— Якименко, в чем дело?
Чуть было не сорвалось с языка, однако сдержался. Чувствую, неподходящий момент для объяснений. Базар получится. Я — на Лобахина. Он на меня. Нет, надо один на один. По-серьезному, по-партийному надо контакт налаживать.
— Самолетов мало, товарищ полковник. Еще неделя, и воевать будет не на чем, — отвечаю комдиву.
Правильно в общем-то говорю. Пожалуй, это одна из главных причин моей удрученности. Недоброе отношение начальника штаба не причина, чтобы я расслаблялся, вешал голову, падал духом. Так я думаю. Но Лобахин не понял меня, он, очевидно, думал, что разговор о нехватке машин — начало выяснения отношений и, вижу, решил помешать.
— Товарищи офицеры! Командир дивизии приглашает вас ко сну.
Вот это «воспитанность»! Разгонять людей от имени командира дивизии и в его же присутствии.
— Я никуда их не приглашаю! — пока спокойно, но, чувствуется, уже накаляясь, говорит комдив. — Я хочу с ними разговаривать.
Молчим. Тягостное молчание длится минуту, вторую, третью…
— Товарищи офицеры! Командир дивизии приглашает вас ко сну, — повторяет начальник штаба.
Полковник взбешен. Кричит:
— Если вы можете спать в такую минуту, идите…
Нет, не получился у нас разговор. Не налаженным остался контакт, натянутыми — отношения. А контакт между командиром и его подчиненными — великое дело. Всегда. А в военное время тем более. Надо друг друга знать, особенно слабые стороны (нет ведь людей идеальных), чтобы учесть их в напряженный момент обстановки, когда легко ошибиться.
Плохо, если командир полка не может прийти к командиру дивизии, не может открыть ему душу, как старшему другу, товарищу, найти у него поддержку, добрый совет. А ведь это нужно для дела, для службы. Я представляю, как было бы трудно Зотову, Чувилеву, инженеру полка Виноградову, парторгу Саше Рубочкину, замполиту Вергуну Михаилу, если бы я, командир авиачасти, не был для них хорошим товарищем, добрым советчиком, другом. И особенно в те минуты, когда человек переносит моральную травму, когда человеку нужна настоящая помощь.
Представляю, как трудно было бы летчикам, если бы их командиры Зотов и Чувилев видели в них только лишь подчиненных, но не видели боевых друзей.
Вот откуда она, пресловутая фраза: «Замкнулся, ушел в себя». И особенно это касается молодых, начинающих летчиков. Замкнулся… А почему, позвольте спросить. Потому что в тяжкий душевный момент не было рядом друга, чуткого командира, некому было излить душевную горечь.
А получается так. Растерялся летчик в бою, допустил небольшую ошибку, и вот результат: или пришел на избитой машине, или покинул ее с парашютом. Надо бы с ним разобраться, случай сделать предметным уроком, чтобы летчик все понял, все учел бы в дальнейшем. А вместо разбора боя, вместо анализа командир бросает одно только слово: «Слабак», а то и похуже. И летчик опять попадает в беду. И вот результат: или он сбит, или «замкнулся», перестав верить в себя, самолет, друзей.
Эх, Лобахин, Лобахин… Вижу теперь: немало ты сделал, чтобы поссорить командиров полков с командиром дивизии, чтобы они «замкнулись», чтобы «ушли в себя». Для чего тебе это нужно? Чтобы держать нас в «узде», как ты иногда выражаешься? От имени командира дивизии? Но командиры полков не хуже тебя понимают суть дисциплины, не меньше тебя чувствуют ответственность. Мы и бойцы, Лобахин, мы и организаторы боя. Комдиву это известно, и, хочешь ты или не хочешь, мы с командиром друг друга поймем.
* * *
И вот утро… Заработала фашистская артиллерия, послышались взрывы снарядов, вой мин. Потом загудело небо: пошли армады бомбардировщиков. Очевидно, в этот день фашисты решили ликвидировать наш плацдарм, сбросить храбрецов в мутные воды Днепра. Мы уже сделали несколько вылетов, каждый с воздушным боем, и в воздух снова ушла восьмерка из группы «Меч». Ее увел капитан Чувилев.
Сегодня на Орлике кто-то другой. Может, комдив, может, и сам Подгорный, а я у себя в полку периодически вылетаю в бой или нахожусь у радиостанции, слушаю. Эфир забит до отказа. И вдруг не в эфире, а здесь, у самого уха, до боли знакомый голос:
— Товарищ командир! Прибыл…
Гляжу — Иванов. Худой, грязный, оборванный. Вернулся пропавший! Обнимаю его, прижимаю к себе. Рад несказанно. А он еще больше рад — домой же вернулся, к своим, к боевым друзьям. Но вижу, чувствует себя виноватым. Понимаю, есть от чего: увлекся в бою, фашиста под хвост пустил. Смешно мне немножко и очень приятно: переживает ошибку даже в такую минуту. Настоящий боец, орел. Обнимаю его за плечо:
— Ладно, пока забудь. Разберемся потом, если придется к слову, а сейчас говори. Рассказывай…
И он говорит, говорит… Приземлился там, за Днепром. Около самолета сразу начали падать и рваться мины. Понял: немцы решили его добить. Только успел добежать до оврага, самолет загорелся. «Попали, гады», — чертыхнулся Василий и сразу увидел группу немецких солдат. Они бежали по дну оврага. Он укрылся в окопе, потом переполз в землянку. А мысль одна — пробиться к Днепру. Пригнувшись, выходит, пистолет наготове, перед ним немецкий солдат. В упор застрелил. Перескочив через труп, прыгнул в траншею. Смотрит: еще одна группа бежит. Затаился. Снова ползет к Днепру.
