Наутро в Чиеудо приехал отряд полицейских. Дознался инспектор, что поджигателем был Куэ. Крестьянина жестоко избили, а затем, нацепив наручники, отправили в тюрьму Куангчи. Потянулись восемь лет заключения. В свою деревню вернулся Куэ только в начале 40-х годов. Там уже хозяйничали японцы. Солдаты, правда, не стояли в его деревне, но наведывались сюда каждую неделю. Крестьяне боялись выходить из своих домов, в подполах укрывали зерно, птицу. Но японцы находили и забирали все, что было в деревне. Если кто в отчаянии пытался сопротивляться – в того стреляли. После каждого приезда грабителей в каком-то из домов оплакивали убитых, а затем их предавали земле на деревенском кладбище за околицей.
– Однажды в общине Чиеудо появился человек. По говору его трудно было отличить от местных жителей. У него не было ни рюкзака, ни дорожной сумки. Все нехитрые пожитки помещались в потрепанной холщовой котомке, которую он носил через плечо. Но Куэ показалось, что он где-то встречал этого человека. И вспомнились ему первые дни, которые провел он в тюрьме Куангчи. Избитого, бросили его надзиратели на каменный пол тюремной камеры. Один из заключенных подошел к нему, обмыл раны, разорвал свою рубашку, перевязал. Несколько дней был Куэ между жизнью и смертью. И человек этот всегда был рядом. Затем пришли в камеру солдаты и увели человека. Больше не видел его Куэ, но решил сохранить на память о нем лоскутки той рубахи.
И теперь, всматриваясь в лицо незнакомца, с радостью узнал в нем Куэ того самого человека из тюрьмы Куангчи. Добрая встреча – как родник в жару. Крестьянин побежал в свою хижину, достал из сундучка сохранившиеся лоскутки рубахи и принялся разыскивать человека. Он нашел его у деревенской харчевни, протянул лоскуток и спросил:
– Вы помните меня? В тюрьме Куангчи…
– Нет, – ответил незнакомец. – Вы обознались и, видимо, приняли меня за кого-то другого.
– Нет же, нет. Это были вы. Вы оказали мне помощь. Вспомните, пожалуйста… – умолял его Куэ. – Как я могу отплатить вам за доброту?..
Незнакомец улыбнулся, протянул руку Куэ.
– Что ж, тогда позвольте провести хотя бы одну ночь в вашем доме. Я так долго не спал.
Куэ предоставил гостю свою циновку и принялся готовить обед. Накануне удалось ему купить кальмара. Он быстро обжарил его, подлил в чашечку уксуса, поставил на стол. Пепел жженной соломы был приправой к еде.
Поблагодарив за «хлеб-соль», незнакомец доверил Куэ свою тайну:
– Я бежал из тюрьмы. Меня разыскивает полиция. И конечно, я тоже вспомнил вас. Но не хотел там, у харчевни, где много людей, подавать виду. На всякий случай. Возможно, все обойдется. Я высплюсь у вас, а завтра уйду в горы. Там, говорят, партизаны.
Куэ слышал о партизанах, но не знал, где они, кто эти люди. Человек быстро ел, видимо, давно не касались еды его тростниковые палочки. Крестьянин пододвинул ему и свою миску. «Пусть ест, ему нужнее, а я потерплю», – подумал Куэ. В окно уже светила яркая, как спелый плод манго, луна.
Наутро Куэ раздобыл у соседей немного рису, положил его в холщовую котомку, сказал человеку, как лучше пройти в горы.
– Может быть, я еще вернусь к вам. Примете меня? – спросил человек.
Куэ ответил ему крепким пожатием руки.
Они встретились снова в 1953 году, когда сражались патриоты Вьетнама против французских колонизаторов. На этот раз человек пришел в деревню во главе партизанского отряда, освобождавшего Куангчи. Теперь он не скрывал своего имени. Его звали Нгуен Куанг Винь – Нгуен-Победоносный.
