«Назначить командиром полка в радиусе не далее 250 км от Москвы». Я читаю это через плечо комкора и, не дав ему скрепить свою резолюцию подписью, говорю:
— Велика для меня эта должность, товарищ комкор. Не потому что не справлюсь, а просто неудобно прыгать через столько голов. Лейтенант, и вдруг командир полка, а вчера еще был старшиной…
Подняв от стола курчавую черную голову, Смушкевич глядит мне прямо в глаза, изучающе, долго. Наконец говорит:
— Молодец. Я так о тебе и подумал. Рад, что не ошибся.
Переделав точку после слова «Москвы» в запятую, добавил: «в крайнем случае, не ниже зам. командира полка». И расписался.
— Все, иди. Желаю успеха.
…Об этом я и поведал тогда Горюнову, правда, не так подробно, в общих чертах. Генерал улыбнулся, спросил: «А как же кадровики? Как они вышли из положения?» «Вышли, — говорю, — хотели в отпуск послать, но я отказался, так они меня послали в Забайкалье, за моими вещами. Пока ездил, нашли и должность, и место: во Ржеве…»
— Товарищи! — объявляет дежурный. — Прошу заходить в помещение. Командующий ждет.
Заходим. Садимся. Генерал Горюнов ставит нам боевую задачу:
— Немецко-фашистские войска отходят. Отступая, они готовят оборону на Днепре. Надо воспрепятствовать им уйти на правый берег. Для этого нам предстоит разбить Кременчугский мост. Это часть общей задачи, но выполнить ее нелегко. Мост охраняют зенитки и сильные наряды истребителей. До цели и обратно бомбардировщиков будут сопровождать истребители Ла— 5, у них в сравнении с Яком большой запас горючего. На обратном пути, при подходе к линии фронта, когда горючее у «лавочкиных» будет уже на исходе, бомбардировщиков встретят Яки из группы «Меч».
Все ясно, понятно, такие задачи нам выполнять не впервой. Мы получали их от командира и даже начальника штаба дивизии. А то, что эту поставил лично командующий, говорит не столько о сложности именно этой задачи, сколько о сложности всех предстоящих задач в связи с отступлением немцев к Днепру, превращением его в очередной рубеж обороны и дальнейшим наступлением наших войск.
Так я понимаю события.
Я не ошибся. «Готовьтесь, — сказал генерал Подгорный. — Ваши пилоты устали и лучшей подготовкой к тяжелым боям будет хороший отдых. Даю вам неделю».
Ну что ж, отдых так отдых, согласны. В трех-четырех километрах от аэродрома, в парке «Сокольники», с помощью армейских врачей открылся профилакторий — своеобразный дом отдыха. Мы поместили в него восьмерку из группы «Меч» во главе с Чувилевым. А сами с Матвеем остались в полку: надо было организовывать отдых для всех остальных.
Идем по летному полю, осматриваем его: я, Матвей, парторг Саша Рубочкин и замполит Михаил Вергун. До этого как-то не было времени. И это естественно: приземлившись на новой точке, летчики прежде всего смотрят на летное поле — нет ли осколков и других предметов, о которые можно порезать покрышки, хороши ли подходы к посадочной; техникам важно другое: хороши ли стоянки, есть ли подсобные помещения для инструмента, технического инвентаря, запасных частей к моторам.
Идем. Как-то не верится, что мы отдыхаем, что у нас свободное время и мы просто так идем по посадочной, покрытой зеленой травкой. Конечно, это не аэродром, это площадка. Ширина полосы сто пятьдесят, длина — восемьсот.
Свернув с полосы, идем не спеша на стоянку. Техники наши блаженствуют — не на каждой площадке встретишь такую благоустроенность. Здесь и домики, и землянки. Немцы делали это руками советских людей, стационарно, добротно, а уходили поспешно, не успели ни сжечь, ни разрушить. Зато в конце полосы и несколько сбоку, где стояли кирпичные здания и жилые дома, руку свою приложили.