К исходу первого дня попал на нейтральную полосу. Но на ней появлялись то немцы, то наши. От немцев хоронился в воронках. К нашим прорваться не мог: огонь был настолько плотным, что невозможно высунуть голову.
Так он бегал и ползал два дня, укрываясь в окопах, траншеях, ходах сообщений. По нему стреляли не раз, он тоже стрелял и убил еще одного фашиста. К исходу второго дня увидел бегущих немецких солдат, за ними — наших. Выбежал им навстречу. Ему указали маршрут на командный пункт батальона…
— И вот я с вами, — говорит Иванов и, счастливый, смеется. Я тоже смеюсь. Как хорошо-то, думаю, мы снова все вместе. И вижу на горизонте машины. Наши. Чувилев. Возвращается с Бородаевки. Нет, не они, Чувилев ушел в составе восьмерки, а здесь только шесть. Очевидно, соседи. Они приближаются. Нет, не соседи, наши, но… двух не хватает. Сердце сжимает чувство беды. Что-то случилось… Заходят. Садятся. Рулят. Ко мне идет капитан Чувилев. На нем лица нет. Докладывает:
— Товарищ подполковник! Налет бомбардировщиков отражен. Черкашин и Демин погибли… Оба таранили.
…Встреча произошла на подходе к плацдарму. Наши атаковали, ударили в лоб. Фашисты заметались под шквалом огня, сбросили бомбы. Разметав строй первой девятки, пошли на вторую. Но, как это ни странно, фашисты не дрогнули. Может, в этой группе находился ведущий всего боевого порядка, может, с земли получили жесткий приказ, трудно сказать. Они приближались в плотном строю, тяжелой лавиной. Не свернули даже тогда, когда загорелся флагман. Если строй не разбит и бомбы не сброшены, надо ударить вторично. Но уже на попутном курсе, в хвост. А для этого, теряя дорогие секунды, надо встать на обратный курс, догнать уходящую группу. Другого выхода нет, а плацдарм уже рядом, и сзади одна за другой напирают очередные девятки. Острым умом бойца Чувилев мгновенно оценил ситуацию, подал команду:
— Приготовиться к развороту…
И вслед за командой ведущего — другая команда, на чистой высокой ноте:
— Идите вперед, товарищи!
Такого у нас еще не было. Получилось, что ведомый отменил приказ командира. И в такую минуту!..
Чувилев не сразу нашелся, что крикнуть, какую команду подать. Он оглянулся назад, на ведомых и… понял. Два красноносых Яка со снижением, разгоняя скорость, устремились на строй бомбовозов. Один на правую его оконечность, другой — на левую.
Два почти одновременных удара лоб в лоб. Два взрыва огня и металла. Две вспышки святой человеческой ненависти, высокого благородства. Два подвига…
Фашистов это ошеломило, деморализовало. Освобождаясь от бомб, они бросились в разные стороны. И те, что остались от этой девятки, и те, что шли сзади. Боевые порядки нарушились, перемешались… И совсем по-другому восприняли это наши пилоты. Как подвиг, приказ к мести, как сигнал, к действию…
Чувилев замолчал, глотая подступающий к горлу ком, хрипло добавил:
— Мы сбили несколько штук… Уточнить надо, спросить у летчиков.
— Не надо, — говорю Чувилеву, — потом, не сейчас.
Летчики приближаются к нам тихо и молча. Пять человек. Шестой, их командир, — рядом со мной. Двоих не хватает. Но будто воочию вижу обоих…
Худощавый, светловолосый Демин, подтянутый. Однажды над Курской дугой фашисты подбили его, ранили. Он был совсем молодым, неопытным, однако не растерялся. Спокойно пришел и сел, а самолет был почти «раздет» — с него сорвало капоты, местами даже обшивку. В госпиталь не поехал. Не летал только неделю, и всю неделю ходил за мной, просился в воздух. Не мог спокойно сидеть на земле, когда друзья дерутся с фашистами. После этого капитан Воскресенский взял его в свою пару, и Демин оказался хорошим ведомым, настоящим щитом своего командира. И дрался неплохо: на личном счету имел четыре сбитые фашистские машины.
Внешне Черкашин другой: смуглый, невысокий, красивый. Очень горячий, живой, исключительно честный. Дружбе предан до самозабвения. Он летал с Чувилевым, и Павел сделал его настоящим бойцом, смелым, уверенным. И по-братски его любил…
Летчики, шесть человек, молча глядят на меня. Ждут, что я скажу. В глазах боль, тоска.