После 1954 года, когда Вьетнам оказался расколотым на две части, в деревню ворвались сайгонские солдаты. Куанг Винь долгое время скрывался в доме Куэ, а затем ушел в горы.
– Держись, друг. Мы еще вернемся, – говорил он. – Куангчи будет свободной.
…Тяжелое голодное время вновь нависло над Чиеудо. Неизвестно откуда опять в деревне появился помещик. На диатю была офицерская форма. Козырек фуражки прикрывал низкий лоб. Из-под густых бровей блестели глаза с крошечными зрачками. В руке он держал тонкую трость, которой указывал солдатам на крестьянские дома, и повторял:
– Вот этот тоже будет работать на моих полях, пока в десятикратном размере не отработает то, что потерял я здесь во время пожара…
С утра до позднего времени работал в поле Куэ. Но не всегда на его столе появлялась пиала с рисом. Спина ныла от побоев, натруженные руки болели. Соломенная крыша его хижины протекала. В дождь – что в доме, что на дворе. Сколько раз приходили мрачные мысли: Куэ не хотел больше жить. Не было сил. Но, когда становилось совсем невыносимо, он вспоминал Куанг Виня и его слова:
– Мы вернемся. Куангчи будет свободной.
В 1964 году в провинции началось восстание. И вновь в Чиеудо с партизанами пришел Куанг Винь. Он звал Куэ с собой в горы. Но крестьянин покачал поседевшей головой и сказал:
– Поздно мне к вам, Куанг Винь. Очень поздно. Старым и слабым я стал. Помощи от меня мало, а в походе могу не выдержать, обузой буду для вас. А здесь, кто знает, возможно и пригожусь.
Несколько месяцев спустя Чиеудо вновь захватили сайгонцы, согнали всех жителей на общинном дворе и объявили: срочно собирайте пожитки, вас переселяют в «стратегическую деревню» Куа.
Крестьянин привык к своей земле, пусть бедной, не способной порой прокормить его, но своей. В этой земле покоятся его предки, и это для него священно. Крестьяне стали роптать. Но их не слушали. Солдаты прикладами загнали людей в грузовики и насильно отвезли в Куа. Так Чиеудо стала «белой зоной», дома сжигались, на рисовых полях устанавливались заграждения из колючей проволоки.
Только весной 1972 года люди вернулись на землю Чиеудо. Тогда над всем уездом Чиеуфонг провинции Куангчи взметнулось красно-голубое с золотой звездой знамя. Его принес в общину отряд Куанг Виня.
…Рис в котелке уже сварился. Он стоял на столе. Его аромат наполнял хижину. Куэ ловко раскладывал рис по алюминиевым мискам. «Каким обманчивым бывает первое впечатление о человеке», – подумал я. Большие черные глаза старика уже не казались мне колючими. Это были усталые глаза человека, который так много познал на своем веку.
Дождь лил с прежней силой. Из хижины было видно, как с гор прибывала вода. Она затопила кустарники и колючую проволоку. Одиноко торчали верхушки бамбуковых зарослей. Тайфун продолжал бушевать.
Парус Лыонга
Рыбацкий сампан под ветхим парусом на мачте то разрезал волны разбушевавшейся реки Тхатьхан, то взлетал на гребни, то будто нырял в бездну. Но, управляемый чьей-то умелой рукой, парус упрямо направлял лодку к устью Кыавьет, к Южно-Китайскому морю. Когда наш катер промчался мимо, я увидел на корме невысокого паренька в полосатой рубашке и соломенной шляпе. Тугие мышцы напряглись на руках: он крепко держал руль.
