Прошелся немного по магазинам, купил плитку шоколада, а потом сел в автобус, идущий на Кармель, сам не знаю почему. Может быть, хотелось погулять немного и увидеть море. Ну конечно, доехал до его дома, может, хотел убедиться, что он не сменил квартиру. Тихо вошел в подъезд и быстро поднялся, чтобы посмотреть на дверь и уйти. Потом постучал и позвонил, хотя и знал, что в такой час никого там быть не должно. Ответа не было. Я вытащил ключ и вставил его в замок, он немного скрипел, но дверь открылась легко, словно ее смазали маслом. И вот я снова в квартире, совсем как в мечтах, немного дрожу, сразу же в прихожей вижу свое отражение в зеркале – весь забинтованный, пятна крови на лице и на рубашке, как у героя войны в кинокартине.
На этот раз я рисковал, но не мог удержаться. В квартире, как и тогда, было темно и так же чисто убрано, словно ею не пользовались все эти недели, что я в нее не заходил. В гостиную я не заглядывал, а сразу же направился в спальни, чтобы познакомиться с теми местами, которых еще не видел. Сначала – комната его и его жены, аккуратно убранная. Снова я вижу фотографию маленького мальчика. Это их сын или нет? Не видно никаких признаков его присутствия, какой-нибудь игрушки или одежды, как будто он умер или исчез. Я спешу, надо поскорей выбираться отсюда, но не удерживаюсь и захожу в другую комнату. Сразу ясно, что это ее комната. По всему видно. Я прямо дрожу от любопытства. Потому что это единственная комната во всей квартире, которая не убрана, как будто не имеет ко всем остальным никакого отношения. В ней полно света, жалюзи подняты. На стенах разные объявления. Яркие краски. Книги и тетради разбросаны на столе. А кровать, кровать в полном беспорядке: подушка в одной стороне и подушка – в другой, а в середине – пижама из тонкого материала. У меня даже ноги подкосились, и я присел на кровать на минутку, наклоняюсь и опускаю лицо в ямку посредине, покрываю простыню легкими поцелуями.
Совсем с ума сошел.
Словно я на самом деле влюбился в нее…
Ялла, надо поскорее уйти, пока и правда не привели полицию. Но я не мог убежать оттуда, не взяв чего-нибудь на память. Может быть, какую-нибудь книгу. Если пропадет книга, никто не подумает, что ее украли. Я стал рыться в книгах. Открыл одну – Бялик. Снова Бялик. Тот же самый учебник, по которому и мы учились. Открыл другую книгу – математика. Третья – книга какого-то Натана Альтермана. Не слышал, попробую почитать. Я кладу книгу в большой платок, на котором подвешена моя рука, и быстро выхожу из квартиры, почти теряя сознание. Начинаю спускаться по лестнице. Но на первом этаже открыта дверь, и какая-то старуха с лицом ведьмы стоит там, словно ждет меня.
– Кого ты ищешь, мальчик?
– Семью… Альтерман…
– Альтерман? Здесь нет таких… Кто послал тебя к ним?
Я молчу. Она стоит на моем пути; если оттолкнуть ее, закричит. Знаю я этих ведьм. У нас в деревне таких не меньше десятка.
– Кто послал тебя, мальчик?
Я все еще молчу. Ничего путного не приходит в голову.
– Ты из гастронома?
– Да, – отвечаю я шепотом.
– Так зайди, возьми у меня пустые бутылки.
Я зашел к ней на кухню и взял десяток пустых бутылок и пять банок и дал ей десять лир. Она была очень довольна. Ее совсем не озадачило, что я весь в бинтах.
– Приди еще через неделю.
– Хорошо.
Я поскорее ушел. До чего же быстро они забирают свои деньги назад, эти евреи.
Через три поворота я выбросил все на помойку. Вернулся в гараж. Порезы снова стали болеть, бинты запачкались. В гараже беспокоились обо мне. Даже собирались послать кого-нибудь на станцию «Скорой помощи», чтобы узнать, что со мной.
– Где ты был? Куда девался? Как твои раны?
– Все в порядке, ничего особенного…
Я стараюсь не смотреть ему в глаза. Если бы он знал, где я был, то не стал бы меня поглаживать. Я мог передать ему привет от его соседки.
За Кармелем, когда в автобусе остались одни арабы, я вытащил книгу из-под рубахи, открыл первую страницу. «Звезды за окном» – и круглым почерком написано «Дафна». Я приложил это место к губам. И впрямь немного спятил. Перевернул страницу.
«Еще песня звучит, что забросил ты зря, и дорога лежит пред тобою, облака в небесах и деревья в дождях еще ждут тебя, путник усталый».
Ничего. Можно понять. Три дня я пробыл в деревне, пока не зажили раны. Тихие солнечные дни. Я лежал в кровати, а отец с матерью все время баловали меня. Я прочитал книгу, наверно, раз десять. Хотя многого и не понял, все-таки выучил кое-что наизусть. «Но, – сказал я себе, – для чего? для кого?»
