https://wodolei.ru/catalog/mebel/rakoviny_s_tumboy/50/
Какие это привычки (позорные)? Оказывается: ни единой. Позволяю Вам все их пропечатать на всех диалектах. Что касается гипербол, то ни один психолог не признал Гамлета лгуном за его 40.000 братьев. В последнем письме торжествует Ваша метода диспутов. Вам указывают на разительный пример Вашей невоздержанности на оскорбления, а Вы пишете об уважении к Толстому и в доказательство воздержанности дозволяете себе инсинуацию о людях, достойных быть забросанными грязью. Как это любезно, справедливо и, главное, логично! Прочитав Ваши 2 последних письма ко мне, Толстой сказал: "Понимаю: Шеншин говорит, что Тургенев говорит, что Полонский говорит, что Маркевич говорит, будто Фет говорит, что Тургенев говорит. - Как подымать такую сплетню?" Вы подняли ее не потому, что поверили ей. Вы слишком хорошо знаете, что я не способен - сказать такой глупости, как _жажда в Сибирь_. На такие умные слова у меня мозгу не хватит {3}. Но Вам нужно было: людей посмотреть - себя показать, как Вы это делали всю жизнь. Вы могли бы прогнать старика дядю, не обижая его. Вы могли бы разойтись с Толстым, со мною и вообще с человеком из противуположного лагеря, не меряясь обидами, но это значило бы, что действительно боишься руки замарать. Нечего церемониться с человеком, стоящим, по смыслу статьи Тютчева "Россия и революция", в противуположном с нами лагере. Мы, начиная с самого Тютчева, считаем наших противников заблуждающимися; они нас ругают подлецами. - Таков дух самого лагеря. Не один дядя Николай Николаевич признал в Вас избалованного, M-me Viardot не раз обзывала Вас, при мне, un Sauvage {дикарь (фр.).}. В ее дружеской шутке скрыта глубокая правда. Я просто боюсь Вас, ибо считаю способным написать дерзость, забыв, что мы 25 лет были приятелями, что мы оба одной ногой в могиле и что браниться или, по выражению петербургских литераторов, заушаться можно в крайнем случае лицом к лицу, а не на 3000-верстном расстоянии. - Как жаль, что Вы нагнулись подымать эту сплетню и вынудили настоящее объяснение. Раскланиваясь навсегда, я все-таки не смешиваю милого, талантливого автора "Записок охотника" с формой enfant terrible {ужасный ребенок (фр.).}, в которую отлили последнего неблагоприятные, в воспитательном отношении, условия жизни. Страсть вещь естественная и законная, но нельзя в искусственном обществе все соизмерять ею и оправдывать. Выйдут уходы за Инсаровыми да Базаровыми, т. е. выйдет, по меткому, хотя не совсем деликатному сравнению некоего критика: собачья свадьба. Кроме каждого из нас, есть еще чужие личности, и благовоспитание требует к ним хотя отрицательной вежливости. Dixi. - Думайте что хотите, но не беспокойтесь отвечать.
С истинным почтением имею честь быть
Милостивый Государь
Вашим покорнейшим слугой
А. Шеншин.
Л. И. ТОЛСТОМУ
13
8 мая <1858>.
Каждый день поджидал я, добрейший Лев Николаевич, возможности написать Вам в письме новое стихотворение, но их до сих пор нет как нет. <...>
Погода поправляется, и мы поджидаем приезда Тургенева, хотя, зная его, я не слишком-то отдаюсь на этот счет мечтам.
Напишите мне, где Николай Николаич {1}. Если он переехал уже в наши страны, то я его тотчас же найду верхом на закубанке и затащу к нам. Что касается до Вас, то без Тургенева мечта увидать Вас в нашей Палестине - пуф.
Если бы высчитывать все поклоны, которые посылают Вам наши дамы, то вышло бы вроде поминанья или солдатского письма, потому что и сестра, и жена, и зять {2} просят поклониться особенно.
Что касается до меня, то я сильно желал бы пожать Вашу руку и перекинуться словами безумия: Die Worte des Warms. Только они мне дороги и милы.
Недавно получил я письмо из Парижа от Полонского, в котором он у меня просит "Антония" для журнала, имеющего издаваться с 59-го года января, под редакцией, насколько я понял, Полонского, Григорьева и Кушелева-Безбородко. Имя журнала "Русское слово" . Но так как у меня в мозгу опять муза, то я отвечал, что до поры не мог сказать "Да". Где будет раздаваться "Русское слово" - не имею ни малейшего понятия.