Все ниже нависали над рекой свинцовые тучи. Вот первые капли дождя дробно заколотили по брезентовой крыше катера. Разгулявшийся ветер прижимал тучи к реке, ливень обрушился на катер. Один из мотористов достал из сундучка зеленую американскую каску. Согнутая с боков, с бамбуковым клином, служившим чем-то вроде ручки, эта каска была превращена в черпак, которым моторист принялся откачивать воду. Но вода быстро прибывала, и мы решили пристать к берегу. Моторист выбросил веревку, перепрыгнул через борт, пройдя несколько метров по грудь в воде, закрепил катер у толстой сваи из кэй лим – железного дерева.
Выбрались на берег и мы. У высокого баньяна, под крышей из широких и упругая пальмовых листьев нипа рыбаки смолили лодку. Они с удивлением оглядели нас, затем дружески поздоровались, заулыбались.
Рыбаки отложили инструменты, вытерли паклей руки, предложили нам сесть. Самый пожилой, с редкой седой бородой клинышком, достал водяную бамбуковую трубку, медленно набил ее самосадом, чиркнул зажигалкой-гильзой, прикурил. Затянулся.
– Лиеу, – представился он, протягивая сухую, мозолистую руку. – Будьте гостем деревни Суанкхань.
Табачный дымок вытягивался из-под пальмового навеса и сразу пропадал в дождевых струях. Над рекой по-прежнему неистовствовал ветер. И казалось, ему сопротивлялся один только далекий парус.
– Тайфун есть тайфун. Пока не отшумит, не отгуляет, откладывай в сторону работу, человек, выжидай, – проговорил рыбак. Здесь он родился и вырос. Здесь, на берегах Тхатьхан, покрылась сединой его голова. Уж он-то знает капризы и реки, и стихии. А ветер уже достигал девяти – десяти баллов.
– Как же тот паренек на сампане? – я указал ему в сторону серого, в цвет туч, паруса.
– Это наш Лыонг, – ответил Лиеу. – Его рис не остынет на алтаре.
Я не понял рыбака. Тот пояснил:
– Так говорят обычно на Юге Вьетнама, когда верят, что человек вернется живым и не придется в память о нем ставить на алтарь плошку с уже остывшим, как его кровь, рисом.
– Не смотрите, что Лыонгу всего шестнадцать, – продолжал между тем рыбак. – Другой и за сорок не переживет столько. Немало горя выпало на его долю. Помню, пришел он к нам в Суанкхань весной шестьдесят шестого. Жаркие стояли дни. Я вынес на берег Тхатьхан циновку, лег на песок. Так было прохладнее. К тому же признаюсь: я подсчитывал тогда, сколько военных судов сайгонцев заходит в устье Кыавьет, – возможно, пригодится партизанам. А тут рядом – малец. Голодный, оборванный. Вижу – не местный. «Откуда ты?» – спрашиваю. Он молчит. На следующий вечер я снова встретил его на берегу. Он всматривался куца-то в даль, словно поджидал кого-то. Мне стало жаль его. Подошел, потрепал по плечу, предложил переночевать у меня в хижине. Паренек согласился… Я снял с тагана рис, положил в него кусок рыбы, бросил щепотку травы. Лыонг, так назвался малыш, молча расправился с едой, отложил палочки.
«Хочешь – живи у меня, – предложил я. – Вместе рыбачить будем. Я одинокий. Дети все умерли. И жену схоронил».
«Спасибо», – говорит. И опять замолчал. Признаюсь, обиделся я тогда: принял как сына родного, а он… Только месяц спустя Лыонг рассказал мне, что его мать – где-то в тюрьме под Сайгоном. Каждую ночь, когда мы укладывались на фане – старой тростниковой кровати, я знал, что он думал о ней, боясь, что никогда больше не увидит ее.
– А где его отец? – спросил я и тотчас пожалел, что задал этот вопрос.