— Ничего не поделаешь, хлопцы, — говорю я пилотам, — война без жертв не бывает. Черкашин и Демин погибли, выполнив долг перед Родиной. Но, всегда будут с нами. Не сегодня, так завтра поднимается наш плацдарм, войска пойдут в наступление, освобождая Правобережную Украину, и мы полетим вслед за ними, прикроем их с воздуха, поддержим могучий порыв. Вместе с нами, в нашем строю полетят и они, коммунисты Черкашин и Демин, отдавшие пламень своих сердец делу Победы…
Новогодний вечер
Прошла осень, наступила зима, и вот уже последний день декабря, последний день сорок третьего года, а мы живем Бородаевкой, ее огненными днями. Так уж, видимо, устроена человеческая психология — память об острых моментах свершенного держится в нас до поры, пока не столкнемся с чем-то еще более острым, более значительным или хотя бы аналогичным по остроте, по душевной и физической напряженности. Этим значительным после боев за плацдарм Бородаевка будет операция наших войск по освобождению Правобережной Украины, и в частности Корсунь-Шевченковская, в которой мы и примем участие. Мы — это группа «Меч» и весь наш полк.
Расширив плацдарм Бородаевка, наши войска устремились к Кривому Рогу. Была уже осень, но погода стояла теплая, ясная. Мы сели в район Пя-тихатки и, летая оттуда, прикрывали войска. Но осень есть осень: вскоре зарядили дожди, потянулась низкая облачность; туманы выползали из балок, низин, прижимали к земле всю авиацию.
Изменилась погода, изменилась и тактика: мы летали малыми группами, на малых высотах. Перелетев на новую точку, прикрывали войска, идущие к Кировограду, проводили разведку, добывая данные о противнике для наземного командования, сопровождали штурмовиков, прикрывали корректировщиков.
Короче, работа была рядовая, но очень интенсивная, не очень напряженная, но крайне рискованная. Летать на малых высотах, когда ты ограничен в маневре и скорости, это значит ставить себя под удар немецких зениток, пулеметов и даже автоматов. Летать, когда над фронтом висят циклоны с нудной холодной моросью, сокращающей видимость, с бродячими туманами и низкой облачностью, очень непросто, и мне, получая приказы «сверху» на немедленный вылет, приходилось все время доказывать, что взлететь невозможно, что летчик, если даже и взлетит, то потом все равно не сядет…
Было даже такое. В полк позвонил Лобахин с твердым намерением «выбить» полет на разведку, чтобы блеснуть перед генералом Подгорным свежими данными о противнике. Между прочим, генерал никогда не заставлял летать в такую погоду. Но поняв, что на такой риск я не пойду, он вызвал Матвея. Лобахин приказал:
— Взлетите, товарищ майор, соберете данные о противнике и, если сесть будет нельзя, покинете самолет и спуститесь на парашюте.
Услышав такой приказ, я схватился за голову: аэродром был закрыт туманом, видимости никакой, а Матвей не такой человек, чтобы бросить машину. Не убившись при взлете, оставшись живым в процессе полета, он пойдет на посадку даже тогда, когда невозможно. Что он ответит Лобахину? Неужели мне придется звонить комдиву или Подгорному и просить отменить приказ начальника штаба? Нет, не пришлось.
Медлительный, спокойный Матвей сразу охладил ретивого начальника.
— Непонятен смысл такого полета, — сказал Матвей. — Если я брошу машину, то, пока доберусь до части, обстановка изменится несколько раз.
— Почему же несколько раз? — недоуменно спросил Лобахин. — Если, выбросившись с парашютом, вы приземлитесь, предположим, в трех километрах от точки, то через сорок минут вы сможете сделать доклад о разведке.
— Через сорок часов, не раньше, — усмехнулся Матвей. — Посмотрите на линию фронта…
Действительно, наземная обстановка была крайне сложной с точки зрения применения авиации. Наши войска узким клином врезались в оборону противника на сто шестьдесят километров, захватили Кривой Рог. Место полка на площади этого клина. Противник впереди, слева и справа.
— Какова высота верхнего слоя облаков? — продолжал Матвей. — Пять— шесть километров. Оттуда и буду прыгать, а чтобы не попасть в расположение вражеских войск, мне надо идти на восток, примерно в район Полтавы, а это около двухсот километров. Вот и посчитайте, когда я прибуду в полк…
Этот разговор происходил еще в октябре. За это время в группе «Меч» произошли изменения, события. Всех летчиков группы наградили орденами, а Матвею Ивановичу Зотову присвоили звание Героя Советского Союза. В ноябре мы с ним распрощались — он убыл к новому месту службы, стал командиром полка. За счет эскадрильи «серых» пополнилась группа «Меч». Пришли молодые пилоты: Кузнецов, Субботин и Сорокин. Конечно, с теми, кого они заменили, их пока не сравнить, но хлопцы хорошие, смелые, все время просятся в бой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41