Что сказать ей? Как объяснить? С чего начать свое объяснение здесь, у шумящих морских волн? Пятнадцатилетняя девочка, которая доходит мне до груди. Что я собираюсь натворить? Объясняться – это еще глупее, чем просто обнять ее и поцеловать. Я притягиваю ее к себе, руки мои дрожат, глажу ее волосы фальшивым отцовским движением, целую ее лицо, обнимаю. Она молчит, неподвижна, словно какая-то вещь. Я снимаю с нее кофточку, пораженный белизной ее тела, неразвитая, девическая грудь. Закрываю глаза и погружаю их в эту детскую плоть, провожу губами по ее твердой маленькой груди, не верю в то, что происходит. Я гублю себя. А она молчит – не понимает, но не оказывает даже малейшего сопротивления. Если бы она выказала хотя бы намек на сопротивление, я бы тотчас же оставил ее. Смотрит на мою бороду. Со страшной страстью я опрокидываю ее на песок, шепчу: «Тали, Тали» – и чувствую, что она прислушивается не к моим словам, а к другим голосам, не говорит ни слова, но я тоже слышу их. Детский смех, звук приближающегося катера, голоса людей, шум заводящейся машины. Вокруг люди.
Я тотчас же отрываюсь от нее, надеваю на нее кофточку, завязываю шнурочек, наклоняюсь, засовываю ее ступни в сандалии, застегиваю их, словно она ребенок. И все время стараюсь не смотреть ей в лицо. Запихиваю ее в машину и еду, ищу тихое место. Но такого места нет, страна заселена сверх всякой меры. Дороги, дома, открытые поля и огороженные плантации. Военные лагеря, палатки, людская суета. Придется оставить это. Время от времени я вывожу ее из машины, прокладываю дорогу между колючками, а она покорно идет за мной. Снова человек в моих руках. То это Габриэль, то мальчишка-араб, а теперь эта девочка. Люди покорно отдают себя в мои руки.
Надо подождать, чтобы стемнело…
Я останавливаюсь у маленького дорожного буфета в одном из поселков. Беру ей пирожок и сок, а себе – кофе.
Она сидит напротив меня, медленно жует, посасывает сок из стакана. Я пожираю ее глазами, страсть моя достигает предела. Наступают вечерние сумерки, а я, как дикий зверь, смотрю на свою жертву, на ее белые руки, на ее лицо. Так больше молчать невозможно. Но что сказать?
– Ты уже сделала уроки?
– Еще нет.
Тишина. Я спрашиваю ее об отце. И снова тот же рассказ. Исчез несколько лет тому назад. Ничего о нем не известно. Я спрашиваю ее о Дафи, что думают о ней в классе. И она с любовью, почти с преклонением начинает говорить о Дафи. Смелая девчонка, очень смелая, самая смелая. Всем говорит правду в лицо, даже учителям, не боится.
Она говорит медленно, какая-то неразвитость, почти глупость чувствуется в ее манере выражаться. Какая-то смутная ненормальность, невозможно определить, в чем именно. И она принесет мне спасение?
Вечерние сумерки. Мы сидим у шаткого железного стола в дорожном буфете, вернее, в грязной продуктовой лавке захолустного поселка.
– О тебе не будут беспокоиться?
– Нет.
– Может, позвонишь маме? Скажи, что вернешься поздно.
– Нет, ей все равно.
– Все-таки позвони.
Она не двигается с места. Такой покинутостью веет от нее.
Я встал и позвонил домой. Дафи подняла трубку. Аси не было дома. Я сказал Дафи, что задержусь, что поехал в Тель-Авив.
– Ты опять ищешь его?
– Нет, другое…
– Когда вернешься?
– Вернусь. Какая разница – когда. Что ты делаешь сейчас?
– Ничего. Я ждала Тали, но она не пришла.
– Скоро придет…
– Не задерживайся долго, папа.
Умоляет как ребенок, совсем не похоже на нее.
