Словно хорошо слаженная рок-группа. Подходят к нам, прикасаются своими мягкими белыми руками, будят нас, чтобы вернуть нам веру. Их послали из ешивы ходить по разным подразделениям, раздавать маленькие молитвенники, ермолки и цицит, повязывать солдатам филактерии.
И уже некоторые из нас окружают их, вступают с ними в беседу. Сонные лохматые солдаты закатывают рукава, растерянно улыбаются, повторяют за ними слова молитвы. А они благословляют нас. «Великая победа, – говорят они, – снова свершилось чудо. Милость небес». Но чувствуется, что нет в них уверенности, что они говорят не от всего сердца. На этот раз мы их немного разочаровали.
Встает солнце, воздух быстро нагревается. Уже хлопочут с завтраком, от костра поднимается дым. А из транзисторов льются утренние новости. Люди в черном уже закончили свой обход, сложили вещи, филактерии и все прочее, уселись на небольшом холмике, сняли со своей машины маленькие старые чемоданы из картона и вытащили свою утреннюю трапезу. Мы пригласили их позавтракать с нами. Но они вежливо отказались. Опускают головы, улыбаются про себя. У них своя еда. До наших фляжек они боятся даже дотронуться, опасаясь греха. Я подошел к ним. Они достали еду, которая лежала вместе с принадлежностями культа – молитвенниками и цицит: хлеб, крутые яйца, помидоры и огромные огурцы. Посыпают их солью и едят вместе с кожурой. Из большого красного термоса отпивают какой-то желтоватый напиток, наверно старый чай, который привезли с собой из Эрец-Исраэль. А я стоял и смотрел на них, не мог оторваться. Я уже успел забыть, что такие евреи существуют в действительности. Черные шляпы, бороды, пейсы. Они сняли пиджаки и сидели в белых рубашках, как пришельцы из другого мира. Двое из них были пожилые – лет сорока, а между ними сидел очень красивый юноша с реденькой бородкой и длинными пейсами. Он казался смущенным и немного испуганным посреди всей этой суматохи, берет своей белой рукой еду, лежащую на старой религиозной газете.
Я не отходил от них. А они заметили мой взгляд. Приветливо улыбнулись мне. Я взял у них маленькую цицит и положил в карман, все еще стою около них. Они продолжают есть, раскачиваясь и болтая на идиш. Я не понял ни слова, но уловил, что они спорят на политические темы. А я все стою рядом, лохматый, грязный солдат со щетиной десятидневной давности на щеках, уставился на них во все глаза. Они стали даже конфузиться.
Вдруг я сказал:
– Нельзя ли получить помидорину?
Они растерялись, очень уж странно я себя вел, но тот, что постарше, быстро пришел в себя и протянул мне помидор. Я посыпал его солью, подсел к ним и закидал их вопросами. Откуда они прибыли? Что делают? Как живут? Куда направляются отсюда? И они отвечают мне, а те, что постарше, все время раскачиваются, словно их ответы тоже вроде молитвы. И вдруг что-то как будто ударило меня. Эта их свобода. Они, в сущности, не имеют к нам отношения. По своей воле пришли сюда и по своей воле уйдут. Никому ничего не должны. Передвигаются по пустыне между военными подразделениями, как какие-то черные жуки. Сверхъестественные создания. Я не мог оторваться от них.
Но тут подошел сержант религиозной службы, который был у них чем-то вроде импресарио, чтобы поторопить их. Скоро будет обстрел, и им лучше покинуть это место. Они сейчас же вскочили, собрали остатки еды, завязали чемоданы веревкой. И с фантастической скоростью стали бормотать застольную молитву, взбираясь на свою машину.
И тогда на одном из камней я увидел черный пиджак, который один из них, наверно молодой, забыл второпях. Я поднял его. Он был сшит из добротной плотной ткани. Ярлык портного с улицы Геула в Иерусалиме свидетельствовал о том, что в материале нет никакой посторонней примеси. От пиджака исходил легкий запах человеческого пота, но этот запах отличался от запаха людей, окружавших меня, какой-то сладковатый запах, похожий на запах ладана или табака. В первое мгновение я хотел отбросить его, но вдруг надел на себя. Это был мой размер. «Идет мне?» – спросил я солдата, пробегавшего мимо меня. Он в удивлении остановился, я понял, что он не узнал меня, потом улыбнулся и побежал дальше.
И тут на нас обрушился шквал обстрела, подобного которому еще не было. Мы попадали на землю, свернувшись наподобие зародышей, в отчаянии впились ногтями в иссохшую землю. А слепой обстрел за нашей спиной бьет яростно и точно по скрещению дорог в ста метрах от нас. Достаточно маленькой ошибки. И так продолжалось в течение многих часов – пыль, свист, взрывы, глаза закрыты, во рту скрипит песок, а рядом с нами горит бронетранспортер.
К вечеру все затихло, словно ничего и не было. Глубокое безмолвие. Нас перебросили вперед, на пять километров, мы остановились у склона возвышенности и снова стали расстилать одеяла, готовиться ко сну.
