Хожу по боковым тропинкам, стараюсь сделаться незаметным, пробираюсь между строениями, укрытиями для танков. И вдруг в одном из закоулков лагеря прямо передо мной, как в кошмарном сне, предстал этот высокий лысый офицер, весь загорелый, до красноты, все с тем же наглым, пустым взглядом. Я чуть не упал, увидев его. Но он прошел мимо, не узнав меня. Шествует своей размеренной походкой, ужасно действующей на нервы.
Наверно, меня все-таки действительно нельзя узнать, во мне, очевидно, произошла существенная перемена, которую я и сам еще не осознал. Я спрятался за стеной, пораженный, весь дрожа. Вижу, как он идет к одному из навесов. Что-то голубое поблескивает там. Бабушкина машина. Я чуть было не забыл о ней.
И вдруг я решил увести и ее. Почему бы и нет? Подождать, когда стемнеет, и взять ее с собой. Я осмотрелся, стараясь запомнить место, и пошел искать синагогу, чтобы спрятаться там до вечера.
Синагога была заброшенная и грязная. Здесь, наверное, ночевала большая часть во время большого переполоха, на полу валялись гильзы от патронов. Вместилище Торы было закрыто на ключ, но несколько молитвенников лежало в беспорядке на полках, а в маленьком боковом шкафчике я обнаружил бутылку вина для благословений.
Весь день просидел я там в углу, медленно попиваю теплое сладкое вино, читаю молитвенник, чтобы иметь представление о содержании молитв. Голова моя затуманилась, но уснуть я боялся, как бы кто-нибудь не зашел и не застал меня врасплох. Около полуночи я вышел оттуда, унося в нейлоновом мешке с дюжину молитвенников. Если спросят, чего я тут околачиваюсь, скажу, что меня послали раздать молитвенники солдатам. Лагерь немного успокоился, возбуждение у людей немного спало, я наткнулся даже на стоявших в обнимку солдата и солдатку. Как будто нет никакой войны на свете.
«Моррис» ютился между двумя разбитыми ганками, весь покрытый пылью. Двери были заперты, но я помнил, что одно из окон держится непрочно. Мне удалось легко проникнуть внутрь; руки мои задрожали, прикоснувшись к рулю. Я положил на него голову. Словно не несколько дней войны, а целая вечность прошла с тех пор, как я расстался с машиной.
У меня уже был наготове кусочек фольги, который я вытащил из сигаретной пачки, и, как в далекие годы, когда я по ночам брал машину тайком от бабушки, я наклонился под руль и сразу же нашел место, где присоединяются провода зажигания. И аккумулятор, который ты, Адам, заменил, новый аккумулятор, который ты поставил несколько недель тому назад, сразу же ответил на легкое прикосновение – мотор завелся мгновенно.
И я поехал – на север, на восток, черт знает куда. Я плохо ориентируюсь, ищу указатели, останавливаюсь и спрашиваю, как вернуться обратно в Эрец-Исраэль.
– В какую Эрец-Исраэль? – со смехом переспрашивают меня солдаты армейской полиции.
– Неважно, не имеет значения, лишь бы выбраться из пустыни…
А все движется мне навстречу. Танки, пушки, огромные грузовики с боеприпасами. Грохочущая река цвета хаки плыла мне навстречу с приглушенными огнями. А я в своем маленьком драндулете пробираюсь против течения, теснюсь к обочине и все равно мешаю уверенному движению колонн. До моего слуха доносятся проклятия: «Вот чумазый дос, нашел время разгуливать по Синаю». Но я отмалчиваюсь, только робко улыбаюсь, маневрируя между колоннами. Еду без остановок, упрямо, как одержимый, продвигаюсь вперед, лечу по разбитым дорогам, стремлюсь как можно скорее выбраться из пустыни.
Утром я добрался до большого магазина для военнослужащих в Рафиахе, усталый и изможденный после ночной езды, но опьяненный свободой. Сразу же зашел туда, чтобы купить что-нибудь поесть, перехожу от прилавка к прилавку, съедаю суп, ем сосиски, грызу шоколад и конфеты. Вдруг я замечаю в толпе группу религиозных, в черных, как у меня, костюмах. Они с любопытством следят за мной, пораженные моим диким поведением, моей безграничной свободой, наблюдают, как я шастаю себе от прилавка с мясными продуктами к прилавку с молочными и обратно. Я сейчас же решил скрыться. Но у выхода один из них остановил меня, положив руку мне на плечо.
– Подожди минутку, мы тут ищем десятого для утренней молитвы…
– Я уже молился вчера… – Я высвобождаю свое плечо и удираю от них, залезаю в свой «моррис», завожу его и даю газ, оставив их в недоумении.
И вот через несколько километров пустыня наконец-то кончилась. Появляются пальмы, белые дома, мягкие дюны, засаженные фруктовыми садами. Эрец-Исраэль. И чудесный запах моря. Я медленно сбавляю скорость. Итак, я спасен. Лишь теперь я почувствовал, до чего устал. Голова кружится, глаза закрываются. Я выхожу из машины и вдыхаю утренний воздух. Чувствую запах моря. Но где же море? Внезапно я ощутил, что оно необходимо мне, что я должен прикоснуться к нему. Но как добраться отсюда до моря? Я останавливаю лимузин какого-то важного офицера, мчащийся мне навстречу. «Где море?» А он рассердился, чуть не ударил меня, но все-таки показал, куда ехать.
