И мы их выбьем. Еще один хороший удар, и враг отойдет к Днепру. Зацепиться больше не за что: до Днепра ровное место.
* * *
Вечер. В казарме идет разговор о том же, о чем я думал сегодня у линии фронта. Торубалко жалеет, что на Яке мало горючего.
— Тебе что, не хватает для драки? — спрашивает его Воскресенский.
— Для драки хватает, — отвечает Васыль, — а чтобы слетать до Днепра — посмотреть, что там делают немцы, да попортить им переправы — мало.
— Хлопцы, — обращаюсь к пилотам, — изучайте район Полтавы и дальше на запад. Днепр не за горами.
Разговор оживился. Каждый хочет сказать что-то свое, каждый считает свое предложение лучшим и самым полезным, каждый считает, что он внесет что— то толковое, нужное в тактику боя… И действительно, слушая летчиков, я убеждаюсь в зрелости мысли, в знании дела и думаю, думаю… Но вот раскрывается дверь, на пороге посыльный.
— Товарищ командир, вас к телефону. Звонят из штаба дивизии.
Иду на командный пункт, получаю по телефону приказ: завтра в восемь ноль-ноль быть на Основе. Странно… Аэродром Основа расположен восточнее Харькова, можно сказать в тылу. Не на отдых ли нас отводят? Уточняю задачу:
— Лететь в составе полка?
— Нет, одному.
— Разрешите узнать, зачем вызывают.
— На совещание.
Главное ясно, остальное узнаю в Основе. Боюсь одного: как бы туда не посадили весь полк. Посадят, и все, ничего не поделаешь, кто— то ведь должен остаться для прикрытия города. Тем более что полк уже выполнял эту задачу: 25 августа прикрывал митинг трудящихся на площади Дзержинского.
* * *
Десять минут полета — и я на Основе, вернее, пока над ней. Смотрю с высоты. На бетонку только что сел Пе-2, от четвертого разворота снижается «лавочкин», несколько машин уже на стоянке.
Все вроде как и положено, только вот что необычно: давно не садился на бетонную полосу. Отвык, как говорится, от цивилизации. Полевые площадки, лужки, выгоны, пыльные летом, с непролазной грязью в весенне-осенний период стали привычны и вроде бы даже роднее, чем эти стационарные аэродромы с бетонным покрытием, с настоящими подъездными путями.
Таковы мои чувства и мысли в эту минуту. А спустя какое-то время я увижу картину «Суворов», увижу, как солдат-полководец, привыкший сидеть на коне и ходить по земле, изрытой железными ядрами, оказавшись в аристократическом зале дворца, заскользит по зеркальному полу, рискуя упасть, и я от души посмеюсь, вспомнив эту минуту.
А сейчас захожу на посадку. Как и на фронте, прежде чем выпустить шасси, быстро осматриваюсь: в зенит, по горизонту, вокруг. Нормально, противника нет. И вдруг солдат-финишер пускает в воздух ракету, начинает размахивать красным флажком… Все ясно, здесь не привыкли, когда самолет, заходя на посадку, планирует с убранными шасси почти до земли. Выпускаю. Сажусь.
Зарулив самолет на стоянку, иду, куда показал мне дежурный. Недалеко от рулевой дорожки стоит деревянный домик, рядом — землянки. Подхожу к группе людей. Смотрю на погоны: ниже майора нет, есть и генералы. Понятно: командиры полков, дивизий, корпусов нашей армии. По фамилии знаю всех, в лицо никого.
— Вот ты какой, Якименко! — радостно восклицает один, будто увидел старого друга. — Вот ты какой, начальство группы «Меч»!
Удивляюсь: откуда он знает меня? И сразу догадываюсь: по раскраске моей машины. Ничего не скажешь, приятно. Пожимая генералу руку, смеюсь:
— А я тебя тоже знаю. Полбин? Начальство группы бомбардировщиков?
— Еще бы не знать, — улыбается Полбин, — я бомбил, ты меня прикрывал. Сколько говорили по радио!