Будьте здоровы Вы, милейший Лев Николаевич, и если тетушка Ваша уже с Вами, то передайте ей мой усерднейший и симпатичнейший поклон.
Жму Вашу руку.
Душевно преданный Вам А. Фет. 8 мая.
14
2 февраля <1860>.
Любезный граф и ментор!
Как сердечно обрадовался я, когда от Сергея Николаевича узнал, что Вы снова принялись за "Казаков". Язык мой слаб для того, чтоб вызвать Вас на Вашу прежнюю писательскую сочинительскую стезю, но не Вам одному, а всем я говорю, что верю в Ваши силы. Вы многого от себя требуете и дадите так многое. Дай бог Вам. Звать Вас в Москву не хочу; незачем, - а пишите, работайте при тихой лампаде, и да благо Вам будет.
А я люблю ловкие вещи, а если Вы скажете, что ночь в "Двух гусарах" вздор, то скажете несуразность. Этот стоячий пруд так и стоит в этой лунной ночи.
Сегодня у нас обедает Григорович, а вчера обедал Раевский {1}. Хочется мне притащить этого юношу к Вам поближе.
Напишите слова два, если найдете свободную минутку. И тетеньке не забудьте передать земной поклон наш с женою. Жму Вашу гимнастическую руку.
Преданный Вам А. Фет.
15
Степановка, 2 мая <1861 г.>.
Хотя и придется дня два ждать этому письму отправки, но зато я не могу ждать, дорогой Лев Николаевич, и не поблагодарить Вас за все, за все. - Нет! - воскликнул я, - воспитание великое дело, и мальчиков должно пороть под латинской грамматикой. Этим пороньем пропороть и мозг и все жилы.
Мари, которая в настоящую минуту сидит у меня в кабинете, между тем как степановская луна смотрит в окно (Вы еще не видали степановской луны - стоит посмотреть - _своя_), Мари говорит, что не благодарила Вас за Вашу обязательную любезность - ну это ее дело. Зато я не буду так нем, и мое восклицание о тонкости чувств вовсе не относится к Вашей поездке из Москвы до Тулы, а насчет бюста - дорогого и вечно близкого мне русского человека {1}.
Экая милая, экая человеческая натура. На этом останавливаюсь и не нахожу эпитетов, потому что к какой европейской личности ни приложу, все выходит не то. А врать не хочется, вспоминая этого правдивого человека. Лучшего, благороднейшего подарка Вы не могли вычувствовать. Тургенев ценил высоко эту благородную и умную личность, и я рад, что Вы наконец сошлись с последним. На меня все те же будут нападки и все те же возгласы: "Если тебе не Лев, не Николай Толстой или не Тургенев - то и никого не нужно". Да, да и да. Я люблю виртуозность, а хромоты в жизни ненавижу, хотя сам хромаю на все копыта.
А такими людьми, как Тургенев, швырять - да еще у нас на Руси - есть или неслыханная роскошь, или бедность. Я начал новый листок, вообразив, что этот дописал, но когда достал из стола, оказалось, что я упраздненный сочинитель.
Не взыщите, вперед у меня будет менее дел и более памяти.
4 мая.
Ах, как хорошо быть сочинителем! Что делает барин? Письма сочиняет, не извольте их беспокоить. А между тем у меня лошадь оседлана и надо ехать. Но не бойтесь, я Вам письмами еще удружу из моего прекрасного далека.
Ради бога, заверните к нам. 9-го, несмотря ни на какие хлопоты, я буду в Спасском на именинах Ник. Ник. Тургенева {2}, да и во Мценске есть дела. Мне необходим Ваш приезд к нам. Все разгром - но тем лучше.
Дружески обнимаю Вас заочно и прошу передать мой и женин искренние приветы тетеньке Вашей Татьяне Александровне и Сергею Николаевичу.
Преданный Вам
А. Фет.
Борисовы оба Вас вспоминают - больные. Если будете писать Раевскому, напишите, что продаются 6 отличных гончих за 50 рублей серебром.
16
Орел, железная лавка.
<12-14 октября 1862 г.>.
Любезнейший граф!
