В гитлеровской Германии в безработице обвиняли евреев. Евреи занимали относительно больше должностей в университетах, клиниках, банках. Они были на виду, заметно процветали и уж, ясное дело, были другими. У них были иные традиции, иные праздники, всякие там выходные по субботам. Они были легкой добычей. То же самое происходило с евреями и в коммунистической России.
— Усек, — сказал коротко Херберт. — У вас есть что-нибудь о ее связях, местах, где она скрывается, характерных привычках?
Лиз продолжила просмотр документа. Тот был разбит на разделы с пометками «физиологические данные», «биография» и «методы действий».
— Она «одиночка», что по терминологии террористов означает работу только маленькими группами, — сообщила ему Лиз. — Три-четыре человека — самое большее. И еще, Доринг никогда не посылает людей на задание, в котором не смогла бы участвовать сама.
— Это похоже на стиль сегодняшнего нападения, — сказал Херберт. — Есть какие-то известные теракты?
— Они никогда не заявляют о своей причастности...
— Тоже стыкуется с сегодняшним.
— ..однако на основе свидетельских показаний им приписывают взрыв принадлежащего арабу торгового павильона в Бонне и доставку взрывного устройства в картонной коробке со спиртным в южно-африканское посольство в Берлине, оба теракта — в прошлом году.
— И оба — весьма безжалостные.
— Да, — согласилась Лиз. — Это составляющая ее образа закоренелой нацистки. Но вот что странно: магазин, который подвергся нападению, торговал мужскими товарами, а спиртное предназначалось для посольской холостяцкой вечеринки.
— А что в этом странного? Может, она мужененавистница?
— Это не стыкуется с нацистской идеологией, — пояснила Лиз.
— Верно, — согласился Херберт. — И в военных делах, и в политике геноцида они убивали, не отличая женщин от мужчин. По-видимому, это обнадеживающее известие для американской девушки, если ее и впрямь захватили. Возможно, что ее и оставят в живых.
— Я бы не поставила на это и пенса, — возразила Лиз. — Женщин не трогают скорее не по традиции, а просто из личных симпатий. Здесь также написано, что двое из свидетелей, помогавшие установить личность Доринг, погибли через считанные дни после общения с представителями власти. Один — в автокатастрофе, другой — после ограбления. В дорожном происшествии погибла женщина. Еще одна женщина, которая всего лишь попыталась помочь тем, кто хотели бы покончить с отрядом «Фойер», тоже была убита.
— Не совсем, — ответила Лиз. — Прежде чем утопить пенсионерку в унитазе, ее сначала избивали и пытали. А это уже похоже на садизм. В любом случае этого хватит, чтобы не надеяться на то, что женщин они не трогают.
Лиз снова вернулась к биографии Карин.
— Ну-ка, посмотрим, откуда взялась эта фрейлейн Доринг, — сказала она. — Ага, так и есть. Мать умерла, когда девочке было шесть лет, и воспитывалась она отцом. Ставлю доллар против песо, что там имело место какое-то грязное дело.
— Насилие?
— Да, — подтвердила Лиз. — Снова классическая схема. Девочку либо избивали, либо подвергали сексуальному насилию, либо делали и то и другое вместе. В психике ребенка произошли нерадостные сдвиги, а потом она стала подыскивать место, где смогла бы выплеснуть свой гнев. Попробовала коммунизм, но тот ей почему-то не понравился...
— Потому что он уже умирал, — вставил Херберт.
— Затем она нашла неонацистское движение и превратилась в фигуру, играющую роль отца, то есть, делает то, чего ее отец никогда не делал.
— А где сейчас сам папа Доринг? — спросил ее Херберт.
— Мертв, — ответила Лиз. — Умер от цирроза печени, когда Карин исполнилось пятнадцать. Как раз в это время она стала проявлять политическую активность.
— О'кей, — заговорил Херберт, — значит, мы думаем, что понимаем, каков наш противник. Она счастлива прикончить мужчину, но готова убить и женщину. Она сколотила террористическую группу и рыскает по стране, нападая на иностранцев. Зачем? Чтобы запугать их и те покинули страну?
— Доринг понимает, что это ей не удастся. Государства по-прежнему будут обмениваться посольствами, и люди по-прежнему будут приезжать сюда по делам. Скорей это что-то вроде плаката с призывом в добровольцы, чтобы собрать вокруг себя других агрессивных неудачников. И, между прочим, это работает. Четыре месяца назад, когда обновлялись сведения в этом досье, «Фойер» насчитывал тысячу триста членов, и их ежегодный прирост составил почти двадцать процентов. Из них двадцать человек являются действующими боевиками и служат на постоянной основе, кочуя за Доринг из лагеря в лагерь.
— Нам известно, где расположен хотя бы один из этих лагерей?