Интересно все-таки получается: не зная друг друга в лицо, встретились будто родные братья. А почему? Потому что делаем общее дело, не раз встречались в воздухе, обменивались приветствиями, не раз защищали друг друга в бою.
Обнимаемся, пожимаем друг другу руки.
— А меня узнаешь? — говорит подполковник.
— Еще бы! — отвечаю ему. — Матвиенко! Командир полка истребителей.
— А меня?
— Конечно. Коля Ольховский.
Спрашиваю:
— Кто и зачем нас вызвал?
— Генерал Горюнов, — отвечает Ольховский, — а зачем, узнаем несколько позже.
Горюнов… Генерал— полковник авиации. Мы встречались с ним еще до войны, в 1940 году. Предстояло перегнать группу самолетов И-16 из-под Бобруйска во Ржев. «Задачу на перелет поставит генерал Горюнов, начальник военно-воздушных сил Калининского военного округа», — сказали мне в штабе. Я вошел к нему в кабинет, доложил о прибытии, представился:
— Лейтенант Якименко, заместитель командира полка.
Невысокого роста, плотный, он посмотрел на меня и сказал:
— Странно… Герой, заместитель командира полка, и вдруг — лейтенант. Всего-навсего…
— Сам удивляюсь, — вырвалось у меня. Генерал на минуту задумался и вдруг попросил:
«Расскажите. Если можно, поподробнее».
…Год 1935-й. Я выпускник Луганской школы пилотов имени Пролетариата Донбасса, старшина-пилот. Начальник штаба читает приказ. Фамилия, имя, отчество, новое место службы. Ржев… Орша… Смоленск… Куда же меня? По списку я самый последний. Севастополь, Одесса… И вдруг: «Якименко Антон Дмитриевич. 64-я легкобомбардировочная бригада. Забайкалье…» Родился и жил на юге, севернее Донецка не поднимался — и вдруг Забайкалье. Выхожу из вагона. Мороз, нечем дышать. Тишина. Вокруг — неподвижная, будто застывшая дымка. Слышу сухой, необычный звук, доносящийся сверху — надо мной пролетает Р-5. Куда ни глянь — ни души. Непроизвольное желание: чуть не нырнул в вагон. Но поздно, поезд уже пошел. Если бы мой вагон был не последним, я бы, наверно, сел на ходу.
Ищу глазами вокзал, а вижу домишко. До него не больше полусотни метров. Бросаюсь туда. Пробежав десять-пятнадцать шагов, чуть не упал: задохнулся. Чемодан уронил, и нет сил поднять. Захожу в помещение. В кассе старик, здоровый, бородатый.
— Замерз? Ну погрейся.
— Так у вас холоднее, чем там…
— Ну что ж, если холоднее, иди туда. Молчу.
— Ты прыгай, — советует дед, оглядев мои сапоги, шинель. — Дыши не глубоко, но почаще. Учись. Привыкай. Тебе, наверно, в бригаду? За вокзалом — машина. Бойцы за известкой ездят. Сходи…
Иду. У машины трое бойцов-авиаторов.
— В бригаду? А где чемодан?
— Там, не могу донести.
Боец добежал, принес. Решили: сначала отвезут меня в гарнизон, а потом вернутся за известью.
Так началась моя жизнь в Забайкалье, в 22-м Краснознаменном полку.
С летной подготовкой дело шло хорошо. Расту. Продвигаюсь по службе. А в воинском звании — нет. На петлицах, как прежде, «пила» — четыре треугольника. В полк прибывают молодые пилоты в звании лейтенантов, а я, их командир, — старшина. Неудобно, обидно. «Лучше уйду», — решаю я наконец, и — рапорт по службе: «Положенный срок отслужил, прошу уволить в запас».
— Служи, — сказал командир полка, — я давно представил тебя к «лейтенанту».
