Ты что, больна?
Но это Наим. С чего это вдруг? Папа и ключ от дома ему дал? Этот милый «палестинский вопрос» явно испугался, увидев меня, весь покраснел. Быстро бормочет, запинаясь:
– Это только я. Думал, никого нет дома, ты что, больна?
– Нет, я не больна… просто лежу… Папа послал тебя взять что-нибудь?
– Да… нет… не совсем. Я ищу его. Он еще не вернулся из Иерусалима?
– Нет… а что?
– Я хотел сказать ему что-то.
– Скажи мне.
– Нет, я не больна… – Она вся покраснела… натягивает на себя одеяло, может, она там совсем голая. – Просто лежу… Папа послал тебя взять что-нибудь?
Что сказать ей? Если узнают про ключ, мне несдобровать.
– Да…
Но ведь она узнает потом, что я соврал.
– Нет… не совсем… я ищу его… Он еще не вернулся из Иерусалима?
– Нет, а что?
– Я хотел сказать ему что-то.
– Скажи мне.
Она улыбается такой милой улыбкой.
Что сказать ей? Лежит передо мной в этой своей цветастой пижаме. Что сказать ей? Я люблю тебя. Всегда любил тебя.
– Старуха умирает… я пришел сказать, что ухожу…
– Откуда ты уходишь?
– Я ухожу с работы… у меня больше нет сил…
– Сил для чего? – Она насмешливо улыбается.
Эти проклятые вопросы…
– Сил ухаживать за ней. Она на самом деле умирает.
– Я думала, это она ухаживает за тобой… так папа рассказывал…
– С чего это вдруг? Неправда…
Я просто обозлился. И вдруг на меня напала какая-то слабость, перехватило дыхание. Ступни ее высунулись из-под одеяла, она выпрямилась немного, рубашка открыта… она без лифчика, и виднеется что-то нежное и белое, а две ее ноги снова скрываются.
Я весь дрожу внутренней дрожью… я убью ее…
До чего же он серьезен, этот мальчишка, умереть можно. Не перестает краснеть. И вообще он очень изменился. Вытянулся, и эта лохматая голова с кудрявой гривой, и эта одежда. Кто его приодел? Смотрит на меня таким пронизывающим взглядом, точно убить меня хочет. Рассматривает и изучает. Эти горячие арабские глаза, но что-то неясное в их глубине. Только бы не убежал так вдруг.
– Старуха умирает… и я пришел сказать, что ухожу.
Он с ума меня сведет. Тоже мне премьер-министр – в отставку уходит.
– Откуда ты уходишь?
– Я ухожу с работы, у меня сил больше нет…
Интересно, для чего нет сил? Можно подумать, он тяжело работал последнее время. Такой смешной, и до чего же серьезный и хмурый. Хоть бы чуть-чуть улыбнулся.
– Сил для чего? – улыбаюсь я ему. Видно, что мои вопросы злят его, но что же мне делать, иначе он убежит отсюда.
– Сил ухаживать за ней.
Вот свинья! Он ухаживает за ней. А папа рассказывал, что она заботится о нем все время, просто влюбилась в него.
– Я думала, это она ухаживает за тобой. Теперь он рассердился на самом деле. Обиделся.
– С чего это вдруг? Неправда…
Я сажусь на кровати. Его глаза горят. Голос хрипловатый такой, с милым акцентом. Еще немного – и весь вспыхнет. Бедняга влюблен в меня. Я знаю. Но боится за свою честь, эта их знаменитая честь. Надо удержать его, успокоить его раньше, чем он убежит.
– Может, присядешь на минутку, если у тебя есть время? Уволиться сможешь и попозже.
Наконец-то он улыбнулся. Ищет стул, но на стуле одежда. Подошел к кровати и сел сбоку. Пышет жаром на расстоянии.
Тишина. Я все время смотрю на него. Он сидит опустив голову, подыскивает слова.
– Что, занятия у вас уже кончились? – внезапно спрашивает он.
– Для меня.