— Что наделали гады! — зло говорит Рубочкин. Иначе он гитлеровцев не называет. — Что наделали!..
Дома превращены в руины. Очевидно, это после бомбежки. Камни разметало метров на двести. Скрутило железные балки. Местами они торчат из камней, будто руки, — причудливо, дико, страшно. Среди балок, камней, груды бетона, стабилизатор авиабомбы. «Двести пятьдесят килограммов, — мрачно говорит Зотов. — Специально дома уничтожали».
Угол одного из домов уцелел, но нам видна только его наружная часть.
— Зайдем с той стороны, посмотрим, — предлагает Рубочкин.
Идем, обходя кучи щебня, воронки, нагромождения битого камня.
— Вот это нам повезло! — оживляется Саша. — Пианино! Даже не верится!
Действительно, трудно поверить. Из всех этажей разбитого дома уцелел только второй, и только в одной, угловой, квартире. И на этой чудом уцелевшей площадке стоит пианино. Целое, не разбитое пианино.
— Мы поставим его в капонир посредине стоянки, — говорит Рубочкин, — и люди будут играть, петь, веселиться.
— А если не найдется играющий? — сомневается Зотов. — Сам, что ли, будешь?
— Не может этого быть! — убежденно говорит Саша. — Найдется. У вас же полк!
* * *
Верно, музыканты нашлись, и вот уже третий день, с утра и до вечера, над самолетной стоянкой вместо рева моторов, едва пробиваясь сквозь мощный гул голосов, слышится музыка. Играют чуть ли не все, на слух, постольку-поскольку, но люди поют, танцуют или просто дурачатся, толкаясь среди танцующих. Люди опьянены происходящим: и нашей победой, и тем, как оценен наш труд, — мы отдыхаем! — и тем, какую надежду возлагает на группу «Меч» руководство авиакорпуса в предстоящих воздушных боях.
А как там Чувилев? Как отдыхает Павел Максимович и его подчиненные летчики: Василевский, Иванов, Табаков, Маковский, Чирьев, Кальченко? Хорошо людям там. Покой, тишина. Гуляй, спи, отдыхай, наслаждайся природой. Вставай когда хочешь. Ложись, когда пожелаешь… Опухли, наверно, от сна.
— Матвей, — говорю своему заместителю, — ты оставайся здесь, а я съезжу в профилакторий. Навестить надо хлопцев.
— Боюсь, что встреча будет односторонней, — смеется Зотов. — Уверен, спят как сурки. Посмотрите на них и вернетесь.
Еду. Дорога — всю жизнь по такой бы ездил. Так здесь хорошо! Деревья, лесные цветы, над кустами порхают птицы. Будто и не было здесь войны. Но я знаю: осенью, когда оголятся кустарник, деревья, когда пожухнет трава, на каждом шагу будут видны окопы, ходы сообщений, вороха стреляных гильз. Сейчас же все это закрыто густым и живучим кустарником, тенью от тополей и лип, высокой густой травой.
Еще до подхода машины к профилакторию слышу какой-то шум. «Выключай», — говорю я шоферу. Стою, оглушенный какофонией звуков, летящих из окон дома. По ступенькам спускается женщина, подходит ко мне, что— то пытается мне объяснить, но я не слышу ее. Она берет меня за руку, ведет по ступенькам в дом и дальше по коридору в столовую…
Подобного я не видел и едва ли когда увижу. Вооружившись предметами кухонной утвари — кастрюлями, ведрами, тазами и ложками, — пилоты из группы «Меч» устроили «джаз». Бьют не жалея сил. Орут, не заботясь о том, как это воспримут окружающие: официантка, повар, заведующая. И громче всех — Чувилев, организатор этого «джаза». Правда, до ведра он не унизился — лупит по клавишам невесть откуда попавшего в дом пианино. Увидев меня, затихли.
