А попросту говоря, этим ее и сгубила. Не пробудись та от спячки, до сих пор жила бы… Вроде и ничего конкретного не делала, но потворствовала. Советовала. И Маша советам вняла.
То, прежнее, состояние было для Маши привычным. Она пребывала в нем с детства, знала его в совершенстве, а что получила взамен? Пьянящий воздух свободы?
Не так ли пьянели от нее рабы Древнего Рима, забыв об осторожности? Им казалось, что клетку достаточно лишь открыть, как рабовладельцы тут же признают свое поражение.
Маша тоже хохотала над Сергеем. Считала, что, оборвав собственную цепь, одержала полную победу и над ним. Увы, это оказалось иллюзией. Ее в клетку и вернули, пусть даже и безжизненную…
Со дна старенького чемодана Евгения достает черное платье. Сколько лет ему? Да уж никак не меньше десяти. Раньше она охотно носила черное, а вот сейчас ничего такого не покупает. Платье оказывается неожиданно велико. Как же раздобрела тогда Евгения, эдакая солидная мать семейства! Даже упивалась своей солидностью в двадцать шесть лет…
Соседка Кристина ссужает ее черной косынкой. У Кристины есть все для любых церемоний. У ее мужа столько родственников, что на каждый месяц приходится какое-нибудь важное событие: то похороны, то свадьба.
Машу она немного знает и все ахает:
— Такая молодая, веселая женщина — умерла?
— Ее убили! — говорит Евгения; к счастью, Кристина никаких подробностей не знает, потому и не будет эту правду опровергать.
— Подожди минутку! — просит Кристина и убегает в свою квартиру. Возвращается она с подносиком, на котором стоят хрустальный графин с какой-то рубиновой жидкостью и две рюмки. — Давай выпьем за помин ее души. Царство небесное твоей подруге! Пей, пей до дна, ты сама бледная, еще в обморок упадешь!
Людей на похоронах Маши много. Оживленное в последнее время, ее лицо опять приобрело привычную унылую желтизну. Дело даже не в том, что смерть никого не красит, думает Евгения, а в том, что Маша вернулась к тому, от чего уходила. Обессилевший от горя отец вцепился в края ее гроба и не сводит глаз с умершей дочери. Разве мог думать он, старый и больной человек, что переживет свою цветущую дочь?!
В автобус-катафалк с гробом Евгения не садится. Потому что не в силах видеть выставленное напоказ горе Сергея, за которым ей одной видится удовлетворение.
В какой-то момент у нее мелькает мысль, что она ошибается. Не может же хорошо знакомый человек быть таким монстром?! Но она упрямо сжимает зубы, не давая себе труда расслабиться. Маша должна быть отомщена. Как, она пока и сама не знает, но чего в ней точно нет, так это страха перед Сергеем. А ведь если он такой, каким она себе его представляет, вряд ли он оставит Евгению в покое. Пусть, как считает Надя, ничего нельзя доказать, но он все время будет помнить о том, что один человек на свете правду ЗНАЕТ!
На кладбище она выходит из автобуса и бредет вместе со всеми к вырытой могиле, возле которой на предусмотрительно захваченных из дому табуретках располагают гроб. Для тех, кто захочет с Машей проститься.
Отца умершей с трудом уводят, и он со стороны невидящим взглядом тоскливо смотрит на могилу. Сергей что-то командует могильщикам. Сейчас они закроют крышку, и Евгения никогда больше не увидит Машу. Она бросается вперед, к гробу, и кричит:
— Ма-ша! — Но тут ноги ее подгибаются, и она падает на колени, почти воя жутким голосом: — Прости, Маша, прости!!!
Кто-то хватает ее, поднимает с колен, но ноги ее не держат, так что в конце концов Евгению несут на руках. Это Толян.
— Успокойся, родная, пожалуйста, успокойся! — шепчет он ласково.