Она ничего не понимает. И никогда не поймет. Как мне больно. Как я одинок. Живет с отцом и матерью в этом красивом доме. Лежит себе в кровати, и нет у нее никаких забот. Что она вообще знает? А она вдруг улыбнулась такой милой улыбкой. Я люблю ее все больше и больше. Можно ли надеяться, а вдруг все-таки есть надежда.
– Может, присядешь, если у тебя есть время. Уволиться сможешь и попозже…
Такая милая…
Я ищу, куда бы сесть. Стул около стола завален одеждой – кофточка, маленький лифчик, трусики, от которых у меня в голове мутится. Я решил подойти к кровати, сел на край, чувствую на расстоянии движение ее ног, что-то теплое, нежное. Глазами уткнулся в пол, смотрю на ее домашние туфли, в которых я тогда сидел у них, они уже немного поистрепались. Она все время смотрит на меня и улыбается. Чего она хочет? Лучше бы перестала, а то я еще поцелую ее так крепко, что она пожалеет об этой улыбке. Чего она хочет? Ноги ее шевелятся.
– Что, занятия уже кончились? – спрашиваю я, чтобы поддержать беседу.
– Для меня, – отвечает она, все еще улыбаясь, – меня исключили.
– Что? Исключили тебя?
– То, что слышишь. Я нагрубила учителю, и директор выгнал меня.
– Как это – нагрубила?
И она рассказывает мне, что случилось. Странная какая-то, и правда ненормальная. Я уже обратил на это внимание.
– Так почему же ты не извинилась?
– Что я, с ума сошла?
Это тепло; которое исходит от нее, это порозовевшее лицо. Прозрачная кожа ее груди, ее груди, да, ее маленькие груди, которые выглядывают из прорехи рукава. Нужно набраться смелости, не отступать. Настал час. Самое главное – не прекращать разговор. А что будет, если я просто схвачу ее и поцелую? Что может случиться? Я и так уже уволился.
– Меня исключили, – говорю я, а он удивился, не верит.
– Что? Тебя исключили?
– То, что слышишь. Я нагрубила учителю, и директор выгнал меня.
И я рассказала ему всю историю с начала до конца, а он слушает с таким волнением, словно я его дочь, пытается понять, но не понимает.
Но я и сама вдруг перестала понимать, что это я так уперлась. Теперь, когда я рассказываю об этом, все кажется таким бессмысленным.
– Так почему же ты не извинилась?
– Что я, с ума сошла?
А в сущности, почему нет? Просто попросила бы прощения. И на том бы кончилось.
А он сидит так близко, и пахнет от него чем-то вроде соломы. Кожа гладкая и смуглая.
Только набраться смелости. Не оробеть. А что, если я возьму и поцелую его? Что тут такого? Ведь он все равно увольняется. Главное – не прекращать беседу. Внутри накатывает волна тепла, это страсть. Пусть возьмет меня, пусть возьмет, обнимет, неужели не хватит у него смелости? Вдруг я чувствую, что мне нужно в уборную, просто необходимо. «Минутку», – говорю я и соскакиваю с кровати, одеяло летит в сторону, бегу полуголая в уборную, закрываю за собой дверь, сажусь и писаю (а внутри пожар), с шумом, вот корова глупая. Какое облегчение! А что дальше? Только бы он не убежал. Я мою лицо, чищу зубы, причесываюсь, тихо открываю дверь и бесшумно, босиком, возвращаюсь к нему, нахожу его на том же месте, сидит на кровати задумчивый такой, склонился головой к выемке, которая осталась там, где я лежала, на смятой простыне. Он не заметил, как я вошла. Подпрыгнул. Весь красный.
– Мне надо идти.
– Почему? Подожди папу…
– Но он все не идет…
– Придет… Поешь что-нибудь. Помнишь, как я кормила тебя тогда, что, не понравилось тебе?
Я просто умоляю его.
Он соглашается, я надеваю халат и иду на кухню, а он направляется в уборную.
