На арену истории вышел профессиональный мыслитель. А кто такой профессиональный мыслитель? Человек, который на порядок умнее окружающих, человек, который самим своим бытием ежеминутно, ежесекундно унижает. Вот, предположим, поэт. «Пока не требует поэта к священной жертве Аполлон» это простой смертный. Тоже писатель, художник, учёный, артист (артист, эта карикатура на философа, правда, не совсем). А философ всегда философ. Поскольку он человек, он не может быть вот сейчас философом, а через минуту нефилософом. И как он общается с людьми, человек, потративший годы на овладение интеллектуальным карате? Чуть кто заикнётся, варежку откроет, и философу уже вся мысль ясна, он знает её окончание и её туманное для самого говорящего начало. Общаться в результате не с кем. (Разве что с другим философом.) Общаться, пожалуй, и можно. По типу: «Вот мне скучно… Плеснул в ладоши… Выскочил рассудок-холоп. – Потешь меня, раб верный. Взял он собеседника за белы руки, вывел во двор, да и поиграл, как с мышью кошка». Конечно, с другой стороны всякий философ понимает всю ограниченность доставшегося ему человеческого разума. Но смирением тут и не пахнет, так как всякий же философ отлично видит, что окружающие границ разума совершенно не осознают. Философ живёт не только в стране дураков, но и в стране слепых, несчастных безумцев, даже не догадывающихся о своём уродстве. И вот человеческая мысль несколько столетий вырабатывала механизм адаптации к реальному миру. Как БЫТЬ философом. Прикоснуться к обжигающему логосу и не сгореть, не покончить с собой, и одновременно не обжечь других, не поджечь мир. Вырабатывалась соответствующая культура одиночества и культура смирения, покаяния. (892) Последнее стало прерогативой христианства, удивительная особенность которого заключается в том, что подвижник, святой не возносится над людьми, а скорее наоборот, спускается к ним. Священнику человек интересен. Философу интересен он сам. Религиозная мысль чрезвычайно облагородила философию. Паскаль ничего нового не сказал по сравнению с античными мыслителями. Даже хуже – считал себя учеником Монтеня, а Монтень был всего лишь прилежным читателем древних. Но зато монах Паскаль благороднее и человечнее Платона. (Но как ужасна его личная жизнь (вериги, сумасшествие).)

866

Примечание к №862
Русская литературочка начала потихохоньку сбываться.
Из переписки Достоевского:
«Вчера, когда я спал, приходил (человек) от Вольфа с требованием 25 экземпляров „Бесов“ и оставил бумажку, то есть требование… Значит бесочки-то опять пошли и ведь без малейшей (рекламы)…»
Хе-хе…

867

Примечание к №860
Всё (в моей жизни) получается соразмерно, ритмично
В детстве я сильно тосковал по старому дому – казалось, всё плохо стало именно потому, что уехал оттуда. Тоска эта – чистый звук флейты. Он становился всё громче, всё тоскливее. А в 13 лет меня положили в больницу – операция пустяковая, аппендицит, но сделали её бесплатно и у меня началось осложнение. Рана нагноилась, стала сочиться кровью. Случилось это в воскресенье, и в больнице врачей не было, только медсестры. И они стали мне там что-то в животе без наркоза резать. Одна резала, а другая полотенцем мне рот затыкала, чтобы я не кричал. От страха и боли я орал пронзительно громко, по-звериному. В больнице была какая-то реконструкция, и в отделении, в котором я лежал, поместили дефективных детей. Среди них был один идиот, постоянно воющий. Меня после привезли на каталке, а в палате ребята говорят: «Одиноков, ты не слышал, тут идиот этот за стеной так ревел».
Это уже труба органная подключилась. Потом сломанная рука – уже не просто физическая боль, а подлость – ещё труба. Вешалка – ещё. Болезнь и смерть отца – ещё. Издевательский аттестат, любовь, а точнее её отсутствие, работа на заводе – и так пошло, пошло по регистрам. А потом ещё несколько труб включилось, и мелодия стала уходить в бесконечность. Казалось бы, всё уже, хватит, а тут новый, ещё более резкий тон, поворот, коленце. В результате я получился очень ритмичным человеком, моя жизнь сложно ритмически организована. Конечно, каждый конкретный тон немного плывет, немного смещён. Но в целом это нечто очень серьёзное. Что извне не видно, так как воспринимаются из мира лишь отдельные ситуации, а во мне, в моей личности только всё перекрещивается в единую мелодию и очень глубоко и сильно организует моё «я». Так по пустякам, по пустякам набирается, хе-хе, трагедия.

