И наконец, если не переводить Платона принципиально, то отечественный мыслитель неизбежно попадёт в положение изобретателя велосипеда, а в результате этого русская философия будет погублена на корню.
Конечно, реально процесс просачивания сложен и протекает одновременно по разным руслам. Поэтому в действительности в послеэллинских культурах второй, творческий период всё же наблюдается, хотя и в скомканном виде. Искажения нейтрализует тот факт, что прочие элементы культуры, будь то живопись, музыка или поэзия, чисто национальны и рождаются, живут и умирают вместе с нацией-носительницей.
Далее в процессе своего развития каждая культура доходит до своего высшего, философского фазиса. Начало этого периода связано с достижением достаточно высокого уровня филологической формализации и структурирования, что и обеспечивает контакт со сверхкультурой античной философии. После этого контакта, воспринимающегося субъективно как процесс философствования, то есть процесс СВОБОДНЫЙ, наступает период эклектизма, всеобщей девальвации ценностей. Так что здесь верна и вторая часть уайльдовского афоризма. При обесценивании бывших кумиров разрушаются сами основания данной культуры. Если в отношении других видов культуры процесс деструкции останавливается перед эпическими фигурами национального «золотого века», то в области философии он идет дальше, до конца. Из-за своего космополитического характера философия пренебрегает национальным универсумом и доходит до истоков мировой мыслительной культуры – до античности, до Платона. Становится ясным, что вся последующая философия зачарованно вращалась вокруг платонизма.
Но это не значит, что Декарт или Гегель должны быть забыты. У послеантичной философии есть некоторое качественное отличие от философии древней. Можно сказать, что вся западная философия являлась грандиозным экспериментом по преодолению Платона. Преодолеть же его можно было одним способом – путём придания философии статуса науки, то есть путём превращения её в бесконечную и безличную мысль. При этом подразумевалось, что подобная цель будет достигнута отнюдь не за счёт абсолютного отказа от философской проблематики (последним довольствовался материализм), а за счёт соединения философской проблематики с научной методологией.
Эта идея как тенденция содержалась и в самом платонизме, что указывает лишний раз на его абсолютность и одновременно на имманентный характер сциентизма по отношению к философскому умозрению. Отсюда неудивительно, что впервые реализовать эту потенцию попытался ученик Платона – Аристотель.
Аристотель в традиции современной либеральной историографии рассматривается как антипод Платона. Эта полярность наиболее наглядно проявляется в социальной философии двух мыслителей. Платон по своим взглядам тоталитарист и утопист, Аристотель – представитель умеренного общества, стабильного и одновременно плюралистического. С этих позиций он, как известно, прямо критиковал платоновскую модель идеального государства.
Однако на самом деле при подобной точке зрения механически смещаются относительно друг друга совершенно разные пласты платонизма и аристотелизма.
Платон, будучи изощреннейшим нигилистом, никогда и не ставил перед собой задачи переустройства современного ему общества. Его идеальное государство есть лишь проекция на социальную плоскость собственных интеллигибельных устремлений. Соответственно и целью такого общества, если оно будет построено, явится не что иное, как уничтожение своих граждан. В этом разгадка того странного факта, что впервые план построения чисто материалистического общества выдвинул идеалист Платон. Ведь для Платона целью человеческой жизни является смерть. Смерть для него лишь видимая манифестация очень трогательного и возвышенного процесса – разделения духовной и материальной