Адам
Ты уже уверен, что гараж просуществует без тебя, а тебе нужно только приходить после обеда, чтобы взять деньги. В течение многих лет ты создавал этот отлично работающий коллектив, вырастил способных и опытных механиков, многие из которых уже и отвертку в руки не берут, а заботятся о том, чтобы другие работали, дают дельные советы и досконально проверяют каждую отремонтированную машину. Я уже не говорю об Эрлихе, который делает чудеса со счетами. Утром бродишь по гаражу, смотришь со стороны, как распорядитель принимает машины и направляет их под разные навесы в зависимости от того, что требует ремонта – система охлаждения, сцепление, тормоза, мотор, электрическая часть, корпус. Есть в гараже даже специалист, занимающийся восстановлением водительских прав. И Хамид там, в своем углу, колдует над моторами. И когда ты бродишь так посреди всей этой суматохи, то начинаешь чувствовать себя лишним, даже несмотря на то, что к тебе все время подходят спросить что-нибудь, или позвать послушать, как работает мотор, или посмотреть разобранный узел, потому что, в сущности, они не нуждаются в твоем совете, а лишь докладывают тебе об уже принятом решении.
Но все это до тех пор, пока не случится что-нибудь, и тогда происходит что-то непонятное. Вот поранился один из рабочих. Один из мальчиков. Прямо на твоих глазах из-под машины выползает мальчик, весь в крови. Лицо, руки в копоти и масле, и много крови. Он молча стоит в сторонке, и никто не обращает на него внимания, безразлично проходят мимо него, даже шутят, и если ты сам не подбежишь, чтобы увести его, они даже пальцем не пошевелят. А Эрлих выглядит удивленным, когда ты приводишь его в контору. «Пусть подождет снаружи, – говорит он, – сейчас приду». А сам не торопится, дописывает какой-то счет.
Пока не прикрикнешь, этот Эрлих вообще не сдвинется с места.
Может быть, моя реакция была преувеличенной. Порезы оказались неглубокие, но кровь текла беспрерывно, и это напугало меня. Я узнал в нем мальчика, который всего неделю назад подметал тут. И уже дают ему залезать под машину и возиться с тормозами. Что он вообще умеет? Убьет его, а им какое дело? Назавтра Хамид приведет сюда другого мальчишку. Люди удивляются твоему волнению, но ведь ты уже видел когда-то другого ребенка, истекающего кровью.
Я смотрю, как Эрлих делает ему перевязку, вытаскивает разные старые бутылочки с йодом и льет на раны. Мальчик весь побледнел, глаза вылезают из орбит, он стонет от боли, но не произносит ни слова. Эрлих достает узкие бинты и начинает перевязывать его каким-то странным образом.
Я тем временем проверяю этот несчастный шкафчик с медикаментами. Он висит здесь еще с тех времен, когда отец и я работали тут одни. Вынимаю из кармана пятьсот лир и велю Эрлиху купить завтра же новый шкафчик и новые медикаменты. Но он сухо отказывается взять деньги, он получит все, что нужно, за полцены от одного клиента, который руководит предприятием, производящим медицинские товары, да и эти деньги он вычтет из подоходного налога.
А мальчик, весь забинтованный, сидит около счетной машины и смотрит на меня своими черными глазами, не чувствуя, как сквозь сомнительную эрлиховскую повязку продолжает сочиться кровь, капая на бумаги.
Эрлих, конечно, кричит на него.
Я посылаю его на станцию «Скорой помощи» и даю ему деньги, чтобы он вернулся на такси.
Не ухожу из гаража. Беспокойно кружусь между навесами и начинаю вмешиваться во всякие дела. На глаза начинают попадаться всякие мелкие беспорядки. Один из рабочих, у которого нет водительских прав, пытается переставить машины и задевает при этом одну из них. Другой заводит машину с поврежденным приводом. Третий наливает в мотор не то масло и чуть не сжигает его. И все нервничают, злятся, привыкли, что меня тут нет. Удивляются, с чего это я кручусь тут у них перед глазами.
А я жду возвращения мальчика, которого все нет. Посылаю машину на станцию «Скорой помощи», а она все не возвращается. Начинаю ссориться с распорядителем работ, который грубо ответил одному из клиентов. Даже на Хамида набросился, увидев, что он взял часть из мотора старой машины, стоявшей в стороне, потому что она подходила к мотору, который он ремонтировал.
Наконец, в самом конце рабочего дня, мальчик, весь перевязанный, вошел в гараж. Бродил себе, маленький негодяй, по городу. А я беспокоился. Я крепко обнимаю его.
– Где ты был, как дела?
– Все в порядке…
Черт возьми, и что это я так волнуюсь? Я сажусь в свою машину и даю газ.