И с первыми признаками рассвета, словно время повернуло вспять, снова звуки пения и молитвы будят нас, слышится ритмичное похлопывание ладоней. Эти трое вернулись, точно из-под земли выскочили, пытаются разбудить нас.
– Вы уже были у нас! Были у нас! Мы уже получили от вас молитвенники! – сердито заставляют их замолчать. А они испугались, застыли на месте, а потом растерянно отступили назад, бормочут что-то про себя на идиш. Но один невысокий солдат, выпутавшись из своих одеял, молча подошел к ним и со страдальческим выражением лица, словно ожидая укола, закатал левый рукав. А эти трое, приободрившись, начинают наматывать на его руку филактерии, открывают перед ним молитвенник и показывают, что надо читать, обращаются с ним как с больным. Ведут его вперед, потом возвращают назад, раскачивают его и раскачиваются вместе с ним, поворачивают его лицом к востоку, навстречу восходящему солнцу. А мы лежим в спальных мешках и смотрим на них. Издали казалось, что они молятся Солнцу.
Покончив с молитвой, они принялись за еду, как и в первое утро, роются в своих чемоданах из картона, вытаскивают яйца, перец, огурцы и помидоры. Можно подумать, что они собрали их в пустыне. Только на этот раз на них не обращали внимания. Солдаты потеряли к ним интерес. До сих пор под впечатлением вчерашнего обстрела. Я не спеша подошел к ним, заглядываю в раскрытые чемоданы. В них уже не было предметов культа, все раздали вчера. Вместо них там сложены «трофеи», собранные ими по дороге: солдатские пояса, гильзы, цветные портреты Садата. Сувениры, которые они принесут домой.
И снова меня поразила их свобода…
– Как дела? Что слышно? – улыбаюсь я им, пытаюсь завязать беседу.
– Слава Богу, – тотчас же отвечают они. Я заметил, что они не узнают меня.
– Куда вы направляетесь отсюда?
– Возвращаемся домой. С Божьей помощью. Рассказать о произошедших чудесах.
– Какие чудеса? Вы не понимаете, что тут происходит?
А они за свое:
– С Божьей помощью. Все чудо.
– Вы женатые?
Они улыбаются, удивленные вопросом.
– Слава Богу.
– Слава Богу, да, или слава Богу, нет?
– Слава Богу… разумеется… Вдруг они узнают меня.
– Мы уже встречались с господином?
– Да. Вчера утром. Перед обстрелом.
– И как дела?
– Так себе…
Я сел около них. В руках сумка, в которой лежал найденный мною черный пиджак. Они немного отодвинулись.
– Вы потеряли свой пиджак? – спросил я молодого, который все время помалкивал. На нем был военный мундир египетского солдата, видно, где-то подобрал.
– Да, – на его лице мягкая, необыкновенно приятная улыбка, – может быть, вы нашли его?
– Нет…
– Неважно, неважно, Бог с ним… – успокаивает его тот, что постарше.
Сидят себе и едят, легко так, непринужденно. Что-то в них все больше притягивало меня, до боли…
Этот юноша, красавец, сидящий между двумя другими и неторопливо жующий свой хлеб, не обращает на меня никакого внимания, подбирает своими прозрачными пальцами крошки, все еще читает ту же самую старую газету, которая и тогда лежала перед ним. Чай у них уже кончился. Они передают один другому бутылку с мутной водой, какая-то манна или роса, которую собрали по дороге. Видно было, что они умеют обходиться малым. Мне опять захотелось взять у них что-нибудь, какой-нибудь овощ или кусок хлеба. Но я почему-то, не спрашивая разрешения, поднял лежащую на песке шляпу молодого, надел ее на свою голову и начал ритмично покачиваться, почти незаметно, они улыбнулись, очень растерянные. Лица их покраснели. Я уже заметил, что они нас побаиваются. Как бы слегка брезгуют.
– И не жарко вам в таких шляпах?
– Будь благословен Господь.
– Идет мне?
Я как ребенок…
– С Божьей помощью, с Божьей помощью… – Они натянуто улыбаются.
По ним ничего нельзя понять…
– Может быть, поменяемся шапками, – сказал я молодому, – чтобы я не забыл вас?
Тот был совершенно растерян, уже потерял пиджак, а теперь у него хотят забрать и шляпу. Но один из тех, что постарше, воззрился на меня умным, проницательным взглядом, словно понял мои намерения еще раньше меня.
– Пусть возьмет… на счастье… вернется целым к жене и детям…
– Но я холостой. Только любовник… – нахально дразню я их, – у меня связь с замужней женщиной.
Но он оставался спокойным, смотрит на меня, точно видит меня теперь таким, каков я на самом деле.
– Чтобы нашел себе пару… чтобы вернулся домой с миром.