— Толя, нашатырь дай! — как сквозь вату говорит кто-то, кажется, Лена, но Аристов только отмахивается.
Придерживая Евгению одной рукой, он открывает машину и усаживает ее на переднее сиденье, щелкая привязными ремнями. Потом рывком трогается с места.
Последняя ее мысль: «А как же Нина?»
И Евгения теряет сознание.
Приходит она в себя от того, что Аристов, разжимая ее зубы, вливает ей в рот какую-то жидкость из плоской фляжки.
Горло обжигает крепкий напиток, Евгения кашляет, но почти тут же чувствует, как кровь приливает к голове, будто стиснутой мощными тисками. Тиски разжимаются, отпуская ее, и вздох облегчения рвется из груди.
— Ну вот! — удовлетворенно хмыкает Толян, завинчивая крышку. — А то выдумали — нашатырь! Зачем нам эта химия? Что может быть лучше чистой хлебной водки?
Она расслабленно откидывается на сиденье, и Аристов опять застегивает на ней привязной ремень.
— Не для тебя, Жека, такие мероприятия, — говорит он, выруливая с обочины на трассу. — Чересчур ты эмоциональная!
— А как же Нина? — все-таки спрашивает она.
— Ткаченки ее домой завезут. Они же еще на поминки останутся. Сергей просил.
— Он и меня просил… — разлепляет сухие губы Евгения, — не приходить на похороны.
— Надо же! — Аристов с удивлением косится на нее. — Чего вдруг?
— Я — единственная, кто знает, что он убил Машу. Толян от неожиданности вздрагивает, и машина резко виляет в сторону.
— Что за странная шутка?
— Разве такими вещами шутят?
— Помолчи, — просит Аристов. — Вон, опять побледнела. Не могу же я все время давать тебе виски. Во-первых, это очень дорогой напиток, во-вторых, у тебя появится привыкание к алкоголю, а ты знаешь, что женский алкоголизм неизлечим.
У дома он, бережно поддерживая под руку, высаживает Евгению из машины и на лифте поднимается с ней в ее квартиру.
— Пойдем, умоемся холодной водой, снимем эти черные тряпки — они только усугубляют стресс.
Он умывает ее, переодевает в ночную сорочку, без малейшего намека на интимность, стелит постель, пока она без сил лежит в кресле, на руках относит ее и укрывает одеялом.
— Мне неудобно, — пытается протестовать Евгения, — ты возишься со мной будто с тяжелобольной.
— Еще чего! Это мы привыкли не обращать внимания на стрессы, а американцы давно заметили: ничто так не подрывает иммунитет, а значит, сопротивляемость различным болезням, как они… И потом, разве ты не возилась со мной, когда я надрался?
— Так уж и возилась! — Даже ослабевшая, Евгения уже не может не ехидничать, этот тон задал сам Аристов. — Только верхнюю пуговицу и расстегнула…
— И обувь сняла, и пледом укрыла, и утром завтракала вместе со мной…
— Тем, что ты сам и приготовил… Только и успел, что глоток кофе хлебнуть!
В голосе ее невольно звучит упрек.
— В тот день Ярослав не ночевал дома, и, конечно, Нина волновалась.
— Ты его нашел?
— Естественно. В отличие от родной матери я знаю всех, с кем дружит мой сын!.. Ты попробуй заснуть, а я возле тебя посижу.
— Боюсь, со сном у меня ничего не получится.
— Тогда расскажи мне, с чего ты взяла, будто Сергей убил свою жену?
И Евгении во второй раз приходится рассказывать о ночном звонке.
— Дела-а, — выслушав, бормочет Толян. — В голове не укладывается. Я и сам поверил в то, что Машка застрелилась. В последнее время она была какая-то вздернутая, бесшабашная, будто с цепи сорвалась Даже на своего грозного супруга наезжала. Я еще удивлялся: чего это она вдруг осмелела?
