Дафи
Он себе спит, а я тут сиди из-за него дома. Погода чудесная. Утром я позвонила Тали и Оснат, чтобы они не приходили ко мне, хотя он, конечно, позабавил бы их. Не хотелось смущать его таким количеством девчонок. Мама с папой встали рано утром и уехали, а я тут должна кормить его завтраком и выпроваживать домой. Все готово. Я выставила на стол все, что было в холодильнике, открыла коробку сардин и коробку фасоли, пусть берет, что хочет, а не воротит нос, как вчера, когда ему дали фаршированную рыбу. Я не собираюсь тут с ним возиться, но пусть не думает, что нам жаль для него еды, потому что он араб. Сковорода с маслом уже на плите, спички, два яйца под рукой, вода в чайнике. Как только он изъявит желание, зажжем огонь, и, как в дорожном буфете, моментально все будет на столе. Если бы мама видела, как быстро я умею все организовать, она бы заставила меня готовить завтрак каждую субботу.
А он все спит и спит, Он что, решил, что здесь гостиница? А я места себе не нахожу. Два раза переодевалась. Сначала надела платье, но мне всегда в нем не по себе, кажется, что оно толстит меня сзади. Тогда я взяла длинный сарафан, но потом сняла его, это уже перебор, и надела вчерашние брюки, только со свитером в обтяжку, нет смысла скрывать то, что уже невозможно скрыть. Включила радио на полную мощность, может быть, музыкальная викторина расшевелит его. А он – точно мертвый. Не сидеть же мне дома до вечера. В одиннадцать я постучала тихонько в дверь рабочей комнаты, а потом решила войти, делаю вид, что ищу какую-то книгу. А он спит себе как ни в чем не бывало, разлегся на спине в своей необыкновенной пижаме и глазом не моргнет. Нет, хватит с него. Пусть досыпает у своей мамы. Я подошла к нему и дотронулась до щеки. Что тут такого? Он всего-навсего папин рабочий, и я тоже немножко тут хозяйка. Наконец-то он соизволил открыть глаза.
– Мама с папой уехали и велели мне накормить тебя завтраком. Какую яичницу ты любишь? – быстро сказала я ему. А он не поднимает головы от подушки, раздумывает. Я уже пожалела, что распинаюсь тут перед ним. В конце концов уговорила его на яичницу-болтунью, она получается у меня лучше всего. А этот мамзер лежит, развалясь, в кровати, да еще просит, чтобы я не клала в яичницу сахар, потому что, видите ли, вчерашняя сладкая рыба не понравилась ему. Устала я от него!
Что и говорить, человек быстро привыкает к хорошему. Он даже глазом не моргнул, когда вышел из своей комнаты и увидел заставленный в честь него стол. Вчера плакал и рыдал, как несчастный щенок, а сейчас сидит себе в гордой позе и ест, как какой-нибудь воспитанный аристократ, с закрытым ртом. Честь и хвала. Берет одно, отказывается от другого. У него, значит, имеются свои вкусы. А я хлопочу вокруг него, намазываю хлеб, меняю тарелки. Сама себя не узнаю. Не припомню человека, за которым бы я так ухаживала, да и не будет такого. Я вся вспотела, черт возьми. О его сходстве с Игалом я уже совсем забыла. Это мне, наверно, показалось. Теперь, в своей грязной одежде, он выглядел взрослее, можно было даже заметить слегка пробивающиеся усики и признаки бороды. Ест он в свое удовольствие: может себе позволить, такой тощий. И чувствуется в нем какое-то спокойствие, хотя и краснеет каждую минуту, просто так, без всякого повода. Вежливо сказал «спасибо», но на самом-то деле он, конечно, ненавидит нас не меньше, чем все остальные. Но почему? Черт возьми, что мы им сделали? Чем ему так уж плохо? И вдруг я спросила его, так прямо и спросила, сильно ли они ненавидят нас. Он растерялся, стал бормотать что-то невнятное, говорит мне, что после войны, когда они немного победили нас, – уже не так сильно. Победили нас? Немного? Совсем обалдели.
Но мне мало такого общего ответа. Пусть скажет, а он лично ненавидит нас? И вообще, что он думает на самом деле. Тогда он сказал, что лично он не чувствует ненависти, и посмотрел мне прямо в глаза, ужасно покраснев.
Я почему-то поверила ему…
Зазвонил телефон. Это была Оснат. Я сказала, что ко мне нельзя сейчас прийти, и она прямо вся зашлась от любопытства. Пристала с расспросами, пока не выяснила все подробности, и очень удивилась, когда узнала, что это всего-навсего мальчишка-араб, папин рабочий, хотя я и сказала ей, что он довольно симпатичный.
Он тем временем кончил есть, но продолжал сидеть, как прилип к стулу. Я уже заметила, что по своей воле он с места не сдвинется, куда посадили, там и сидит. Пора бы ему уже подняться, – как говорит Шварци, с полной ответственностью проявить личную инициативу. Я сказала ему:
– Можешь идти, папе ты больше не нужен, возвращайся домой, увидишься с папой уже в гараже.