— Они все время меняют места. В досье имеется три фотографии. — Лиз по очереди просмотрела изображения и прочитала подписи. — Один снимок сделан на озере в Мекленбурге, другой — в баварских лесах, а третий — в горах где-то близ границы с Австрией. Нам не известно, как передвигается отряд, но мне кажется, что они там обустраиваются каждый раз, когда попадают в эти места.
— Вероятно, они ездят на автобусах или микроавтобусах, — предположил Херберт. — Обычно партизанские отряды такого размера перемещались небольшими группами, чтобы установить регулярные каналы снабжения. Однако, располагая, как сегодня, сотовой связью и круглосуточной курьерской почтой, можно вообще ни о чем не беспокоиться. Так что там нам известно, сколько их лагерей мы знаем?
— Только три.
Из базового телефонного аппарата Лиз прозвучал сигнал. Должно быть, это по международной связи пробивалась Моника. Ее соседка будет вне себя, но Лиз не собиралась переключать линию.
— А как насчет заместителей? — спросил Херберт. — На кого Доринг может положиться?
— Ближайшим помощником является Манфред Пайпер. Он присоединился к ней после того, как они закончили институт. Очевидно, она занимается всеми военными вопросами, а Пайпер заведует финансами, устраивает проверки новичкам, ну и тому подобные дела.
Какое-то время Херберт ничего не говорил.
— На самом деле не так-то и много мы о них знаем. Не правда ли? — наконец спросил он.
— Для того, чтобы понять, достаточно. Для того, чтобы поймать, боюсь, — нет, — призналась Лиз.
— Лиз, — обратился Херберт после короткого молчания, — наши немецкие друзья считают, что Доринг совершила это ограбление, чтобы использовать нацистские причиндалы во время «дней хаоса» — небольшой марди грас ненависти, который они здесь затевают. Учитывая то, что обычно она преследует политические цели, в этом есть хоть какой-то смысл?
— Мне кажется, вы смотрите на это с не правильной точки зрения, — ответила Лиз. — Как называется фильм?
— "Тирпиц". Наверно, о боевом корабле, — предположил Херберт.
Лиз набрала на клавиатуре компьютера «Производство фильмов», открыв информационную страницу в Интернете, где перечислялись все картины, находившиеся в процессе съемки по всему миру. Отыскав название фильма, она сообщила в трубку:
— Боб, политической целью была съемочная площадка. Это совместный американо-германский проект.
— Значит, либо экспонаты, либо американцы — дополнительный выигрыш, — сделал вывод Херберт после очередной паузы.
— Вы меня поняли.
— Послушайте, Лиз, я собираюсь переговорить с местными властями, а возможно, и посетить одно из празднований этих самых «дней хаоса».
— Боб, осторожней, — предостерегла его психолог. — Неонацисты не очень-то распахивают двери перед людьми в инвалидных креслах. Помните — вы другой...
— Готов поспорить, что другой, — заверил ее Херберт. — Ну, а пока, Позвоните мне по мобильному телефону, если удастся узнать что-то еще про эту леди и ее группировку.
— Будет сделано, — пообещала Лиз. — Берегите себя, и чао, — добавила она, воспользовавшись вторым из тех двух итальянских слов, которые знала.
Глава 11
Четверг, 11 часов 52 минуты, Тулуза, Франция
Дубовые панели делали обширную комнату еще более темной. Свет исходил от единственной лампы, стоявшей рядом с массивным красного дерева столом. На самом столе располагались лишь телефон, факсимильный аппарат и компьютер, тесно сдвинутые в узкий полукруг. Полки позади стола были едва различимы в полумраке. Их заполняли миниатюрные гильотины. Некоторые из моделей, изготовленные из дерева и стали, были действующими, остальные, из стекла или металла, — декоративными, а еще одна, из пластмассы, была дешевой игрушкой, купленной в Штатах.
Во Франции гильотину применяли для официальных казней вплоть до 1939 года, когда на задворках тюрьмы святого Павла близ Версаля был обезглавлен Эжен Вейдманн. Однако Доминик не любил эти более современные машины с их большими монолитными корзинами для сбора голов, с экранами, предохраняющими палача от случайных брызг крови, с амортизаторами, гасящими удар тяжелого лезвия. Ему нравились старинные подлинные модели.
Напротив стола, теряясь в призрачном сумраке, возвышалась восьмифутовая гильотина времен Великой французской революции. Устройство намеренно оставалось неотреставрированным. Его направляющие слегка поржавели, а козлы были до блеска отполированы всеми теми телами, что попадали в объятия «мадам Гильотин». Поднятое почти до верхней поперечины лезвие потемнело от дождей и крови, а плетеная корзина, тоже подлинная, изрядно поизносилась.
На дне корзины Доминик обнаружил труху от опилок, которые туда специально подсыпали, чтобы они впитывали кровь. А еще там можно было увидеть остатки волос — они цеплялись за прутья стенок, когда головы падали в корзину.