868

Примечание к №853
Везде варьируются пять-шесть русских типов с заботливо прорисованными скулами
Леонтьев писал:
«Живописцы наши выбирают всегда что-нибудь пьяное, больное, дурнолицое, бедное и грубое из нашей русской жизни. Русский художник боится изображать красивого священника, почтенного монаха (хотя они есть, и художник даже ВИДЕЛ их); нет! ему как-то легче, когда он изберёт пьяного попа, грубого монаха-изувера. Мальчики и девочки должны быть все курносые, гадкие, золотушные; баба – забитая; чиновник – стрекулист; генерал – болван и т. п. Это значит РУССКИЙ ТИП».
«Это тот комизм, который любят дети: привязать или приколоть бумажку на спину кому-нибудь и радоваться».
Константин Николаевич на один пункт не обратил внимания. В галерее социальных уродов вы не найдёте художников. Автопортреты – монументальны. Изображения художников – хочется перед ними снять шапку и поклониться. Умнаи! Ай, умнаи рускаи!

869

Примечание к №132
«Пошутил, значит. Ну-ну…»
Куда ж ты полез, следователь? На гения допросов? Думаешь – всласть покуражусь, поиздеваюсь над ним: «Ты тут пишешь про допросы, ну и получишь их, зайчишка во хмелю». Но, попавший в замкнутый мир, кто ты? – лакей, ничтожный лакей мой. Буду тобой шнурки завязывать. Я погиб. Я и писал так. Ильича не простят, Ильич милый выручит.
Всегда испытывал ненависть к самоубийству. Отец напряжённо думал об этом, когда узнал о своей обречённости. Но сам не мог и не хотел. И перед смертью молил не самому чтобы, а чужими руками.
Сократ перед смертью говорит:
«Пожалуй, совсем не бессмысленно, чтобы человек не лишал себя жизни, пока Бог каким-нибудь образом его к этому не принудит, вроде как, например, сегодня – меня».
Конечно, жизнь сама убьёт. Надо только немного поправить, немножко помочь. Сократ первый режиссёр своей судьбы. Подчинивший судьбу своей воле, замкнувший мир в микрокосм.
Даже если грубая провокация не удастся, всё равно с последней точкой «Тупика» жизнь моя замкнётся и погаснет. Я превращусь в персонаж – нечто неотъемлемое от определённого сюжета. Жизнь превратится в сюжет, всё ничтожно сбудется.
Осознав свою ничтожность, я мечтал о несчастной любви. Мне хотелось встретить её, я успокаивал себя тем, что у каждого человека должна быть любовь, пускай несчастная и несбывшаяся. Точнее, несчастная, но сбывшаяся. На тысячи ладов я представлял себе сначала холодный гнев и презрение, а потом ещё более обидное равнодушное участие, холодную и брезгливую жалость. Но всё равно это – рука, насмешливо комкающая моё письмо-признание, – даже это было так хорошо, светло. Всё получалось, жизнь получала осмысленность. Возникало светлое, необидное прошлое, несчастная, но достойная «личная жизнь».
Но я совершил наивную русскую ошибку, «ошибку Леонтьева». Недооценил злорадства судьбы. Не было ничего. Евгений Леонов собрался выступать в роли Ромео, уже предвидел свист и хохот, будущую «неудачу своей личности», тем большую, чем искреннее и проникновеннее будет произносить он вечный монолог из чужого амплуа. Но получилось ещё хуже, ещё злораднее. Его так и не вызвали на сцену; он сидел в полутёмной гримёрной и рыдал. Краска щипала глаза, текла по лицу; было душно и глупо.
Набоков вспоминал, что он в 17 лет ещё никого не любил, но уже спокойно знал о будущей, ждущей его светлой любви. Хотя, заметил Набоков, было все же тоскливо.
В 17? Разве это «ожидание»? А вот в 18? И всё тянется, тянется. Пустое, тус-клое одиночество. А тут 19 лет. Потом 20, 21, 22. Почти каждый день кончается одинокими слезами. И праздники – Новый год, день рождения – уткнувшись в подушку. А тут 23, 24, 25, 26, 27. Молодость проходит, уже прошла. И наконец всё сбывается, но в виде дешёвого «Тупика», когда сокровенная тайна личности, её трагедия выбалтывается первому встречному-поперечному читателю просто так. То, что мечталось как выговаривание перед сочувствующим и жалеющим человеком, внешне чужим, но внутренне, в моем мире, абсолютно близким и родным, превращается в лучшем случае в «рассказ об Одинокове», бормочущийся в скучном сумраке пригородного полустанка случайному знакомому.
Все сбылось. Всё, по крайней мере достаточно значительная часть, сказана. Теперь делиться не только не с кем, но и нечем. Персона обернулась персонажем. Книга эта – злорадство, тупик, петля на моей шее, итог моей несостоявшейся жизни.
А ведь могла же она состояться. Гоголь писал, что сбоку Павел Иванович Чичиков был похож на Наполеона. Вот и жизнь моя в одном из миллионов воз-можных ракурсов, хотя бы в одном единственном, могла бы стать Трагедией.