Я почти дотронулся до нее, но она почувствовала, испугалась и вскочила, одеяло отлетело в сторону, а она убежала из комнаты, закрылась в ванной. Вот так, араб. Уходи отсюда. Беги отсюда, человек. Скажи: прости, прощай. Вот сейчас она закричит. Я в отчаянии. Хочу встать, но не могу. Это тепло кровати, хоть это тепло ощутить. Здесь, на простыне, я увидел маленькую книжечку – «Пер Гюнт». Никогда не читал. Мне уже надоели все эти стихи. Я кладу ее обратно. Не могу встать, смотрю на углубление, которое оставило на кровати ее тело, на смятую простыню. Касаюсь этого места рукой, хочу поцеловать его. «Малыш» горит, твердый как камень. Сейчас буду весь мокрый. Только бы успокоиться и уйти отсюда. Я опускаю голову, надо поскорее уйти, пока это не случилось. Но она уже здесь, вошла бесшумно. Обновленная Дафи, причесанная, благоухающая, лицо вымыто. Я вскакиваю, немедленно бежать.
– Я должен идти.
– Почему? Подожди папу…
– Но он все не идет…
– Придет… Поешь что-нибудь. Помнишь, как я кормила тебя тогда, что, не понравилось тебе?
И отчаяние сменяется надеждой. Она просто умоляет меня. «Хорошо», – гордо соглашаюсь я, словно делаю ей одолжение. Она надевает халат и идет на кухню, а я беру «Пер Гюнта» и захожу в уборную, писаю медленно и долго, смачиваю его немного водой, обмахиваю книгой и жду, чтобы он принял свои обычные размеры. Тем временем читаю «Пер Гюнта» и ничего не понимаю. Совсем отупел. Смотрю на мрачную рожу, отражающуюся в зеркале, умываюсь, выдавливаю на палец пасту и чищу зубы, причесываюсь, опрыскиваю себя чуть-чуть одеколоном. И вдруг мне приходит в голову мысль: «Может быть, и она немного любит меня?» Почему бы и нет?
И мы устроили пир на славу. Ели в гостиной, на белой скатерти и из парадной посуды. В центре я поставила горящую свечу, как показывают в кино, а меню приготовила такое: сварила гороховый суп из полуфабриката, сделала огромное количество салата из помидоров и огурцов и положила в него кучу всяких специй, подала тхину, поджарила четыре мясные котлеты с картошкой, тоже из полуфабрикатов, открыла банку с ананасами, а на кусочки ананаса положила мороженое и сверху посыпала тертым шоколадом. А под конец он помог мне сварить кофе, и я подала к нему вкусные пирожные. Он съел все с превеликим удовольствием, а потом спросил меня о «Пер Гюнте», и я рассказала ему содержание до того места, до которого мы дошли на уроке.
И она подала гороховый суп, салат из тхины, котлеты с чипсами и ананас с мороженым, посыпанным шоколадными крошками. Я помог ей сварить кофе, и она принесла отличные пирожные. Мы сидели в гостиной, у стола, накрытого как в кинофильмах, с горящей свечой посередине, в разгар дня, но из-за опущенных жалюзи в комнате был полумрак. Я спросил о пьесе, которую она читала, и она рассказала мне ее содержание. До чего же чудесно слушать ее и есть приготовленные ею блюда. Я знаю, что никогда не забуду ее, до самой смерти. И тогда раздался звонок в дверь. Я сказал себе: «Вот и все, это конец». Но это не был конец.
И вдруг в самом конце нашей трапезы раздается звонок в дверь. Я пошла открывать и чуть не свалилась. Шварци собственной персоной, с палочкой, все еще с белой повязкой, уже немного загрязнившейся, на голове. Сладко улыбается, проклятая лисица, так и лезет в квартиру, но я придерживаю дверь, чтобы он не увидел стол и Наима.
– Дафи, ты больна?
И он туда же. Если столько людей думают, что я больна, может, я и на самом деле больна?
– Нет… с чего это вы взяли?
– Мама дома?
– Нет.
– Где она?
– Поехала в Иерусалим.
– В Иерусалим? Что случилось?
– Не знаю. Уехала рано утром. Папа там.
– А… вот оно что. В гараже сказали, что вчера и сегодня он не появлялся. Случилось что-нибудь?
– Не знаю.