А я еще больше обиделся: представлен, а не дают. Почему? Снова пишу: «Прошу уволить в запас». Куцевалов свое: «Представлен на старшего лейтенанта…» Я — к нему на беседу. «Стыдно, — говорю, — людям в глаза смотреть. По штату мне, штурману эскадрильи, положено быть капитаном, а я старшина. Командиры звеньев, наверно, глядят на меня как на затычку: расти им не даю. Прошу вас, разжалуйте, назначьте на пилотскую должность…»
А Куцевалов опять свое: «Ты мне нужен как штурман, а не как рядовой. А насчет „затычки“ чтобы я больше не слышал: люди тебя уважают, ценят твой опыт»…
Так мы препирались до тридцать девятого года. Во время монгольских событий 22— й Краснознаменный истребительный авиаполк оказался у реки Халхин-Гол, и вопрос о моем уходе в запас отпал сам по себе.
В первые дни мы воевали неважно, понесли большие потери. В полк прилетел Смушкевич — комкор, начальник Военно-воздушных сил. Идет перед строем, останавливается, спрашивает, отвечает на вопросы. Дошел до меня. Оглядел мой старый потертый реглан, бросил взгляд на петлицы, спрашивает:
— Вы кто?
— Штурман эскадрильи.
— Летаете?
— Летаю.
— Почему же вы старшина?
Всколыхнулась во мне обида, слово сказать не могу, а он стоит, ждет. Наконец говорю:
— Об этом надо спросить у начальства, товарищ комкор.
Понял мое состояние, спрашивает:
— Командир эскадрильи, в чем дело?
— Не знаю, — отвечает капитан Чистяков. — Якименко летает отлично, к званию представлялся несколько раз…
Смушкевич нахмурился, сказал прибывшему с ним комдиву Денисову:
— Запишите: присвоить старшего лейтенанта.
И даже после такой беседы звания я не дождался. Старшине, то есть младшему командиру, каковым я в то время являлся, звание старшего лейтенанта мог присвоить только нарком обороны, и дело мое опять затерялось в высоких инстанциях. Короче — не повезло мне, и не везло еще долго.
А в полетах, в боях везло. Во время монгольских событий я совершил около сотни боевых вылетов, в том числе немало разведок для штаба авиагруппы, возглавляемой лично Смушкевичем, сбил семь японских самолетов. И ранен, как я уже говорил, был только в конце войны. 29 августа 1939 года наше правительство присвоило мне высокое звание Героя Советского Союза, правительство Монгольской Народной Республики наградило монгольским орденом Красного Знамени.
А с воинским званием снова вышел конфуз. В октябре 1939 года после лечения в госпитале, а потом в санатории я приехал в Москву за получением награды. Предварительно надо было зайти в отдел кадров Военно-воздушных сил, узнать о присвоении мне воинского звания. Надел новую гимнастерку, пришил петлицы, захожу. Меня встречают в штыки:
— Почему не надели знаки различия? — грозно говорит подполковник.
Опять всколыхнулась обида. Говорю:
— Четыре года хожу старшиной…
— Ну и что? — перебивает полковник.
— Не хочу гимнастерку портить. — Грубо, конечно, получилось, но уж очень обидно мне стало. Летал. Дрался. Был ранен. Получил большую награду, и вдруг такой разговор: грубый, пренебрежительный. «За тем, — говорю, — и пришел, чтобы узнать. Присвоили лейтенанта — надену, не присвоили — прошу демобилизовать…»
Бухнул, как говорится, и в ужас пришел. А вдруг даст полковник листочек бумаги, посадит меня за стол и скажет: «Пиши»… Что я тогда буду делать? Не так— то просто уйти, бросить любимое дело, если уже полетал, если проверил себя в боевой обстановке. И раньше уходить не хотел. Рапорта писал от обиды. Писал, потому что уверен был: не отпустят, нужен в армии, Военно-воздушным силам.
Но полковник не дал мне бумагу, не сказал мне: «Пиши». Стукнув кулаком по столу, крикнул:
— Молчать!