— С ума посходили? — говорю я пилотам. Молчат. Как старший, за всех отвечает комэск:
— Скука, — объясняет он поведение летчиков. — Нечего делать.
Разговорились. Действительно, людям, привыкшим к напряженной работе, к боям, отдых оказался в тягость. Первую ночь переспали, до обеда слонялись без дела. После обеда уснуть уже не могли — не устали. И началось…
— Душу вымотали, — жалуется заведующая. — Два дня хожу с больной головой. Заберите их, избавьте…
— А что, идея! — загорается капитан Чувилев. — Товарищ командир, заберите. Здесь же со скуки подохнешь. Ну что мы как в заключении? Вот тебе и отдых…
— Ну что ж, — говорю, — согласен. У нас, пожалуй, лучше, чем здесь. Хлопцы песни поют, танцуют…
Бой за плацдарм
Бурлит, кипит, седой Днепр. Сколько бомб и снарядов брошено и упало в него, сколько самолетов свалилось! И немецких, и наших. На той, на правой, его стороне небольшой — два на два километра — плацдарм Бородаевка. Там наши войска, вернее, горстка людей. Но оттуда начнется новое наступление, и немцы понимают значение этого отвоеванного у них кусочка земли и делают все, чтобы снова его захватить. А мы, группа «Меч» и пилоты соседних полков, защищаем его от нападения с воздуха.
Берег Днепра. Населенный пункт Орлик. От него почти ничего не осталось, кроме названия, и это название — позывной выносного командного пункта. Противник ведет огонь не только по Бородаевке, но и по нашему берегу. Снаряды летят через головы, иногда начинают сыпаться рядом, и тогда расчет командного пункта — я, шофер и радист — уходит в укрытие. Но не в этом моя задача — сидеть под землей, я должен смотреть за воздухом, искать самолеты противника, наводить на них истребителей.
На той стороне Днепра, прямо над Бородаевкой, патрулирует звено Иванова. Но зенитки молчат, очевидно, немцы экономят боезапас. А может, не экономят, просто не бьют понапрасну: истребителей, непрерывно меняющих курсы, высоты и скорости, поразить нелегко. Какой же смысл себя демаскировать?
Артиллерийский огонь иногда утихает, в тишине слышится шорох волны под обрывистым берегом. Ветер колышет кустарник, покрывающий песчаные бугры, и они, будто живые, шевелятся. И этот чудесный осенний день, теплый и солнечный, уносит меня в далекое детство, в дебри Азовского леса под Мариуполем, куда мы, деревенские хлопцы, устраивали походы за ягодами, лазали по деревьям или гоняли зайчишек, помогая охотникам. Намотаешься за день, устанешь, но доволен: интересно и рубль заработаешь.
Любопытный однажды был случай. Идем по лесу, кричим, палками по деревьям колотим, гоним зверюшек в засаду. Васька слева идет, Петька справа, я посредине. На моем пути куст, большой, весь какой-то закрученный. «Сквозь него продраться не просто, — думаю я. — Да и зачем продираться? Пальтишко на мне и так еле дышит: латка на латке. Лучше я обойду».
А что это там, под кустом? Чьи-то глаза. Напуганные, настороженные. Нагибаюсь, смотрю… Заяц! А чего ты сидишь? Замаскировался или случилось чего? Посмотрим. Трудно до тебя добраться, косой, но я все равно доберусь. Вот я тебя за уши… Уши теплые, нежные. Так что же случилось? А, понятно теперь. Зацепился. Попался задней лапкой в рогатку. Намертво. Гибель тебе, если бы я не глянул под куст. Спокойно. Не дергайся. Не царапайся. Пожалей мою одежонку.
— Васька! Петька! — кричу я товарищам. — Помогите! Тащите меня за ноги!
Вытащили. Обступили, треплют зайчишку за уши, гладят. Спрашивают:
— А что ты с ним будешь делать?