Он быстро вскочил, взял сумку с пижамой, собирается уйти. Я не думала, что так скоро. Пожалела, что не пригласила Оснат посмотреть на него и послушать, как он читает стихи. Я спросила, знает ли он, где остановка автобуса, но он сказал, что пойдет пешком. И вдруг, не знаю почему, мне стало жаль его, он казался таким несчастным в своей запачканной рабочей одежде – так вот поплетется по ухоженному Кармелю совсем один, пока не дойдет до своей деревни, черт знает где она находится. Вдруг стало мне грустно от мысли, что вот он уйдет сейчас и я больше никогда не увижу его, а он превратится во взрослого и тупого араба, похожего на всех этих рабочих-арабов вокруг, и женится на какой-нибудь темной арабке… И я сказала ему:
– Подожди минутку, я провожу тебя, – потому что мне хотелось показать ему, как можно спуститься с Кармеля по лестнице посредине горы, пусть понаслаждается приятной прогулкой в такой чудесный день.
Немножко странно было идти с рабочим в субботний день по центру Кармеля, мимо кафе, переполненных нарядными людьми, еще хорошо, что он выше меня ростом. Я показала ему лестницу и даже начала вместе с ним спускаться. Вдруг мне пришла в голову дурацкая мысль, а может, он вообще женат, черт их знает, когда они там женятся. И я спросила его так, между прочим, и поняла, что нет. Мы продолжали спускаться между кустарником и цветами, пока не наткнулись на Игала Рабиновича и Цахи, которые поднимались навстречу. Они немного удивились, увидев меня с ним. И я подумала: «Сколько же мне провожать его? До его деревни?» – и рассталась с ним. Как-нибудь сам доберется, найдет дорогу. И правда, он сразу же исчез внизу, в вади. Я остановилась немного поболтать с ребятами, и мы вместе поднялись наверх. Я думала, мы посидим в каком-нибудь кафе, но они торопились на баскетбольные соревнования. Молокососы! Решила заглянуть к Тали, но ее мама, как всегда, не знала, куда она пошла, как будто ей и дела нет. От Тали я направилась к Оснат, но там вся хамула уже восседала за обеденным столом. Я бы ничего не имела против, если бы и меня пригласили, но так и не дождалась. Вернулась домой, и квартира показалась мне вдруг ужасно тихой. В рабочей комнате лежали его сложенные простыни и одеяло. Все на своем месте. Люди даже не представляют себе, как тоскливо быть единственной дочкой. Тоска и какая-то опустошенность навалились на меня. Вся моя энергия ушла на приготовление этого дурацкого завтрака. Небо заволокло облаками, прощай, ясный день, снова хмурится. Я села за стол и съела весь оставшийся шоколад. Смотрю на кучу грязной посуды, стоящей передо мной. Посидела так, встала и быстро ушла, чтобы настроение не испортилось еще больше. Захотелось что-нибудь почитать, только что-нибудь стоящее, а не эти дурацкие газеты с их угнетающими сообщениями. Я вспомнила, как вчера он, сидя в темноте на кончике кресла, декламировал «Мертвецов пустыни», и стала искать книгу стихов, решила перечитать. У меня на столе всегда лежали «Звезды за окном» Альтермана, но вот уже несколько недель, как книга исчезла. Тогда я, делать нечего, взяла Бялика. Книга была открыта на «Мертвецах пустыни», может быть, я наконец пойму, почему эту поэму считают такой великой.
Слышу, как мама с папой входят в квартиру, быстро сбрасываю туфли и забираюсь в кровать, укрываюсь одеялом, чтобы они не приставали ко мне. Они были усталые и сердитые – ничего не нашли. Мама увидела бардак на кухне и сразу же явилась в мою комнату.
– Что это за посуда на кухне? Не могла вымыть?
– Это не от меня. Это от вашего араба.
– Ему понадобилось столько посуды для завтрака?
– Представь себе… Это очень развитой араб, ты могла в этом убедиться еще вчера вечером.
Она осуждающе посмотрела на меня, но я подняла книгу, чтобы прикрыть лицо, и продолжала читать.
«Тихо. Пустыня застыла в своем одиноком покое…»
Адам
Я был полон надежд. Не сомневался, что теперь найду его, нападу на его след. Мне не хотелось терять ни минуты. Ася оделась, Наим еще спал. Я проинструктировал Дафи, которая уже проснулась, что сказать ему и что с ним делать, и мы вдвоем поехали в Димону на поиски его дяди. Был ясный субботний день, на дорогах полно машин. Вот уже пять лет не были мы в Негеве, приятно было видеть новые дороги, незнакомые, вновь возникшие поселки. Адреса я не знал, только имя – Габриэль Ардити. То самое имя, которое выдавал все время армейский компьютер, и, как выяснилось, не без причины. Это оказался его дядя, может быть, у него он и скрывается. Я думал, Димона – это маленький поселок, а выяснилось – цветущий город посреди пустыни. Мы не знали, с чего начать. Густонаселенные кварталы тянулись бесконечной чередой. Но люди здесь жили приветливые и гостеприимные, все старались нам помочь. Один знает одного Ардити, другой – другого. Водили нас от одного Ардити к другому, пока не пришли к тому, которого мы искали. Он как раз обедал, открыл нам дверь с вилкой в руке. Тут ждало нас разочарование. Я рассказал ему вкратце, в чем дело. Он посмотрел на нас подозрительно. Во-первых, не поверил, что бабушка еще жива. Вы ошибаетесь, настаивал он, бабушка Габриэля, мать его матери, умерла сразу же после возникновения государства, ему ли не знать. Уже тогда она была древней старухой. Мы, наверно, говорим о другой бабушке или о старой тетке. О Габриэле он знал очень мало. Слышал, что несколько лет тому назад он уехал в Париж к своему отцу, и не слышал даже, что он вернулся.