– Отец? – Рыбак затянулся кальяном, помолчал. – Отец погиб на глазах Лыонга. Они по заданию Фронта пробирались в район Куангчи. Плыли ночью на лодке и напоролись на сайгонский патруль. «Прыгай в воду, – приказал отец. – Я прикрою». Пока плыл, Лыонг слышал, как с катера бил крупнокалиберный пулемет. Отец отвечал редкими короткими очередями – берег патроны: дать бы сыну уплыть подальше… Когда Лыонг добрался до берега, над рекой стояла тишина. Где-то в ночи стучал мотор удаляющегося сайгонского катера. Лыонг не помнил, как долго пролежал он на прибрежном песке и как добрел до Суанкханя. Когда встретил меня, побоялся – не выдам ли? Потом поверил…
Рыбак сказал деревенскому старосте, что это его племянник. Тот недоверчиво сощурил глаза, потребовал бумаги, но, получив корзину с крабами и креветками и 2 тысячи пиастров (все, что имел в запасе старый Лиеу), занес Лыонга в деревенскую книгу.
Так сын партизана стал на «законных основаниях» жителем рыбацкого селения Суанкхань из провинции Куангчи.
В марте 1966 года пришла беда: сайгонские власти выселили всех крестьян из деревни. Кто пытался бежать – в того стреляли. А затем объясняли: «Был партизаном». Согнали людей в концлагерь. Там находились и жители соседних селений. Как во всех концлагерях Куангчи, вокруг – колючая проволока и восемь постов, на каждых трех заключенных приходился один сайгонский солдат. У единственных ворот – больше 20 танков и батальон солдат. С той стороны, где лагерь выходил к реке Тхатьхан, тоже патрулировали сайгонцы – катеров десять сновали и днем и ночью.
Потянулись мрачные дни. Однажды не выдержал и пытался уйти из лагеря друг рыбака 60-летний Ланг. Его поймали и прямо у ворот расстреляли. Рыбак видел, как сжались кулаки маленького Лыонга.
– Мы отомстим за него, малыш, – сказал рыбак. – Пробьет и наш час. Помни, при шторме не ломаются лишь прочные мачты.
С того вечера Лыонг с большим риском для жизни часто стал исчезать из дому, подлезал под колючую проволоку и пробирался в джунгли к партизанам. Как-то привел девушку и сказал:
– Дядюшка, ты знаешь ее, это Чан Тхи Лань. Она из нашей деревни. Спрячь ее. Она партизанка.
– Мне и не приходило в голову, что двадцатитрехлетняя Лань, скромная, трудолюбивая, которую я помнил с дней ее младенчества в бамбуковой люльке, могла стать партизанкой.
«Ты проходи, – пригласил Лыонг. – Дядюшка Лиеу – человек верный, не выдаст». Лань вошла в хижину, положила на тростниковый топчан тяжелую рыбачью корзину, прикрытую листьями. «Что там?» – спросил я. «Мины, – последовал короткий ответ. – Завтра мы с Лыонгом во что бы то ни стало должны установить их у входа в концлагерь. А вечером партизаны нападут на танки. Сайгонцы будут пытаться укрыться в лагере в расчете на то, что партизаны не решатся стрелять в заключенных. Вот тут-то и пригодятся эти мины, – Лань ласково провела рукой по корзине. – И для дядюшки Лиеу есть задание: партизаны просили подготовить надежных людей и обеспечить вывод местных жителей в освобожденные районы, в горы Чыонгшон».
– И обо мне не забыли, – рыбак с гордостью потрепал седую редкую бороду.
На следующий вечер за колючей проволокой лагеря внезапно началась перестрелка, раздались взрывы гранат. Свечой вспыхнул сайгонский танк. Другие стали отходить к воротам концлагеря. И тут хлопнула мина, за ней – другая. Два танка странно подпрыгнули на месте. Клубы черного едкого дыма повалили из люков. В это время партизаны атаковали и подожгли все восемь сторожевых вышек, перерезали колючую проволоку и ворвались в лагерь.
– Я никогда не думал, что заключенные в концлагере, люди, которых я давно знал, могут проявить столько выдержки и решительности, – вспоминал старый рыбак. – Как только началась стрельба, они быстро собрали свое нехитрое имущество. Бой продолжался не более часа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70