Не могу достаточно из железной лавки высказать Вам, какою радостью обдало меня Ваше лаконическое, но милое послание. Вы счастливы - и я рад душевно за Вас. Вы давно стоите быть счастливым, и дай бог, чтобы нежная рука всадила в Ваш мозг (в физиогномии не силен) тот единственно слабый у Вас винт, который был у Вас шаток и не дозволял всему отличному человеку гулять всецельно по свету. У каждого из нас недостает по нескольку винтов (как в моей молотилке, которая каждую неделю меня радует новыми побряканьями и ломками), но самая беда человеку, когда в нем зашатается тот главный, серединный винт, который был такого крупного и сильного десятку у нашего бесценного Николая Толстого. Этого винта нельзя заменить ничем, и потому скажу: "Я не могу вспомнить про этого милого здоровенного умирающего, не зашумев всеми ощущеньями души, как нагревающийся самовар". Но довольно. Вы имеете в несколько раз более меня всяких средств составить и чужое и свое счастие, желаю Вам его пуд и берковцы, - но если у Вас его будет наиболее моего - и то не очень сердитесь.
Я юхван, - это у меня ничему другому не мешает, и так доволен Степановкой, что не знаю лучшего Парижа. Но до сих пор не могу уладить своих счетов, постройка замучила, окончательно поеду к 1-му ноября или около того на Маросейку в дом Боткиных в Москву - и потому поеду с женой, которая, когда я сообщу ей Вашу новость, будет плясать по комнате от радости, в дилижансе, а не в своем зимнем возке и ergo, лишен буду радости обнять в Вас человека <...> счастливого и быть представленным молодой графине, как не злой человек.
Верьте, далее семейства счастие ходить не умеет, а на колесе-то своем оно вечно спотыкается.
Веретено сломанное сейчас будет готово; зубья уложены, и я жду обрадовать жену Вашей радостью. Но не может быть, чтобы я зимой не увидал Вас.
Воображаю радость тетеньки, у которой от души за меня прогну поцеловать руку. Графине хоть заочно меня порекомендуйте.
Душевно преданный А. Фет.
17
Степановка, 19 октября <1862 г.>.
Радости моей показалось неудовлетворительным, дорогой Лев Николаевич, поздравление из железной лавки, и она излилась далее в астрономическую эпиталаму {1}. Вот что пропел я Вам.
Кометой огненно-эфирной
В пучине солнечных семей,
Минутный гость и гость всемирный,
Ты долго странствовал ничей.
И лишь порой к нам блеск мгновенной
Ты досылал своим лучом,
То просияв звездой нетленной,
То грозным пламенным мечом.
Но час и твой пробил - комета!
(Благослови глагол его!)
Пора свершать душе поэта
Свой путь у солнца одного.
Довольно странствовать по миру,
Пора одно, одно любить,
Пора блестящему эфиру
От моря сушу отделить.
Забыть вражду судьбы безбрачной,
Пути будящего огня
И расцвести одеждой злачной
В сияньи солнечного дня.
Да, да, Вы правы, мне мало Вас видеть где-либо, мне нужно познакомиться с Вами у Вас. Это andere Sache {другое дело (нем.).}. По пословице "в своем углу стены помогают". Что касается до меня, то я себя охотно причисляю к мономанам. Я люблю землю, черную рассыпчатую землю, ту, которую я теперь рою и в которой я буду лежать. Жена набренькивает чудные мелодии Mendelson'a, а мне хочется плакать.
Эх, Лев Николаевич, постарайтесь, если можете, приоткрыть форточку в мир искусства. Там рай, там ведь _возможности вещей_ - идеалы.
Нет, служителям идеала грешно расходиться из-за сосиски или непрогорелой сковороды. Безумная Россия, эта 1000-летняя улита, сделала все, чтобы наплевать в бороду идеалу, и добилась до творений Вашего однофамильца Алексея. Он, говорят, славный малый, но, да простит ему бог, но только не Аполлон - его лакейского "Дон-Жуана", леймпачного "Серебряного" {2}. Это геркулесовы столпы пошлости! Я отдаю все, что имею, тому, кто напишет хоть одну строку смешней, жальче, пошлей этих произведений.
А Плещеевы и прочие. Нет, это не Мендельсоны! Надо любить, все любить, сырую землю есть.
Сегодня засадил целую аллею итальянских тополей аршин по 5 ростом и рад, как ребенок.
Я хотел бы так устроить дело. Взять два места в карете (мы едем около 5-го ноября) и одно наперед до Тулы. В Ясной Поляне я девушку к жене в карету, а сам со станции к Вам. От Вас до Тулы на готовый билет и в Москву. Черкните два слова, будете ли Вы это время дома, и я у Вас. Жена шлет Вам сердечное поздравление и единственное желание, чтобы скорее для Вас настала пора уставной грамоты. Наша, слава богу, благодаря Степановке и Василию Боткину, гостившему у нас летом, на мази. Еще вот-вот и напишет. Недаром Успенский говорит: "Нет, да ты, брат Лукьяныч, восчувствовать должен". Однако не поленитесь черкнуть словечко в Орел на мое имя.