Я прибываю на совершенно чистый берег, вокруг тишина, я за пределами мира, словно нет государства, нет войны, ничего нет. Только шорох волн.
И я ложусь под финиковую пальму, море – вот оно, и сразу же засыпаю, словно под наркозом. Я мог бы лежать так не один день, но заходящее солнце стало светить прямо в глаза, и я проснулся, покрытый песком. Маленький песчаный холмик сдвинулся и прикрыл меня. Такое приятное тепло. А я продолжаю дремать, наслаждаюсь морским ветром, ворочаюсь под песчаным одеялом и, не вставая, снимаю с себя одежду – черный пиджак, цицит, брюки, белье, ботинки и носки, лежу совершенно голый в песке, а потом встаю, отряхиваюсь и иду к морю окунуться.
Что особенно было чудесно – так это совершенное одиночество. После долгих дней в людском круговороте я снова один. Никого нет вокруг. Такая мягкая тишина. Даже шума моторов не слышно из-за шороха волн. А арабы, живущие здесь, как видно, боятся показываться из-за войны. Я надеваю нижнее белье и брожу по берегу, словно он – моя собственность. Чувство времени вернулось ко мне. Все готовится к закату. Солнце, как глаз циклопа, лежит на линии горизонта, тихо смотрит на меня.
Я подхожу к «моррису», машина моя стоит, безмолвная и верная, лицом к морю, и вдруг я со страхом обнаруживаю в ней вещи, принадлежащие тому офицеру; он превратил машину в свой склад. На заднем сиденье несколько сложенных одеял, маленькая палатка разведчиков и даже его таинственная сумка с картами. Я открываю ее дрожащими руками и вижу целую кучу подробных карт Ближнего Востока, Ливии, Судана, Туниса. Маленькая коробочка, в ней – знаки отличия подполковника: сам себе подготовил на случай повышения в чине. И еще – матерчатый белый мешочек и в нем два старых яйца, смятых, с розоватой скорлупой. Я тут же, ни капли не раздумывая, очистил их и с большим удовольствием принялся есть, читая найденный мною интересный документ. Что-то вроде завещания, написанного им жене и двум своим сыновьям. Написано с подъемом, возвышенным стилем, что-то о себе, о народе Израиля, какая-то странная мешанина – предназначение – миссия, история, судьба, страдание. Выспренние фразы, сплошное благочестие и жалость к себе. Меня зазнобило при мысли, какая ярость охватит его, когда он обнаружит, что машина исчезла, – он не успокоится, пока не найдет ее. Может быть, уже пустился в погоню, уже где-то поблизости. Не похоже, чтобы у него нашлось какое-нибудь дело на этой войне.
Я беру все бумаги и карты, рву их на мелкие куски и зарываю в песок, пустую сумку бросаю в море, очищаю машину от следов его присутствия. В багажнике я нашел кисть и большую банку с краской, оставшуюся после того, как он закрасил перед нашим отъездом фары. Внезапно у меня возникает идея – покрасить машину черной краской, изменить цвет.
И я сразу же приступаю к делу. Размешиваю подсохшую сверху краску и в сумерках, дождавшись заката, начинаю широкими мазками красить машину. Стою в одном белье и при слабом вечернем свете превращаю свой «моррис» в гроб. Наношу последние мазки, напевая старую французскую песенку, и вдруг чувствую: кто-то наблюдает за мной. Поворачиваю голову и обнаруживаю за своей спиной на маленьком песчаном холмике несколько силуэтов. Кучка бедуинов в абайях сидит и смотрит, что я делаю. Пришли незаметно. Когда? Кто знает! Кисть выпала у меня из рук в песок. Вот когда я пожалел, что выбросил противотанковое ружье. Остался только штык.
Сидят и глаз с меня не сводят. Я для них – целое событие. Может быть, обсуждают, что со мной делать. Легкая добыча, сама далась им в руки.
Они, наверно, заметили, что я испугался. Вижу, некоторые медленно поднимают руку, словно салютуют, явно это жест приветствия.
Я улыбаюсь им, слегка кланяюсь издали. Подбираю свою одежду и торопливо одеваюсь. Рубашку, цицит, брюки, черный пиджак, даже шляпу. Вдруг мне показалось, что именно эта одежда спасет меня от нападения. А они следят за моими действиями, удивлены, наверно, нет, без всякого сомнения – удивлены. Я вижу, как они вытягивают головы, чтобы получше видеть меня.
Я быстро собираю оставшиеся вещи, зарываю их в темноте в песок, зная, что все, что я закопал, будет вырыто, как только я исчезну, влезаю в машину и пытаюсь завести ее. Но от волнения напутал, очевидно, что-то с проводами, и машина только застонала. Бьюсь минуту-другую, вижу, как они приближаются ко мне, встали в кружок на расстоянии нескольких шагов от машины, смотрят, как я вожусь под рулем.