субстанции человека. Лучшие люди, по Платону, это философы. Философ всю свою жизнь посвящает, собственно говоря, одному – подготовке к будущей смерти-делению. Он всячески развивает своё духовное начало и расшатывает тем самым его связь с телом. Смерть для него – логическое завершение его жизни, окончательное освобождение от материальной темницы. Государство же, согласно Платону и вообще античному миропониманию, – аналог индивидуального организма-микрокосма. Отсюда ясно, что и целью совершенного государства, как и совершенного человека, должна являться смерть. Идеальная утопия это государство-самоубийца. Таков внутренний, мистический смысл платоновской «политики».
Аристотель, критикуя «идеальное государство», имел в виду более конкретные и земные задачи и подошёл к его анализу слишком буквально. Но это не значит, что сам Аристотель был лишён утопических устремлений. Ученик Платона просто перевёл их в чисто идеальную плоскость. Если Платон строил государство философов, то Аристотель строил государство философии. Он подошёл к той же проблеме, но с другой стороны.
Осуществлённая утопия Платона это общество биомеханизмов, насекомых, живущих чисто физиологической жизнью. Утопия Аристотеля это общество, где все люди уже уничтожены, а существуют лишь веера силовых полей, занятых формальным манипулированием некой накопленной информацией – «мышлением о мышлении». Обе схемы блестяще дополняют друг друга. Разница лишь в том, что утопия Платона написана ярким, ироничным, человеческим языком. Ненужность литературы доказывается в «Государстве» в блестящей литературной форме. Язык Аристотеля редуцирован. Мышление монотонно, смех механичен, иллюстративен. Аристотель заявляет, что шутить даже необходимо, но лишь для разнообразия стиля: чтобы не утомлять читателя. Подход его к языку чисто утилитарный. Взаимоотношения между Платоном и Аристотелем напоминают отношения между импульсивным наивным отцом, очень страдающим от этого в жизни, и сыном, которого он воспитал в совершенно ином духе – чопорным, замкнутым и спокойным. Полярность, но интимно связанная логикой развития.
Платон многолик, политеистичен. Его химерическая утопия это лишь обычная человеческая смерть, включённая как составной компонент в жизнь его произведений. Это «смерть Сократа», но существующая наряду с его длинной-длинной 70-летней жизнью, яркой, ироничной и благородной. Это смерть, втянутая улиточным рожком в жизнь, смерть, но в жизни, «записки с того света». Аристотель монотонен, это одновер, однодум. Его книги это «письма на тот свет», в никуда. Это дыра, вырванная из сыра платоновских диалогов и раскормленная во вселенную.
Платон даже в своей ненависти человечен. И в его аде ещё жить и жить. Заботливо, с любовью он описывает систему спасающих население казней, доносов и исправительных колоний. Такое общественное устройство действительно привело бы к разделению духовного и материального начала. Только духовное начало направлялось бы не на небо, а на нары. Аристотель же и в своём гуманизме бесчеловечен. Его идеальный мир бес-человечен. У Платона идеальное общество это аппарат по очистке людей от телесной оболочки и запуску душ в небо, где они существуют вечно, вне времени и пространства, но как живые индивидуальности, то есть в конечном счёте всё равно люди. Аппарат Аристотеля это идея создания единого Разума, то есть не то чтобы уничтожение людей, а превращение их во что-то ненужное, НЕОПРАВДАННОЕ в своем существовании. Если бы интеллектуальная программа Аристотеля осуществилась, то бытие людей лишилось бы своего внутреннего смысла. В этом причина социального активизма Платона и снисходительной пассивности либерала Аристотеля: первый уничтожал жизнь, а второй – смысл жизни. Деятельность первого была на виду, второго – скрыта, незаметна и коварна.