— А что мне молчать? — взъерепенился я. — Терять нечего.
Выручил нас подполковник…
— Ваши документы, — сказал он и протянул руку. Листок бумаги изображал тогда удостоверение личности. Раскрываю бумажник, даю. Читает. Вижу, озадачен, сдвинулись брови, что-то пытается вспомнить.
— Постой… Постой…
Достает из стола газету, смотрит.
— Так вы же Герой, Якименко! Поздравляю.
Подполковник, как говорится, нашелся сразу, а полковнику было трудно, надо делать слишком крутой поворот: независимо от воинского звания Героя надлежало приветствовать. Смущен до крайности. Но я не обидчив, помог разрядить обстановку, и дело пошло на лад. Подполковник куда-то ушел. Вернувшись через десять-пятнадцать минут, сказал:
— Знаете, просмотрел все документы… На вас представления не было.
Помолчали. Решение принял полковник.
— Сделаем так. Съездите в Кремль, закажите пропуск для получения Героя и возвращайтесь сюда. Разберемся.
Но разобраться было не так-то просто. Подумав, полковник опять принимает решение, перейдя при этом на дружеский тон:
— Ладно. Получишь Героя, приедешь сюда, сообразим что-нибудь вместе. А сейчас надевай «старшину».
— Нет, — говорю. — Пойду в Кремль без знаков различия.
Задумались. Конфуз получается. А виноваты они. Уверен: под сукном держали мои документы, а теперь не знают, как выйти из положения.
— Подожди!.. — оживился вдруг подполковник. — Я не там искал!
Возвратившись через какое-то время, приносит приказ. От порога кричит:
— Лейтенант! Поздравляю!..
Гляжу на приказ, а самого сомнения берут. «Допечатали, — думаю, — пользуясь тем, что в приказе осталась свободная строчка, и тем, что „Я“ — последняя буква в алфавите». Думаю так, вслух говорю другое: благодарю их и прошу выписать мне новое удостоверение, чтобы все, как говорится, привести в соответствие.
— Хорошо, сделаем, — говорит подполковник, — кто ты по должности, где служишь?
Отвечаю. Подполковник доволен… «Отлично, — говорит, — штурман эскадрильи — лейтенантская должность, можешь даже расти до капитана».
Опять обижают. Знаю, как выросли те, кто отличился в боях. Лейтенанты стали майорами, командирами эскадрилий; капитаны — полковниками, командуют полками, бригадами. Может, я бы и не согласился на высокую должность, но предложить, хотя бы ради приличия, можно.
Подумал я и прошу только одного: поменять место службы, перевести меня в среднюю полосу.
— Хорошо, — согласился полковник, — из Кремля вернешься, зайдешь. А мы за это время подумаем.
Подумали и предложили ехать в Баку. Я согласился. Получив предписание, выхожу в коридор и — нос к носу с полковником Кравченко, бывшим моим командиром в Монголии.
— О! Сколько лет, сколько зим! — воскликнул Григорий Пантелеевич. Обнял, тиснул меня. — Рад видеть. Что за бумага?
Таким же он был и там, на земле и в небе Монголии: боевым, энергичным, прямым. Не спрашивая, берет у меня из рук предписание, читает… Возмущается:
— Они что, с ума посходили?…
Хватает меня за руку, не переставая отпускать нелестные реплики в адрес кадровиков, тянет в кабинет Смушкевича.
— Вот, товарищ комкор, назначили!..
Во время монгольских событий мы с комкором встречались не раз, он меня знал и как бойца, и как воздушного разведчика, а когда меня ранили, с командиром полка навестил в полевом лазарете. Узнав, что ранение довольно серьезное, приказал отправить меня в Читу, в госпиталь. Безусловно, звание Героя Советского Союза я получил не без его участия.
— Садись, дорогой, рассказывай, — тепло говорит комкор.
Внимательно выслушав, как я лечился, как отдыхал в санатории, куда назначен, берет у меня пред— писание к новому месту службы и пишет на нем:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41