Все выглядело в точности так, как в 1796 году, когда специальные кожаные ремешки последний раз обхватили запястья и щиколотки приговоренного. Когда lunette — металлический ошейник в форме правильного круга — сомкнулся на шее последней жертвы, не оставляя той ни малейшей возможности шевельнуться. Какой бы страх ты ни испытывал, шансов выскользнуть из обруча и уклониться от падающего ножа попросту не было. Как только палач освобождал стопор гильотины, ничто уже не могло предотвратить восьмидесятифунтовый смертельный удар. Голова скатывалась в свою корзину, а тело сбрасывали вбок, тоже в плетеную корзину, но только выстланную кожей, и механическая смерть снова была готова принять свою следующую жертву. Отсечение происходило настолько быстро, что некоторые тела еще продолжали дышать, воздух из легких выходил прямо через шею, пока тело убирали с козел. Поговаривали, что мозг, еще несколько секунд остававшийся живым в отсеченной голове, позволял жертве слышать и видеть ужасные последствия собственной казни.
В расцвет якобинского террора палачу Шарлю Анри-Сансону и его подручным удавалось обезглавливать по одному человеку в минуту. За три дня было гильотинировано триста мужчин и женщин, тысяча триста человек — за шесть недель, а общее количество жертв с 6 апреля 1793 года по 29 июля 1795-го составило 2831 человека.
Интересно, что обо всем этом думал герр Гитлер, размышлял Доминик. Производительность газовых камер Треблинки была двести человек за пятнадцать минут. Через газовые камеры Освенцима за то же время проходили две тысячи. Могла ли у такого спеца по убийству после этого вызывать уважение гильотина, или он просто посмеивался над работой любителей?
Гильотина была гордостью Доминика. Позади нее, на стене, в вычурных рамках висели газеты и листовки того времени, а также подлинные документы за подписью Жоржа Жака Дантона и других лидеров Великой французской революции. Но ничто не волновало его так, как гильотина. Даже в полумраке, при выключенном верхнем свете он ощущал присутствие этого устройства, служившего напоминанием того, что для достижения успеха необходимо обладать незаурядной решимостью. Не только аристократы, но и их дети теряли головы под этим зловещим лезвием, но такова уж была цена революции.
Зазвучал сигнал телефона. Это была третья, личная, линия, минующая всех секретарей. Ее номер был известен только его партнерам и Хорну.
Доминик, сидевший во внушительном кожаном кресле, подался вперед. Это был довольно долговязый мужчина с большим носом, высоким лбом и мощным подбородком. Его коротко остриженные воронова крыла волосы эффектно контрастировали с белоснежной водолазкой, с которой сливались белые брюки.
Доминик ткнул пальцем в кнопку громкой связи на телефонном аппарате.
— Да? — произнес он негромко.
— Доброе утро, месье Доминик, — поздоровался позвонивший. — Это Жан-Мишель.
Доминик бросил взгляд на часы.
— Что-то вы рано.
— Встреча оказалась недолгой, месье Доминик.
— Расскажите, — приказал хозяин кабинета.
Жан-Мишель подчинился и поведал ему о лекции, которую был вынужден выслушать под пыткой, и о том, что немец считает себя ровней месье Доминику. Еще он посетовал на то, как мало удалось разузнать про Карин Доринг.
Доминик выслушал все, не проронив ни слова. И только когда Жан-Мишель закончил, прозвучал вопрос:
— Как ваш глаз?
— Надеюсь, все будет в порядке, — ответил Жан-Мишель. — Я договорился с врачом об осмотре на вторую половину дня.
— Хорошо, — сказал Доминик. — Вам не следовало выходить без Ива и Анри. Для того их и послали с вами.
— Понимаю, месье Доминик, простите меня, — извинился Жан-Мишель. — Я не хотел провоцировать герра Рихтера.
— Вы никого и не провоцировали бы, — заверил его Доминик. Его голос был само спокойствие, губы широкого рта оставались расслабленными, только карие глаза еще больше потемнели от бешенства. — Анри рядом с вами?
— Да, он здесь, — подтвердил Жан-Мишель.
— Дайте его мне, — приказал Доминик. — И еще, Жан-Мишель? Сегодня вечером обязательно возьмите их с собой.
— Непременно, месье Доминик, — заверил Жан-Мишель. Значит, маленький Гитлер начал свой марш с запугивания полномочных представителей, подумал Доминик. Это не вызывало особого удивления. В тщеславие Рихтера идеально вписывалась вера в собственную значимость. К тому же он был немцем. Этим людям чуждо такое понятие, как смирение, они не воспринимают его.
К телефону подошел Анри, и Доминик за считанные секунды переговорил с ним, после чего нажатием кнопки отключил связь и откинулся назад, на спинку кресла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59