836

Примечание к №808
Евреи в своей программе наивны – в этом необоримая сила. Но и слабость, ибо ключ евреев никому конкретно не принадлежит. Но он-то, ха-ха, есть.
К «еврейской проблеме» еще никто как следует не подступался. Вот русские, впервые в мировой истории, «подступятся». И первый шаг, разрушительный шаг – не какие-то там погромы, не площадной антисемитизм, а совсем другое – стилизация еврейской истории и еврейской культуры. Евреями никто никогда не занимался. О евреях написано громадное количество книг, но все они написаны евреями же. Или врагами евреев, то есть тенденциозно, грубо и глупо. Несерьёзно. Но вот русские впервые в мировой истории КРАЙНЕ ДОБРОЖЕЛАТЕЛЬНО займутся евреями. С восхищением напишут об их многострадальной истории, об их подвигах, их величии (924). Так же, как евреи до сих пор писали о других народах, чужих народах. И евреи искренне обрадуются таким помощникам, неожиданным и необыкновенным (ибо народ этот чрезвычайно наивен). И от этого уже всё «дело евреев» накренится в выгодную для русских (то есть чужого народа) сторону.
Стиль – начало смерти. У Розанова есть интереснейшая статья – «Левитан и Гершензон». О роли этих двух евреев в русской культуре Василий Васильевич отзывается очень хорошо:
«Оба, и Левитан, и Гершензон, умели схватить как-то самый воздух России, этот неяркий воздух, не солнечный, этот „обыкновенный ландшафт“ и „обыкновенную жизнь“ (у Гершензона), которые так присасываются к душе и помнятся гораздо дольше разных необыкновенностей и разных величавостей. Замечателен ум обоих: как Левитан нигде не берёт „особенно красивого русского пейзажа“ (а ведь такие есть), так точно Гершензон как-то обходит или касается лишь изредка „стремнин“ русской литературы, Пушкина, Гоголя, Лермонтова… Его любимое место – тени; тенистые аллеи русской литературы, именно – „Пропилеи“, что-то „предварительное“, вводящее в храм, а не самый храм. Мы чувствуем, что Левитан не мог бы написать: „Парк в Павловске“, „Озеро с лебедями в Царском Селе“. Отчего бы? Ведь так красиво. И это – есть, это – в натуре. Нет, он непременно возьмёт бедное село, деревеньку; и лесок-то всегда не богатый, не очень видный. Так точно Гершензон не начнет собирать переписку Гоголя, не возьмётся издавать „Письма Пушкина“. Отчего бы? – Оба поймали самую „психею“ русской сути, которая конечно заключается в „ровностях“, в „обыкновенностях“, а отнюдь не в горных кручах, не в вершинах. Но эти „обыкновенности“ уже собственной работой они как-то возвели в „перл создания“, и Россия залюбовалась. Залюбовалась, и, конечно, вековечно останется им благодарна».
Но, – спрашивает Розанов, – почему пейзаж у Левитана всегда без человека? Ведь так просто:
«Вот „Весенняя проталинка“, ну – и завязло бы там колесо. Обыкновенное русское колесо обыкновенного русского мужика и в обыкновенной русской грязи. Почему нет? Самая обыкновенная русская история. „Прелестная проталинка“, – и ругательски ругается среди неё мужик, что „тут-то и утоп“. – „Ах … в три погибели её согни"“.
Однако люди мешают. Мешают стилизации. «Без них удобнее, легче». Природа интересна, русские (как русские) – не интересны. Розанов не договаривает, но сейчас-то, после соответствующего опыта, – видно. То же Гершензон:
«"На крупном всё видно», а например Натали Герцен, естественно, только прелестна и всегда прелестна. Поди-ка Пушкин: разберись во всей этой истории с Дантесом, с бароном Геккерном, с раздражённо-кровавыми письмами Пушкина… Грязь. – Грязь, мука и раздражение. «Кто прав?» – «Как он дошёл до судьбы такой?» Да если в этом «разбираться», то выйдет «испачканный надписями забор», а не «Пропилеи» в афинском стиле».
И Розанов заключает:
«Отчего как-то и заключаешь, что Русь не „кровная“ им, не „больная сердцу“. Ибо „родное-то“ сердце всю утробушку раскопает, и все „на свет Божий вытащит“, да и мало еще – расплачется и даже в слезах самого историка или ландшафиста „кондрашка хватит“.
Это мастерская «стилизация» русского ландшафта и то же истории русской литературы; и ещё глубже и основнее – стилизация в себе самом – русского человека, русского писателя, русского историка литературы, русского живописца. Мастерство сказалось в том, что всё точно и верно, но всё несколько мертво, не оживлено. Нет боли, крика, отчаяния и просветления; не понятно, откуда вышли «русские святые», потому что спрятан, а в сущности не разгадан и «русский грешник"». И вот впервые в мировой истории евреи сами будут стилизованы. Уже этим первым ходом они будут поставлены в неимоверно затруднительное положение, выйти из которого ЛЕГАЛЬНО (а весь шарм ситуации именно в её легальности) будет необычайно трудно. Но ещё возможно. Но дело-то первым ходом не ограничится. Наоборот, только начнётся.

837

Примечание к №830
душа моя искажена
Розанов писал:
«Выньте, так сказать, ИЗ САМОГО СУЩЕСТВА мира молитву, – сделайте, чтобы язык мой, ум мой разучился словам её, самому делу её, существу её, чтобы я этого НЕ МОГ, люди этого НЕ МОГЛИ: и я с выпученными глазами и с ужасным воем выбежал бы из дому, и бежал, бежал, пока не упал. Без молитвы совершенно нельзя жить … Без молитвы – безумие и ужас».
Не хочу, не могу комментировать это… (855)

838

Примечание к №792
Биография В.И.Ульянова тут вполне типична.
Впервые Владимир Ильич узнал о марксизме из доклада сосланного в Симбирск и жившего затем в Казани присяжного поверенного М.Л.Мандельштама.

839

Примечание к №429
Но как же жить «Христом» в миру?
Самая откровенная книга в русской культуре – «Выборные места из переписки с друзьями». С варварской непосредственностью здесь открываются русские мечты, русские душевные качества. Дальше уже стиль, культура. А тут, из-за того, что с точки зрения культурной это произведение Гоголя не выдерживает никакой критики, именно из-за этого получилось идеально.
Набоков писал о Гоголе:
«Он изобрёл поразительную систему покаяния для „грешников“
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192