Жена уверяет, что знает, на ком Вы женаты. Увидим, успеет ли она делать чудеса? Недаром ее прежняя фамилия начинается с Б (это имеет мистическое значение). Буду ждать Ваших строк, а теперь жму Вам дружески руку при желании всего, всего лучшего.
Весь Ваш А. Фет.
18
4 апреля <1863 г.>
Христос воскресе, милейший Лев Николаевич!
Выпроводил образа, сдвинул со стола стекло, - обрезки от листов, которые сам врезал в парниковые колпаки. Алмаз режет расчудесно, и пишу к Вам, моя разумная головка! Сколько раз я Вас обнимал заочно при чтении "Казаков" и сколько раз смеялся над Вашим к ним неблаговолением! Может быть, Вы и напишете что-либо другое - прелестное, - ни слова, - так много в Вас еще жизненного Еруслана, но "Казаки" в своем роде chef d'oeuvre. Это я говорю положительно. Я их читал с намерением найти в них все гадким от А до Z, и кроме наслаждения полнотою жизни - художественной - ничего не обрел. Одна барыня из Москвы пишет мне, что это прелестно, но не возвышает дух, и видно, как будто автор хочет нас сделать буйволами. Матушка! Тем-то и хорошо, что автор ничего не хочет. Разумеется, так нее мало подобные барыни понимают Оленина. Да это и не их дело. Эх! как хорошо! И Ерошка, и Лукашка, и Марьянка. Ее отношение к Лукашке и к Оленину - верх художественной правды.
Я нарочно по вечерам читаю теперь "Рыбаков" Григоровича. Все эти книги убиты Вами. Все повести из простонародного быта нельзя читать без смеха после "Казаков". Глеб лежит на вершах. Как? на вершах. Да навзничь, и его старуха застает шепчущим про себя имена сыновей: "Ваня! Вася! Петя!" Это статочно на луне или в доме барыни, которая через карманную трубку надувает свой гуттаперчевый кринолин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
С истинным почтением имею честь быть
Милостивый Государь
Вашим покорнейшим слугой
А. Шеншин.
Л. И. ТОЛСТОМУ
13
8 мая <1858>.
Каждый день поджидал я, добрейший Лев Николаевич, возможности написать Вам в письме новое стихотворение, но их до сих пор нет как нет. <...>
Погода поправляется, и мы поджидаем приезда Тургенева, хотя, зная его, я не слишком-то отдаюсь на этот счет мечтам.
Напишите мне, где Николай Николаич {1}. Если он переехал уже в наши страны, то я его тотчас же найду верхом на закубанке и затащу к нам. Что касается до Вас, то без Тургенева мечта увидать Вас в нашей Палестине - пуф.
Если бы высчитывать все поклоны, которые посылают Вам наши дамы, то вышло бы вроде поминанья или солдатского письма, потому что и сестра, и жена, и зять {2} просят поклониться особенно.
Что касается до меня, то я сильно желал бы пожать Вашу руку и перекинуться словами безумия: Die Worte des Warms. Только они мне дороги и милы.
Недавно получил я письмо из Парижа от Полонского, в котором он у меня просит "Антония" для журнала, имеющего издаваться с 59-го года января, под редакцией, насколько я понял, Полонского, Григорьева и Кушелева-Безбородко. Имя журнала "Русское слово" . Но так как у меня в мозгу опять муза, то я отвечал, что до поры не мог сказать "Да". Где будет раздаваться "Русское слово" - не имею ни малейшего понятия.
Будьте здоровы Вы, милейший Лев Николаевич, и если тетушка Ваша уже с Вами, то передайте ей мой усерднейший и симпатичнейший поклон.
Жму Вашу руку.
Душевно преданный Вам А. Фет. 8 мая.
14
2 февраля <1860>.
Любезный граф и ментор!
Как сердечно обрадовался я, когда от Сергея Николаевича узнал, что Вы снова принялись за "Казаков". Язык мой слаб для того, чтоб вызвать Вас на Вашу прежнюю писательскую сочинительскую стезю, но не Вам одному, а всем я говорю, что верю в Ваши силы. Вы многого от себя требуете и дадите так многое. Дай бог Вам. Звать Вас в Москву не хочу; незачем, - а пишите, работайте при тихой лампаде, и да благо Вам будет.
А я люблю ловкие вещи, а если Вы скажете, что ночь в "Двух гусарах" вздор, то скажете несуразность. Этот стоячий пруд так и стоит в этой лунной ночи.