870

Примечание к №851
«Зовёт меня мой Дельвиг милый» (А.Пушкин)
Это принятие смерти. И, чего там, масонства. (876)
Товарищ, верь: взойдёт она,
Звезда пленительного счастья.
Верь, товарищ, взойдёт. Нам обещано. Как же тут сбросить Пушкина с корабля современности (880), если сам корабль этот – веточка пушкинского мира? «Пушкин наше всё». ВСЁ.

871

Примечание к №853
вычурность, холодная неестественность, совершенно игнорирующая реальность, природное и естественное положение вещей
Ужас в том, что в России Запад стал Востоком. Закат – восходом. Ночь, то есть тайное, скрытое, порочное, – днём, чем-то официально узаконенным, легальным. Нормой.
Возьмите западный фильм ужасов – наглую и элементарную эманацию западной демонологии – и вы увидите, что, как правило, действие там происходит на металлургических заводах, в шахтах, подвалах, на стройках. То два супермена дерутся на мечах где-то в подземном гараже, круша вокруг машины и стены. То медленно опускают в доменную печь негодяя и он корчится, обдаваемый адским пламенем. Или обнажённая женщина бежит по пустому шипящему н ухающему цеху, а за ней – поросший чешуёй монстр с отвратительными крючьями. Действительно, может ли быть более сообразный фон для порносадистского действа, чем античеловеческие пейзажи литейных корпусов и циклопических карьеров? Но в СССР на фоне тех же декораций развёртывается действие чопорных официальных агиток или сентиментальнейших утренников. Перепачканные мазутом мужики и бабы рассуждают о прелестях досрочного перевыполнения плана или о радостях семейной жизни, детской и невинной. Во-первых, само смещение неправдоподобно, анормально, а во-вторых, и тема насилия-то, конечно, никуда не исчезает. Советское кино это фильм ужасов без ужаса, фильм садомазохистский, но абсолютно бесполый, без секса. Конечно, именно такие фильмы и способны в максимальной степени подавлять психику. Ведь это десятилетиями, день за днём. Шипящие и дымящие трубы, рёв печей, скрежет моторов. Десятилетиями под официальное бормотание показывают ржавые от крови бинты, скальпель, пинцет, удалённый аппендикс, и снова бинты, марлю, скальпель. И под разговор:
– А Иванов выполнил квартальный план?
– На 182%.
– Молодец какой. Ну ничего, я с Петровым договорился на 198% выполнить.
И тут песня: «все выше, и выше, и выше». И снова показывают красные пятна, бинт, марлю, пинцет, мраморный стол и муха по нему ползёт. И всё это настолько НЕИНТЕРЕСНО, что хочется плакать. Заставьте насильно посмотреть порнографический фильм. Это травма. А заставьте посмотреть порнографический фильм без порнографии. Вот 2 часа будут показывать разбросанные лифчики и трусы и говорить, что Ленин умеет летать. И заставляют 200 миллионов человек, заставляют десятилетия. Вот она, гуманная каша, всходит-то как, лезет из горшка волшебного на всю планету.
Возьмите советскую книгу, осуждающую насилие, и вы увидите, что её писал садист, садист скрытый, подавленный, но «случись чего», не оплошает (да и не плошали). Прочтите советскую статью против гомосексуализма, и вы увидите, что её писал даже не педераст, а гермафродит. Однажды я прочёл в газете статью, где радостно сообщалось, что 19-летнему гадёнышу дали 2 года каторги за то, что он смотрел и распространял видеофильмы, «пропагандирующие насилие».

872

Примечание к №864
У русских нет своего лица.
Розанов сказал:
«у нас нет совсем МЕЧТЫ СВОЕЙ РОДИНЫ.
И на голом месте выросла космополитическая мечтательность.
У греков есть она. Была у римлян. У евреев есть.
У француза – «прекрасная Франция», у англичан – «Старая Англия». У немцев – «наш старый Фриц».
Только у прошедшего русскую гимназию и университет – «проклятая Россия"».
У России нет персонификации, нет образа. Франция – «Марианна». Россия? Разве что «Россия-матушка». Но образа матушки нет. Какая она? Брови, глаза, улыбка? Как одета? Ничего нет. При этом словосочетании просто перед глазами предстает гигантская плавная равнина. Или смутный образ старой матери. То есть что-то и есть, но так неотчётливо, смутно. «Проклятая Россия». Но что ненавидеть конкретно, если образ расплывчат, нерезок? – Всё! Проклятая Россия это проклятый мир. Отсюда злобность «космополитических мечтаний».

873

Примечание к №851
«„Ах, Боже мой! отчего у него стали такие уши?“ – подумала она» (Л.Толстой)
Победоносцев был человеком чрезвычайно умным и ещё 115 лет назад предупреждал:
«Замечательно, что нет ни одного учения, в котором не обнаруживалась бы потребность религиозного обряда. Потребность религиозного чувства так сильна в человечестве, что и люди, отрицающие религию, рано или поздно склоняются к той или другой, хотя бы смутной и неопределённой, форме религиозного культа, так что в самом отрицании у них бессознательно проявляется стремление к чему-то положительному:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192