Теперь они уверены хотя бы в одном – что машина украдена. Я не перестаю улыбаться в сторону темных лиц и при этом в поту, лихорадочно нащупываю проклятые провода. В конце концов завожу машину, нарушая тяжелую тишину, зажигаю фары, два луча света падают на совершенно черное море, начинаю выруливать на поворот – и застреваю в песке.
А тем временем вокруг меня собирается все больше народу, словно птичья стая опустилась в темноте. Дети, подростки, старики вырастают словно из-под земли. Я опускаюсь на колени у колес, чтобы разгрести песок, возвращаюсь в машину, мотор опять заглох, я снова завожу его и застреваю еще глубже.
И тогда я поворачиваюсь лицом к безмолвным силуэтам и безмолвно прошу о помощи. А они только этого и ждали. Сразу же набросились на машину, десятки рук прилипают к свежей краске, я чувствую, как машина просто парит в воздухе, как ее несут к шоссе, и, лишь только колеса касаются земли, я даю газ, проезжаю некоторое расстояние и останавливаюсь. Выхожу из машины, смотрю на темную группу, стоящую в молчании на дороге, приподнимаю шляпу и элегантно помахиваю ею в знак благодарности, в ответ до моих ушей доходит какой-то гул, они бормочут что-то по-арабски – очевидно, благословляют меня с миром, желают мне доброго пути.
Я снова сажусь в машину и трогаюсь.
В Иерусалим.
Да, в Иерусалим. Что это вдруг в Иерусалим? Но был ли у меня другой выход? Куда я мог поехать? Где мог я укрыться, пока не утихнет гроза? Ведь все данные мои записаны в анкетах у рыженькой, а машину, наверно, ищет этот двужильный офицер. Мог ли я вернуться в дом бабушки, я – бросивший оружие дезертир, которого ждет арест?
Не думаете же вы, в самом деле, что я мог вернуться к вам, жить с вами, стать чем-то большим, чем любовник, – членом семьи. Разве такое возможно?
И почему не следовать своей судьбе, раз уж она так складывалась? Ведь главное было сделано – из пустыни я выбрался, границу Эрец-Исраэль пересек. На мне был черный костюм, цицит, шляпа, я уже привык к этой одежде, к запаху пота прежнего ее хозяина. У меня отросла борода, и меня не пугала необходимость закрутить пейсы. «Моррис» выкрашен в черный цвет. Его не узнать. Почему бы не продолжить эту авантюру?
Деньги, которые ты дал мне, Адам, кончились, надо было как-то пережить этот тяжелый период, дождаться, пока исход войны не будет предрешен или пока она не закончится. Почему бы религиозным не принять меня? Мне казалось, что они очень подходят для этого. По крайней мере судя по их посланцам, которые крутились по пустыне. Видно было, что есть кто-то, кто заботится о них.
Обо всем этом я думал во время моего ночного пути. Еду при бледном свете луны, которая постепенно исчезает, проезжаю через южные поселки, доезжаю до Шфелы, стараюсь не гнать – экономлю бензин. Я не знал даже, какое было число, а тем более о том, что происходит в мире.
И так осторожно, в темноте, я выехал на шоссе, ведущее в Иерусалим. Иногда я оставлял главное шоссе и сворачивал на боковые дороги, ехал по ним некоторое время, чтобы сбить с толку, если меня преследуют. Смотрю на ночной гористый пейзаж, слышу стрекот кузнечиков. Я еще не бывал в Иерусалиме, с тех пор как приехал в страну. Слишком был занят всеми этими делами – бабушкой, адвокатами, наследством и вашей любовью. И когда я на рассвете въехал в город, печальный, с мешками песка, наваленными у домов, грязный и безлюдный, только издерганные бойцы гражданской обороны бродят по пустынным улицам, – я был потрясен его необычной, тяжелой красотой, трепет охватил меня. И при въезде в город, словно знак свыше, кончилась у меня последняя капля бензина. Я оставил машину на одной из улиц и пошел разыскивать их.
Найти их было нетрудно. Они жили в районах, расположенных недалеко от въезда в город. Ранние пташки, они сновали по улицам с корзинами в руках, спеша за утренними покупками. Мужчины и женщины. Шел мелкий дождь, и пахло осенью. Совсем другая жизнь. Открываются магазины. Повседневные хлопоты, запах свежего хлеба. Тут и там собираются кучки людей, тихо секретничают о чем-то. На стенах странные плакаты, некоторые ободраны.
Я бреду за ними, следую за черными каплями, которые постепенно сливаются в черный поток спешащей куда-то толпы, ага, вот она куда спешит – в глубь религиозного квартала. Когда я увидел большие штреймлах из красноватого лисьего меха, я уже знал, что цель моя достигнута – никто не найдет меня здесь.
Одна компания стояла на углу улицы. Я подошел к ней, чтобы завязать беседу. Они сразу же определили, что я не из ихних. Может быть, из-за формы бороды, из-за характера стрижки, а может быть, по каким-то внутренним признакам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54