делаешь? - удивилась она, заглянув в экран.
"Дорогой контролер! - было набрано на голубом поле. - Я
нахожусь там-то и там-то".
- Машину неудачно поставил, - объяснил Витя, - а в таких случаях обязательно появляется вонючий мизрах с квитанцией... Вот, хочу превентивно дать ему сапогом по яйцам... Ты не знаешь - "нимце" пишется через "алеф" или через "айн"?
У Зямы началась истерика.
Вид закоренелого хама и богохульника Вити, сидящего под табличкой с текстом дорожной молитвы и набирающего на ненавистном ему языке не свойственное его лексикону слово "дорогой" - по отношению к презираемому им представителю муниципалитета, привел ее в состояние неуемного веселья.
- "Дорогой... контролер!" - повторяла она, хохоча и утирая слезы. "Дорогой контролер!"
- Зяма, ты спятила? - приветливо спросил Витя. А она все повторяла "дорогой контролер!" и заходилась в всхлипывающих стонах.
Просто она вспомнила, как в Союзе подралась в троллейбусе с двумя пожилыми женщинами, общественными контролерами.
Обе тетки - как это часто делалось - вошли с разных площадок, прикидываясь пассажирами. Да хоть бы и не прикидывались! - Зяма принципиально не взяла билета. Она опаздывала на защиту диссертации (своей, между прочим), а водитель, не предупредив, через остановку заехал на "круг" и объявил, что дальше не поедет.
И тут эти две мымры. А Зяма без билета, который не успела взять, а теперь уже и не собиралась - принципиально. Она ехала от парикмахера, на ней надет был новый плащ, серый английский костюм, белая кружевная блузка, а на ногах - новые серые сапожки шведского происхождения.
Тетка, потребовав билетик и услышав, что его нет и не будет, обманувшись, как многие, Зяминой интеллигентной внешностью, обманчивой подростковой хрупкостью и этой беззащитной шеей, так доверчиво вырастающей из кружевной пенки воротничка, крикнула радостно:
- Кать! А ну-к, идем сюда! Коля, Коль, закрой двери, а!
И водитель Коля закрыл двери троллейбуса, из которого уже успели струйкой вытечь пассажиры. Лишь на задней площадке, зажатая с двух сторон двумя пожилыми, но крепенькими тетками, Зяма пыталась объяснить, что в транспорте платят за то, чтоб он вез по определенному маршруту, нужному пассажиру, а ежели он не везет... что-то о моральном ущербе, о самоуправстве...
Тетка же, цепкая, как стрекоза, вцепилась ей в руку, повисла на ней плати штраф.
- Какой штраф?! - крикнула Зяма. - За что?! Он же людей не везет, куда ему положено!
- А это плевать - куда тебе положено! - с восторгом отвечала одна из теток. - Тебе в милицию положено!
И вдруг навалилась на нее всем телом и крикнула в радостном возбуждении:
- Кать, вон у нее кошелек в кармане, ну-к!
И вторая мелким беличьим движением сунула лапку в широкий накладной карман Зяминого плаща, вытянула кошелек и, проворно раскрыв его, достала десятку. После чего швырнула кошелек на пол, в нанесенную обувью пассажиров бурую, осенне-дождевую жижу.
И тут с Зямой произошло то, что обычно предшествовало всем ее транспортно-уличным дракам, что она, по-видимому, унаследовала от деда Зиновия Соломоновича, головореза и драчуна: кровь бросилась ей в голову. Выражалось это в некоторой размытости предметов и лиц и ощущении сдавленности пространства, которое хотелось с силой раздвинуть. К тому же общественницы не могли знать, что у профессиональных пианистов, по многу часов в день извлекающих из клавиатуры аккорды разной силы звучания (а для пассажа на "fortissimo" нужна-таки изрядная сила мышц, как плечевых, так и спинных, да и прочих), конституция весьма приспособлена к мордобою.
- С-сука!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42