Наим
Записался на медицинский факультет в Тель-Авиве, но провалился, записался на медицинский в Хайфе – и там его не приняли. Попытался в Иерусалиме – то же самое, пошел в Технион, но там не подошла средняя оценка в аттестате, написал в Бар-Илан и получил отрицательный ответ. Он был готов уже добраться даже до Беэр-Шевы, но опоздал записаться. Все время мы только и занимались им и его учебой. Весь дом вертелся вокруг него. Отец не спал по ночам от волнения. Приходили люди и давали советы: запишись сюда, напиши туда. Этот знает того, а тот знаком с другим. Начали нажимать на связи. Даже написали письмо в Бюро консультаций, послали старого шейха в приемную комиссию. Отец пошел даже в органы безопасности и сказал: «Уже двадцать пять лет я доношу на кого следует, а когда мой сын хочет учиться медицине, перед ним закрывают все двери». И они правда пытались помочь. Сказали, что обеспечили ему место на факультете арабского языка и литературы, но Аднан уперся – не хочет быть учителем, все идут в учителя. Устроили ему место по изучению Танаха, он сказал: «Что я, ненормальный?» Устроили ивритскую литературу, слышим в ответ: «Вы что, хотите, чтобы я умер от скуки?» Ужасно упрямый и гордый. Только медицина, или электроника, или что-то в этом роде. Встает по утрам и весь день ничего не делает. Отец не хотел, чтобы он уставал от работы, пусть занимается и готовится к вступительным экзаменам. Выделили ему самую хорошую комнату в доме и следили за тем, чтобы никто не шумел. Купили книги и тетради, не жалели ничего. Но он все время был раздражен, целыми днями сидел, закрывшись в комнате, и почти ничего не ел. Отчаялся заранее. Ночью перед экзаменом отец сидел у его двери и молился. Утром Аднан вышел из комнаты желтый как лимон, весь дрожит. Одет в новый, сшитый на заказ костюм, на шее маленький галстук красного цвета, сохранившийся у отца еще со времен турок, а на ногах – старые, грязные ботинки. Ничего не ест, только накапал себе валерьянки. Едет в один из университетов, чтобы провалиться, возвращается вечером совершенно без сил, просто на ногах не стоит, ничего нельзя понять из его рассказа, потому что даже сил говорить у него нет. Спит два-три дня, а потом начинает бродить по деревне в этом же костюме, но уже без галстука, сидит в кафе вместе с шабабой и ждет развозящую почту машину, чтобы получить сообщение о результатах экзамена. А тем временем все больше и больше разгорается в нем ненависть. Он ненавидит всех, а особенно евреев. Его наверняка заваливают специально. Однажды вечером, за ужином, после того как он получил очередной отрицательный ответ, он завел свои обычные проклятия, никак не унимается. Все сидят, едят и слушают, как он ругает всех и вся. А я сказал тихонько, потому что мне надоело его слушать: «Может, это ты недостаточно способный, а сионистское движение тут не виновато». Я еще не успел закончить фразу, как папа со всей силы залепил мне пощечину, впал в такую ярость, что чуть не разорвал меня на части. А Аднан выскочил из-за стола, перевернув все тарелки. Я убежал, и он убежал, а папа кричит и причитает. Целую неделю я спал у Хамида, боялся, что Аднан убьет меня, уже тогда я чувствовал, что он опасен.
В конце концов, после того как мы, наверно, месяц не разговаривали, папа заставил меня помириться с ним. Я пошел и попросил прощения, ведь я младший. Поцеловал его тощую руку, а он положил свою руку мне на плечо, будто я собака, и сказал только: «Эх ты, Бялик». И криво усмехнулся.
Ненормальный…
Но когда в университетах начались занятия, а он никуда не попал, у меня тоже стало болеть за него сердце. Фаиз прислал бумаги из Англии, чтобы попытаться записать его там, но у Аднана не было больше сил. Наверно, он и сам стал подумывать, что, может быть, он действительно неспособен к учению. Может быть, решил, что у него талант к чему-нибудь другому.
Теперь, когда я выхожу утром, чтобы поехать на работу в гараж, я иногда встречаю его в переулке около дома. Одежда помята, ужасно худой, возвращается из своих ночных путешествий в Акко или другие места. Откуда мне знать? Нашел себе новых друзей. Мы останавливаемся, разговариваем. Я в своей рабочей одежде, а он все в том же своем костюме и в белой рубашке, воротничок которой уже почернел. Я стал относиться к нему немного мягче. Мне и в голову не приходило, что он собирается покинуть нас, что по ночам изучает дороги, тропинки и проломы в пограничном ограждении. Через некоторое время он исчез. Говорили, что его видели в Бейруте. И хотя нам было жаль его, а папа очень беспокоился за него, мы думали, что, может быть, так лучше, что он отдохнет там от евреев, которые так раздражают его.
Мы и не представляли себе, что он вдруг захочет вернуться.
Адам
Это искусство. Вы не цените его. Жить так среди нас, словно с двойным дном, жить в двух мирах, в этом и одновременно в противоположном ему. И когда вы в канун субботы разговариваете, сидя в своих удобных креслах, этой темы вам не избежать. Вы говорите об отборных группах, об одиночках-самоубийцах, об отчаявшихся фанатиках, а мне хочется кричать и смеяться (но я ничего не говорю, только раздраженно отправляю в рот очередную горсть арахиса).
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54