Уже темно. Стало прохладнее. Я заплатил, и мы поехали. Куда ехать – не знаю, кружусь в темноте. Все еще думаю, не повернуть ли, не поехать ли домой, но я в плену у чего-то, что сильнее меня. Место кажется мне знакомым. Я проехал еще несколько километров по узкой дороге. Издали узнал дом престарелых, больницу, где лежала старуха. Объехал вокруг дома и остановился в некотором отдалении от него. Оставил девочку в машине, а сам зашел в дом. Спросил заведующую. Мне сказали, что она, возможно, еще здесь. Я нашел ее на пороге кабинета. Закрывает дверь. Она сразу же узнала меня, лицо ее просияло, она чуть не бросилась ко мне навстречу.
– Вы слышали, какое чудо совершилось?
– Конечно.
Она так сокрушалась, что я тогда отказался назвать себя, не оставил адреса. Хотела сама сообщить мне эту весть. Через несколько дней после моего посещения.
– Я знаю.
– А как она чувствует себя? У меня не было времени поинтересоваться ею.
– Все в порядке.
Она начала рассказывать мне, что сделала на мое пожертвование. Думала-думала и в конце концов решила купить несколько картин молодого многообещающего израильского художника. Она повела меня по комнатам посмотреть на развешанные там картины, выражает надежду, что они мне понравятся, хотя я – помню ли я это – дал ей полную свободу распоряжаться этими деньгами.
– Разумеется.
Я иду усталый, измученный, рассеянно смотрю на сюрреалистические картины фиолетового цвета, слушаю и не слушаю ее объяснения. Наконец она замолкает. Я прошу у нее комнату на ночь или на короткое время, чтобы отдохнуть. Я работаю здесь, недалеко.
Просьба кажется ей несколько странной, но как можно отказать мне? Она предупредит сторожа-араба. Все будет в порядке. Мне приготовят также и ужин.
– В этом нет необходимости…
Я провожаю ее до машины. Она пожимает мне руку. У нее лишь одна просьба – чтобы я назвал свое имя.
– Никогда… – улыбаюсь я. – Я и в будущем собираюсь жертвовать вам деньги.
Она рассмеялась взволнованно, снова пожимает мне руку.
Я возвращаюсь к машине и вижу, что Тали исчезла. Начинаю искать вокруг. Через несколько минут замечаю, как она появляется из-за каменной ограды, медленно возвращается.
Мы ждем в машине, когда дом престарелых немного затихнет, ужин закончится, огни погаснут. Моя голова лежит на руле, потная, липкая. Снаружи дует прохладный ветер. Она тихо сидит рядом со мной, не двигается. До нее ничего не дошло. Сидим так, наверно, с час. Потом выходим. Сторож-араб открывает дверь, даже не смотрит на Тали, ведет нас по длинным коридорам мимо палат, освещенных слабым светом. Старики дремлют после ужина, некоторые медлительно бродят в своих полосатых халатах, словно доисторические животные.
Девочка дрожит…
Наконец что-то доходит до нее.
Он привел нас в небольшую комнату, операционную или процедурную. Посреди стояла большая металлическая кровать с подъемником, а около нее бутыль с кислородом, какие-то врачебные инструменты. Сбоку была раковина. Он даже не спросил, нужна ли нам еще одна кровать. Я сунул ему в руку десять лир, но он отказался взять их.
Она стояла в сторонке, как попавшийся в ловушку зверек, испуганная, без движения. Но я уже не мог отступить, только не сейчас, я был одержим одной лишь мыслью. Я подошел к ней, прижал к себе, она вдруг попыталась сопротивляться.