– Я просто беспокоился. Мама не пришла сегодня в школу и ничего не сказала, никогда с ней такого не бывало. Пытались позвонить сюда, но никто не отвечает. Когда ты вернулась?
– Я не вернулась… все время была дома… просто отключила телефон…
– А… – Он смотрит на меня как-то насмешливо. – Почему, если можно спросить…
Спросить-то можно…
– Просто так…
Я уже не в твоей власти, господин. Выгнал меня перед самым концом учебного года. Сейчас заплатишь за это.
А он все стремится проникнуть внутрь, так и лезет вперед.
– Надеюсь, ничего не случилось… я и правда беспокоился… Она ничего не велела передать мне?
Тут я стала смутно припоминать, что она говорила мне что-то рано утром.
– Что она сказала?
– Что не придет сегодня в школу.
– Так почему же ты не позвонила?
– Забыла.
Так прямо ему в морду и сказала.
– Забыла?
– Да.
Я теперь от тебя не завишу, господин, ты мне уже не директор, ничего мне больше не сделаешь.
А он не желает отступать. Поражен, покраснел от злости, помахал палкой в воздухе, потом опустил ее.
– С тобой что-то не в порядке… с тобой действительно что-то не в порядке.
– Знаю. – Я смотрю ему прямо в глаза. Тишина. Уж ушел бы наконец. Наим там слушает, сидит не шелохнется и вдруг двигает стулом.
– Но в доме есть кто-то, – встрепенулся Шварци, оттолкнул меня внезапно и зашел внутрь, врывается в гостиную, видит стол с остатками еды, а в углу стоит Наим, весь напрягся.
– Кто ты?
– Я Наим, – отвечает он ему, дурак такой, можно подумать, что это его директор.
А Шварци хватает его под локоть, как ребят в школе на переменках, весь в смятении.
– Ты знаком мне откуда-то… Где мы встречались?
– Ночью, у вашей разбитой машины. Я приехал, чтобы отбуксировать вас.
– А, так ты его рабочий-араб?
– Да.
– А что ты делаешь тут?
– Жду его.
И Шварци вроде бы успокоился, вертится по гостиной, разглядывает стол с посудой, ведет себя так, словно он в своей школе. Убила бы его, честное слово. К глазам подкатывают слезы.
– Скажи маме, чтобы позвонила мне. Я не отвечаю.
– Хорошо?
Я не отвечаю.
– Я скажу ей, – вмешивается Наим. Шварци улыбается про себя. А я вот-вот потеряю сознание.
Она идет открывать дверь, и я слышу чей-то знакомый голос. Потом я вспоминаю: это тот старик, машину которого мы отбуксировали ночью, разговаривает с Дафи на пороге. Через дверь я вижу его белую повязку. Дафи отвечает грубо, и я снова удивляюсь – она и правда дерзкая. Он спрашивает ее о маме и папе, а она отвечает ему как-то свысока. Я начинаю беспокоиться за нее и за себя. А этот человек очень сердится на нее, в голосе его, хотя и мягком, слышится ехидство. Потом он просто врывается внутрь. Уж очень она разозлила его. Крутится со своей палкой по комнате, увидел меня, схватил под локоть. Я испугался ужасно, честное слово, не знаю, почему он так напугал меня, этот старик с белой повязкой на голове. Я весь дрожал.
– Кто ты?
– Я Наим, – сразу же ответил я.
А он крепко держит меня.
– Ты знаком мне откуда-то… Где мы встречались?
Он не узнал меня.
– Ночью, у вашей разбитой машины. Я приехал, чтобы отбуксировать ее.
– А, ты его рабочий-араб?
– Да.
– А что ты делаешь тут?
– Жду его.
Тогда он немного покрутился по комнате, словно это его дом, рассматривает посуду на столе, слегка улыбается про себя. Потом говорит Дафи:
– Скажи маме, чтобы позвонила мне. Но она не отвечает.
– Хорошо?
Но она не отвечает. Ответь же, черт возьми! Зачем она дразнит его? Стоит бледная, злая, ужасно красивая, в длинном халате, босая.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54