Действительно, что я с ним буду делать? Мне теперь уже жалко, если он попадет к охотникам. «Крестник», считай…
— Отнесу от этого места, — говорю я ребятам, — и отпущу.
— Как сказать, — сомневается Петька, — сейчас подойдут и отнимут. Может, пока спрячем его?
— Как это вдруг отнимут? — возмущается Васька. — Кто зайца поймал? Антон. Значит, Антон и хозяин ему. Что хочет с ним, то и делает.
— Пошли, ребята, — говорю я товарищам. — Наш заяц. И никто не имеет права его отнять.
Едем. Вот и просека. Сейчас мы ее пройдем и свернем на поляну. И вдруг:
— Эй, хлопец! Идитка сюда, давай зайца, это я по нему стрелял.
— Нет, дяденька, — отвечаю охотнику, — по нему не стрелял никто. Он за сук зацепился. Вот ребята свидетели.
— Я тебе дам «свидетели»! — Ругаясь, охотник идет ко мне. — Уши тебе надрать? Говорят тебе, мой.
Я возмущен и обижен. — Если ваш, — говорю, — так ловите. В мгновение ока заяц исчезает в кустах. Вслед гремят ружейные выстрелы. Куда там, его уже нет.
— На чужой каравай рот не разевай, — смеются охотники над своим незадачливым товарищем.
Да, зайчишек в наших лесах было видимо— невидимо. И ягод. И грибов… Где бы я ни был потом, куда бы ни бросала меня судьба военного летчика, прелесть родного края всегда тянула к себе…
Что это там, на горизонте? Никак самолеты? Точно. Направляются к нам. Беру микрофон, информирую летчиков. Иванов отвечает:
— Понял. Вижу.
Многовато фашистов. Даже число девяток намного превышает число наших машин. Надо наращивать силы. Связь выносного командного пункта с аэродромом — прямая, шифром передаю приказ:
— Дежурную группу ко мне!
Незадолго до этого приехавший к нам командир авиакорпуса спрашивает:
— Когда будут здесь?
— Через три-четыре минуты, — отвечаю.
— Опаздывают… — сожалеет генерал, — придут в самый разгар боя.
А что делать? Аэродром находится рядом, в шести-восьми километрах, — минута, и летчики здесь, но надо еще набрать высоту, обеспечить себя тактическим преимуществом, иначе успеха не жди. Есть и еще один выход из положения — патрулировать группами, в составе восьми-десяти самолетов. Но это слишком накладно: огромный расход горючего и моторесурса, а самое главное — снижается боеспособность полка в какой-то момент обстановки. Представьте, надо поднять максимальное число экипажей, а на заправке — сразу десять машин!..
«Атака!» — слышу команду и вижу: Иванов устремился на ведущую группу «юнкерсов».
Такова обстановка. И надо сказать, весьма напряженная. Но беспокоиться нет оснований, я знаю своих пилотов, они сделают все, чтобы сорвать прицельный удар по плацдарму. И кроме того, я надеюсь не только на них, я надеюсь на дружбу, взаимную выручку — традиционное, испытанное в боях «чувство локтя» товарища. Уверен, если кто-то из пилотов соседних полков узнал о подходе противника, услышал команду: «Атака!», они не пройдут стороной, поддержат.
И точно, правее командного пункта, над серединой Днепра, появляется группа машин, режет пространство под острым углом к курсу бомбардировщиков. Держитесь, фашисты! Нас уже не четыре, а десять. А это — сила. Я понимаю, прийти на помощь в бою — закон советского летчика, но чувство благодарности переполняет меня, и я кричу в микрофон:
— Спасибо, товарищи! Спасибо!
— Ладно, чего там… — отвечает молодой благожелательный бас.
Конечно, это сам командир. Ответил по ходу дела и сразу открыл огонь. Чувствую, там настоящий летчик, орел: в такую минуту так непринужденно может ответить не всякий.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41