— Наверное, я в этом виновата, — мучительно выдавливает правду Евгения. — Я больше не могла видеть, как Маша существует. Будто она — рабыня, а Сергей — царь и бог! Хочет — карает, хочет — милует… Навешал ей лапши на уши, будто она — холодная женщина и никого из мужчин не может заинтересовать.
— А ты ее, значит, разубедила? И она твою подсказку решила проверить?
Она мысленно ахает: неужели от Толяна невозможно иметь тайн?
— А Сергей знал о ваших разговорах?
— Нет, он решил, что на Машу так повлиял мой развод, а я — с жиру взбесившаяся баба…
— Как бы то ни было, он затаил на тебя зло.
— Похоже.
— Ах ты, моя маленькая революционерка! — Он берет лежащую поверх одеяла руку Евгении и подносит к губам. — Объявила войну всему свету? С кем еще ты выясняла отношения?
— С Надей, — упавшим голосом признается Евгения. Аристов хохочет, но тут же обрывает смех:
— Извини, вырвалось. Смотрю, моя девочка совсем прозрела. Трудно, говоришь, когда глаза открываются? Приходится видеть и то, что не хотелось бы!.. А Сергей для тебя и вправду опасен. Ну да я найду на него управу!
— А как же?.. Так все и останется?
— В каком смысле?
— Все так и будут думать, что Маша застрелилась? Толян хмыкает:
— Хочешь, чтобы я вызвал Зубенко на дуэль?
— Нет, но…
— А представь себе на минутку, что его звонок тебе — лишь шоковый бред. Увидел ее мертвую, вот и понесло. Стал искать виноватых…
— Что же мне делать?
— Ждать. Может, это не подходит твоей воинственной натуре, но поверь: это ему даром не пройдет.
— Ты веришь в высшую справедливость?
— Можешь смеяться, но она есть. Постарайся по возможности на Машиной смерти не зацикливаться, ее уже не вернешь. А Сергей… Словом, подожди!
— Я была не права… в тот раз! — выпаливает она. — Почему-то в такие минуты думаешь только о себе.
— Меня тоже умным не назовешь! — качает головой Аристов. — Нашел о чем говорить в постели с любимой женщиной!
Глава 21
Прошло две недели со дня похорон Маши. Евгения несколько успокоилась, пришла в себя, но уход из жизни подруги повлиял на нее странным образом: она вдруг стала думать о смерти. Но не со страхом и отвращением, а спокойно, по-философски, будто вчера еще ей было тридцать шесть, а сегодня стукнуло семьдесят два.
Относись люди к смерти с уважением, думалось ей, они бы куда меньше подличали и смеялись над такими понятиями, как честь, долг, любовь. Поэт Илья Сельвинский сказал как-то устами своего героя: «Ему было стыдно глядеть в глазницы такой серьезной старухи, как смерть…» Что ж, другие думают, будто смерти все равно, какими они к ней придут?
Она не рассказывала никому о своих мыслях. Боялась не осмеяния, а того, что не поймут. Это знание делало ее спокойнее и мудрее. Попутно она обрела твердость духа. Зауважала себя, что ли.
Если недавно, осознав себя привлекательной женщиной, Евгения распрямила спину, то теперь распрямила душу. Больше она не хотела бежать за океан от своих жизненных проблем. Она вполне могла решать их здесь, самостоятельно.
Следствие по факту смерти Петра Васильевича затягивалось. У нее опять прибавилось работы. Похоже, замещающий Валентина прораб входил в курс дела. Он пока не брался за новые объекты, но согласился на реставрацию нескольких старых, и Евгении пришлось поработать как следует…
Сегодня Евгения сидит за столом шефа, когда в кабинет входит посетитель. Рано, Варвары еще нет, поэтому Евгению никто не успевает предупредить.
Моложавый красивый армянин слегка кланяется ей и говорит:
— Меня зовут Рубен Гаспарян.