Я поднял ее, она была совсем легкой, из волос посыпался морской песок. Я поцеловал ее лицо, сначала осторожно, нежно, боясь жажды насилия, все растущей во мне, положил ее на кровать. Какой-то голос уговаривал меня остановиться. Но я не мог. Зашел слишком далеко. Снимаю с нее сандалии и вижу ее грязные ступни. Подхожу к раковине, смачиваю полотенце и обтираю ей ноги, вытираю лицо. Потом раздеваю, ложусь на ее голое маленькое тело. А она не понимает, начинает плакать. Но я целую ее, пока она не замолкает. Беру ее. Она начинает понимать, обвивает руками мою шею, закрывает глаза, целует меня медленным поцелуем.
И вот я лежу рядом с ней. Молчу. Начинаю слышать окружающий меня мир, голоса стариков в ближних палатах. Кто-то молится, читает псалмы. Смеется старуха. Кто-то вздыхает, почти плачет. Она уже уснула.
Через некоторое время я разбудил ее. Одел еще сонную, закутал в одеяло и понес на руках, словно больную. Сторож открыл мне ворота. Я положил ее на заднее сиденье. Около полуночи мы уже подъезжали к ее дому.
Можно ли будет скрыть все это? Я хочу сказать ей, чтобы она никому ничего не говорила, но не могу. Будь что будет. Я смотрю, как она исчезает за дверью.
Маленькая машина медленно проезжает мимо меня. Я слежу за ней взглядом, как обычно в последние месяцы. Может быть, это он. Вот и я превратился в любовника. Любовник, который ищет любовника.

5
Ася
Не могу вспомнить начало, мы все втроем в другой стране, что-то восточное, азиатское, около Афганистана, не представляю, откуда я взяла, что это рядом с Афганистаном. Такая жаркая страна, но не пустыня, страна континентальная, удаленная от моря на несколько тысяч километров. Вокруг поля, низкая пшеница, желтовато-зеленоватая, с короткими полными колосьями. Что мы делали там – неизвестно. Мы приехали не как туристы, а просто побыть недолго, у Адама была там работа, но он, в сущности, еще не приступал к ней, все время крутился дома. Нас одолевали заботы.
Все мы были угнетены. Дафи забеременела. Она бродила по полям, и в нее проникло семя, совсем без вмешательства кого-либо. Это семя, в сущности, было не человеческим семенем, а пшеничным зерном. Она сидела среди колосьев, и семя проникло в нее, что-то в этом роде, что-то неясное, пугающее… Ясно лишь, что она беременна. У нас уже получены результаты анализа. И сейчас она сидит в соломенном кресле передо мной, маленькая, бледная, а я – в отчаянии.
Попробуй догадайся, понимает ли сама Дафи, что с ней. Но я наблюдаю за ней непрерывно и замечаю, что у нее уже появился небольшой живот. Странно, беременность ведь началась недавно, срок совсем маленький, но нам объяснили, что это особая, детская беременность, такая ускоренная, и это уже не впервые случается с приехавшими сюда иностранцами.
Адам заходит в комнату в сопровождении врача. Темнокожий человек, не негр, но очень темный, с пучковатой маленькой бородкой. Он пришел за Дафи, так как следовало действовать немедленно, сделать Дафи операцию, аборт, не совсем аборт, а вроде того: из ее живота должны что-то вытащить, а потом отдать нам – такую полевую мышку, что-то ужасное. Кошмар. Адам уже обо всем договорился, не спросив меня.
Этот человек, врач, черт его знает кто, подошел к Дафи, взял ее за руку, и она послушно встала, очень подавленная. А я думала, что сойду с ума. Хотела наброситься на Адама за то, что он подчинился этому врачу, отвела его в сторону и стала умолять немедленно вернуться на родину, пойти с ней к нашим врачам. А Адам слушает, но не соглашается со мной. Врач ведет Дафи к двери, останавливается у порога. Я быстро говорю Адаму, а врач прислушивается, словно понимает иврит, Адам отрицательно качает головой: «Нет, только они умеют это делать, они спасут мышку». Я вся покрываюсь потом, просто дрожу, набрасываюсь на него: «Мышку?!» Дафи вырывается из рук врача, бежит ко мне, кричит, вцепляется в меня, мы с ней раскачиваемся в обнимку…
Адам
Дафи с силой трясет меня, залезает прямо в кровать, зажигает свет, тянет за пижаму как бешеная.