– И вы тоже принадлежите к семье? Ведь вы же ашкенази…
Никакого от него толку. Даже не пригласил нас в дом. Только дал нам адрес и имя другого родственника, двоюродного брата отца Габриэля, который поддерживал с ними связь. Может быть, он знает.
Было уже слишком поздно ехать в Иерусалим. Небо стало хмуриться. Мы вернулись в Хайфу. Наима уже не было, Дафи пребывала в мрачном настроении. Я почему-то беспокоился о старухе, поехал к ней, рассказал о нашей поездке, не упомянул, конечно, о том, что он считает ее умершей, сказал, что получил от него сведения о двоюродном брате отца Габриэля. Она вспомнила его. А, этот старый дурак. Попробуй, почему нет.
Назавтра в полдень я поехал в Иерусалим на поиски. На этот раз у меня был точный адрес. Но там жила другая семья. Мне сказали, что действительно жил тут старик, но три года тому назад он переехал к своей дочери в Рамат-Ган. Найти его нелегко, потому что его дочь с мужем за последние годы трижды сменили квартиру, переезжая каждый раз в более шикарную. В конце концов добрался я и до них. Старика не было дома. Он пошел в клуб для престарелых. Я долго ждал и тем временем беседовал с его внуками. Уже из разговора с ними я понял, что Габриэль ничего не сообщал им о себе. Но все-таки мне хотелось поговорить с ним. Наконец он пришел и очень обрадовался, узнав, что кто-то ждет его. Я начал выспрашивать… Он сразу отверг даже мысль о том, что бабушка жива. Мой рассказ о том, как она лишилась памяти, а потом вновь обрела ее, не переубедил его. Он стал спорить со мной, утверждая, что я что-то перепутал, он уверен, в сорок восьмом, еще до объявления об образовании государства, за несколько дней до этого, она умерла. Ему даже смутно припоминается, что он был на ее похоронах в осажденном Иерусалиме. Его уверенность невозможно было поколебать. Я сказал ему: «Хотите, я сейчас же отвезу вас к ней», но он истерически рассмеялся: «Нет, спасибо, в моем возрасте, да еще на ночь глядя, навещать мертвецов?»
Габриэля он помнил ребенком. Отец приводил его к ним, но потом их семья уехала в Венесуэлу. Может быть, они добрались только до Парижа, но собирались в Венесуэлу, где жила богатая ветвь семьи, обосновавшаяся там еще в середине прошлого века.
Он был очень приветлив со мной, не хотел расставаться, заставил меня вместе поужинать. Рассказал мне обо всей семье, о своих внуках.
Я расстался с ним очень поздно. И хотя все мои старания окончились ничем, во мне все больше росла уверенность, что Габриэль не погиб, что он жив и обретается где-то здесь, в стране. Рассказы об этой семье, с явными ее причудами, убедили меня в том, что, возможно, в словах старухи есть смысл и надо искать его по ночам. Я свернул с магистрали и продолжал свой путь по старым боковым дорогам, еду и смотрю по сторонам. Удивляюсь, что даже в этот поздний час движение здесь очень оживленное, ведь уже почти полночь. Вдруг вижу – на одном из перекрестков стоит маленькая машина. Капот поднят. Сердце мое сильно забилось. Я был уверен, что это маленький «мор-рис», который я ищу, но это был «остин», похожая модель тысяча девятьсот пятьдесят второго года. Около машины крутился какой-то человек. Что-то в его силуэте показалось мне знакомым. Я сразу же остановился. Вышел посмотреть. Нет, это не Габриэль, у меня уже начинаются галлюцинации. Хотя возраст совпадает, да и вообще что-то в нем напоминало Габриэля. Все это усиливало во мне чувство, что Габриэль где-то недалеко, что он скитается, может быть, где-то здесь поблизости. Что именно здесь, на этих маленьких боковых дорогах, я смогу найти его в ночное время.
Я остановился около машины.
– Что случилось?
Мужчина сказал, что барахлит мотор, а он ничего в этом не понимает и вот уже три часа ждет вызванный тягач. Я заглядываю в мотор и говорю ему:
– Ну-ка заведи.
Но он смотрит на меня недоверчиво, моя большая борода вводит его в заблуждение.
– Ты вообще-то понимаешь что-нибудь в моторах?
– Немного… попробуй завести…
Он заводит. Бензин не поступает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54