А на горизонте поднимаются грибообразные столбы пыли, и лишь через некоторое время, словно к пыли она не имеет никакого отношения, слышится пушечная канонада. Рабочий день начался. Люди разбегаются. И снова обстрел – за мной по пятам, как будто задался целью уничтожить именно меня. Прибежал сержант религиозной службы – поторопить свою стаю покинуть опасное место. Я даже не успел попрощаться с ними. Весь лагерь быстро свертывается, зарывается в землю. Стоящая рядом рота солдат начинает окапываться.
Теперь я знал: единственный выход – удрать отсюда. Можно попробовать. Только об этом я и думал весь тот день, сижу в углу внутри бронетранспортера, молчу, всех сторонюсь, пытаюсь сделаться незаметным. День был ужасно жаркий, густая мгла закрыла небо. Солнце исчезло. Ничего не видно. Подразделения разыскивают одно другое, пытаются найти свое место. Беспроволочные телефоны тарахтят, надрываются в отчаянии. А над всем стоит желтоватая едкая пыль. Мы приближались к каналу. Прорыв на тот берег уже был совершен, и нам предстояло присоединиться к частям, которые непрерывным потоком пересекали канал. К вечеру мы уже омочили руки во вскипающей от бомбежки воде. Появились новые командиры, с воодушевлением стали рассказывать о завтрашних действиях.
Но я уже решил бесповоротно. Войне не видно конца. Что мне делать на западном берегу канала, когда и на восточном я не могу найти себе применение.
И вот, незаметно для других, я готовлюсь. Кладу в маленькую сумку все вещи, которые собрал у религиозных за последние два дня: шляпу, черный пиджак, цицит. Запасаюсь бутербродами с мясом и сыром, наполняю водой две фляги и ночью, перед самым рассветом, когда мне надо было сменить часового, собираю вещи, иду в самый конец колонны, прячусь за одним из холмов, снимаю с себя снаряжение и прикрываю его камнями. Рою яму и закапываю в нее свое противотанковое ружье. Снимаю военную форму и разрываю ее штыком на мелкие куски, а обрывки разбрасываю в темноте. Вынимаю из вещевого мешка белую гражданскую рубашку, свои черные хлопчатобумажные брюки, надеваю цицит, а на нее – украденный пиджак, шляпу кладу рядом с собой. Борода моя отросла за последние две недели, а из своих вьющихся волос, давно не стриженных, мне удалось закрутить нечто вроде зачаточных пейсов.
А потом устроился в маленькой расселине недалеко от канала, сижу, дрожу от холода, поглядываю в темное небо, время от времени освещаемое вспышками взрывов, жду рассвета, слышу, как поднимают мою часть и перебрасывают на другую позицию. Я прислушался, не ищут ли меня, не выкрикивают ли мое имя, но ничего не услышал, кроме шума заводящихся моторов. А потом наступила мягкая тишина. Моего исчезновения никто не заметил.
Поразительно, так вот просто вычеркнули меня…
Но покидать свое убежище я не тороплюсь. Сижу и жду рассвета, с аппетитом уничтожаю бутерброды, приготовленные мною на завтра. И внезапно туманный свет начинает разливаться вокруг. Хмурая такая заря, почти как в Европе. А я зарываю последние следы своего армейского существования, в том числе и вещевой мешок, стряхиваю с одежды пыль и песок, пытаюсь разгладить ее, чтобы она приобрела сносный вид. Потом надеваю шляпу и иду на восток, выхожу из истории.
Очень скоро я достиг шоссе, еще немного, и слышу шум приближающейся машины, на ней – цистерна с водой, продырявленная пулями, из отверстий еще сочится вода. Я только раздумываю, не поднять ли мне руку, а машина уже останавливается. Я вспрыгиваю на ступеньку и забираюсь в кабину. Шофер, маленький и худой йеменский еврей, совсем не удивился, завидев одетое в черное существо, – можно подумать, что вся пустыня полна религиозными в черных одеяниях, которые то и дело выскакивают из-за холмов. Странно, что он не заговорил со мной, не произнес ни единого слова. Может быть, и он сбежал, а может, только что обстреляли его и теперь он возвращается, что-то взволнованно напевая про себя. Мне кажется, он даже не разглядел, кого это подобрал на дороге.
Шлагбаумы немедленно поднимались перед нами, армейские полицейские даже не смотрели на нас, атакуемые огромным количеством машин, направлявшихся нам навстречу. Людям просто не терпелось попасть на войну, прорваться на западный берег канала.
В Рафидим я сошел. Даже спасибо не успел сказать. И снова вокруг эта ужасная суета. Даже, кажется, усиливается. Мечутся люди, во всех направлениях мчатся машины. А я чувствую себя легко в своей новой одежде, почти порхаю, всем своим существом ощущаю свободу. Брожу по лагерю, ищу северный выход. И тут замечаю, что люди оборачиваются на меня, останавливают на мне свой взгляд. Я обращаю на себя внимание, даже несмотря на дикую суету вокруг. Очевидно, в моем облике что-то не соответствует моему одеянию, может быть, шляпа на голове сидит не так, как надо. Я все больше опасаюсь, как бы не попасться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54