– Мама, папа, Шварци звонит.
Свет слепит глаза, Дафи, вся взлохмаченная, ужасно взволнована.
– Шварци звонит, у него автомобильная авария.
Полпервого ночи…
Ася тоже начинает медленно просыпаться, садится в кровати, глаза еще закрыты.
Телефон звонил, а мы не слышали. С тех пор как я перестал буксировать по ночам машины, я снова поставил телефон в рабочую комнату. Только Дафи услышала звонок, она все еще бодрствует по ночам. Сначала она думала, что это кто-то ошибся номером, и не подошла к телефону, но звонок не умолкал. Она подняла трубку и не поверила своим ушам, подумала, что у нее галлюцинации, услышав слащавый и манерный голос ненавистного ей директора, ее жестокого преследователя.
– Дафна? Это ты? Ты не спишь? Будь добра, попроси, пожалуйста, папу. У меня к нему дело.
Она передразнивает его… Я подхожу к телефону.
Он шепчет взволнованным голосом, иногда раздается странный смешок, даже в такой поздний час он не оставляет свой высокопарный иврит.
Тысяча извинений, с ним случилось несчастье, его машина врезалась в дерево, ха, ха, весь передок смят и искорежен. Он на дороге из Иерусалима, около международного аэропорта, ему тоже досталось, шишка и царапины на лице, евреи из мошава Врадим, чудесные люди, подобрали его, перевязали, дали попить. Но он хочет отвести машину в Хайфу, в мой гараж. Возможно ли это? Не соизволю ли я принять несчастную машину, он доверяет только мне. Дорогой Адам, у меня нет другого гаража, кроме твоего… ха… ха… Ну что ж…
Он забыл адрес, просто-напросто адрес выпал из его памяти, говорит он шепотом, будто боится разбудить кого-то.
Я молчу.
– Адам?
– Кто отбуксирует вас?
– Тягач еще не пришел.
– Подождите, я приеду за вами.
– Ночью… в такую даль… я не это имел в виду, – но в его голосе чувствуется радость.
– Где вы находитесь?
Нет, ехать не надо, заупрямился он вдруг, он вообще сомневался – звонить ли, ему очень жаль, что разбудил девочку…
Но я стою на своем. Судьба Дафи в его руках. На этих днях он должен решить, исключат ее из школы или нет. Отбуксирую его машину, починю ее, денег не возьму, в течение нескольких дней он будет в моей власти. Но он вдруг начал крутить, заупрямился. Ни за что не хочет утруждать меня. Он уже раскаивается, что позвонил. Кроме того, здесь нужен особый тягач.
Его машина, если говорить правду, совершенно разбита…
– Ничего… Скажите мне, господин Шварц, точное местонахождение машины. Я не допущу, чтобы кто-нибудь другой отбуксировал вас… Кроме того, с вас сдерут высокую плату… У вас есть лишние деньги?..
Он испугался.
– Адам, дорогой мой, что поделаешь. Ведь и вам придется заплатить… Я ни за что не соглашусь, чтобы вы утруждали себя даром, да и вообще, какое значение имеют деньги… главное, что я жив…
– Не будем терять время…
Наконец он сообщает мне, где находится, объясняет и снова ломается, будто делает мне одолжение.
Я звоню Наиму. Старуха сразу же отвечает, словно ждала телефонного звонка. Голос у нее ясный. Она тоже не спит. Бодрость этой дочери прошлого века каждый раз поражает меня заново.
– Что-нибудь случилось?
– Нет… надо разбудить Наима. Я сейчас за ним заеду, нужно отбуксировать машину.
– А я подумала, ты перестал работать по ночам.
– На этот раз случилась авария у моего друга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54