«Как же, наслышаны о вас, господин Гаспарян! — могла бы сказать Евгения. — Это не вы ли приложили руку к смерти вашего знакомого Петра Васильевича? Опоздали вы, господин. Со своим проницательным взглядом! Ишь как уставился! Меня теперь не враз Смутишь!» — Садитесь, господин Каспарян! У вас ко мне дело? — интересуется она.
— Вам ничего не говорит моя фамилия? — высокомерно спрашивает он.
«Плохой вы актер, — разочарованно думает Евгения. — Эту фразу надо было произносить медленно, тянуть паузу, вопросительно поднимать брови. Читать надо Сомерсета Моэма „Театр“, там все написано!» Вслух же она произносит совсем другое.
— Говорит, — мило улыбается ему Евгения. — Ваша фамилия — восточная разновидность фамилии Каспаров — нашего великого гроссмейстера!
— Не Каспарян, а Гаспарян! Слышите, гэ-э-э!
— Что же вы так волнуетесь? — сочувственно спрашивает она. — Я запомню, что гэ-э-э! Извините, в первый раз не расслышала. Хотите кофе?
— Спасибо, не хочу! — все еще в раздражении бурчит он. — Я пришел поговорить с вами насчет стройматериалов.
— Со мной? — Она старательно округляет глаза, чтобы показать свое безмерное удивление. — Вы, наверное, ошиблись. Я всего-навсего референт, то есть консультант по архитектуре.
— Консультант? В этом кабинете? Она явственно для него смущается.
— Видите ли, Валентин Дмитриевич разрешил мне заниматься здесь в его отсутствие. В этих шкафах — весь архив фирмы, и мне удобнее не таскать папки туда-сюда.
— А где сам Валентин Дмитриевич?
— В длительной командировке. Его замещает прораб Семен Борисович.
— Ходят слухи, у вас были неприятности? — подчеркнуто равнодушно спрашивает он.
— И не говорите! — вздыхает Евгения. — Милиция допрашивала даже меня. Согласитесь, что я могу знать, работая в фирме недавно!
Это она сообщает его вопросительному взгляду и отчетливо чувствует, как ослабевает его интерес к ней как к сотруднице фирмы. Вернее, сдвигается направленность его интереса — теперь он рассмотрел в ней интересную женщину.
— Я поступил неправильно, — говорит он, гипнотизируя ее своими жгучими очами. — Отказался от кофе. Глупец! Такая женщина предложила!
— Не огорчайтесь, — улыбается она ему, — считайте, что свое предложение я повторила.
«Зачем ты с ним кокетничаешь? — беспокоится ее внутренний голос. — Тебе же ясно сказали: Гаспарян — мафиози. Его такие крутые мужики боялись, куда уж тебе?!» «Затем, — возражает она ему, — что я не хочу бояться!»
А вслух спрашивает:
— Вам кофе черный или со сливками?
— Черный.
Евгения наливает гостю чашку, а в свою выливает консервированные сливки — пакетик ровно на одну чашечку кофе! Ох уж эти западники, все предусмотрели!
Гаспарян откидывается в кресле и блаженно закрывает глаза, приоткрывая их лишь для очередного глотка. Он одет с иголочки, в модный костюм как раз цвета кофе с молоком. Этакий благородный с виду, крутой мэн.
— Тишина, — благоговейно шепчет он и тут же от неожиданности подскакивает, пролив на себя кофе.
Это Надя. Копируя своего мужа, она так развлекается по утрам. Проходит мимо кабинета шефа и кричит как резаная у двери в приемную:
— Лопухина, ты на месте?
— На месте, — отвечает нормальным голосом Евгения; Надя, не заходя, шествует дальше по коридору, крайне довольная собой.
— Если что понадобится, я у себя.
— Учтем!
— Кто это? — почему-то шепотом спрашивает Гаспарян.
— Наша юристка, — объясняет Евгения, сдерживаясь из последних сил, чтобы не расхохотаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43