Сегодня у нас обедает Григорович, а вчера обедал Раевский {1}. Хочется мне притащить этого юношу к Вам поближе.
Напишите слова два, если найдете свободную минутку. И тетеньке не забудьте передать земной поклон наш с женою. Жму Вашу гимнастическую руку.
Преданный Вам А. Фет.
15
Степановка, 2 мая <1861 г.>.
Хотя и придется дня два ждать этому письму отправки, но зато я не могу ждать, дорогой Лев Николаевич, и не поблагодарить Вас за все, за все. - Нет! - воскликнул я, - воспитание великое дело, и мальчиков должно пороть под латинской грамматикой. Этим пороньем пропороть и мозг и все жилы.
Мари, которая в настоящую минуту сидит у меня в кабинете, между тем как степановская луна смотрит в окно (Вы еще не видали степановской луны - стоит посмотреть - _своя_), Мари говорит, что не благодарила Вас за Вашу обязательную любезность - ну это ее дело. Зато я не буду так нем, и мое восклицание о тонкости чувств вовсе не относится к Вашей поездке из Москвы до Тулы, а насчет бюста - дорогого и вечно близкого мне русского человека {1}.
Экая милая, экая человеческая натура. На этом останавливаюсь и не нахожу эпитетов, потому что к какой европейской личности ни приложу, все выходит не то. А врать не хочется, вспоминая этого правдивого человека. Лучшего, благороднейшего подарка Вы не могли вычувствовать. Тургенев ценил высоко эту благородную и умную личность, и я рад, что Вы наконец сошлись с последним. На меня все те же будут нападки и все те же возгласы: "Если тебе не Лев, не Николай Толстой или не Тургенев - то и никого не нужно". Да, да и да. Я люблю виртуозность, а хромоты в жизни ненавижу, хотя сам хромаю на все копыта.
А такими людьми, как Тургенев, швырять - да еще у нас на Руси - есть или неслыханная роскошь, или бедность. Я начал новый листок, вообразив, что этот дописал, но когда достал из стола, оказалось, что я упраздненный сочинитель.
Не взыщите, вперед у меня будет менее дел и более памяти.
4 мая.
Ах, как хорошо быть сочинителем! Что делает барин? Письма сочиняет, не извольте их беспокоить. А между тем у меня лошадь оседлана и надо ехать. Но не бойтесь, я Вам письмами еще удружу из моего прекрасного далека.
Ради бога, заверните к нам. 9-го, несмотря ни на какие хлопоты, я буду в Спасском на именинах Ник. Ник. Тургенева {2}, да и во Мценске есть дела. Мне необходим Ваш приезд к нам. Все разгром - но тем лучше.
Дружески обнимаю Вас заочно и прошу передать мой и женин искренние приветы тетеньке Вашей Татьяне Александровне и Сергею Николаевичу.
Преданный Вам
А. Фет.
Борисовы оба Вас вспоминают - больные. Если будете писать Раевскому, напишите, что продаются 6 отличных гончих за 50 рублей серебром.
16
Орел, железная лавка.
<12-14 октября 1862 г.>.
Любезнейший граф!
Не могу достаточно из железной лавки высказать Вам, какою радостью обдало меня Ваше лаконическое, но милое послание. Вы счастливы - и я рад душевно за Вас. Вы давно стоите быть счастливым, и дай бог, чтобы нежная рука всадила в Ваш мозг (в физиогномии не силен) тот единственно слабый у Вас винт, который был у Вас шаток и не дозволял всему отличному человеку гулять всецельно по свету. У каждого из нас недостает по нескольку винтов (как в моей молотилке, которая каждую неделю меня радует новыми побряканьями и ломками), но самая беда человеку, когда в нем зашатается тот главный, серединный винт, который был такого крупного и сильного десятку у нашего бесценного Николая Толстого. Этого винта нельзя заменить ничем, и потому скажу: "Я не могу вспомнить про этого милого здоровенного умирающего, не зашумев всеми ощущеньями души, как нагревающийся самовар". Но довольно. Вы имеете в несколько раз более меня всяких средств составить и чужое и свое счастие, желаю Вам его пуд и берковцы, - но если у Вас его будет наиболее моего - и то не очень сердитесь.
Я юхван, - это у меня ничему другому не мешает, и так доволен Степановкой, что не знаю лучшего Парижа. Но до сих пор не могу уладить своих счетов, постройка замучила, окончательно поеду к 1-му ноября или около того на Маросейку в дом Боткиных в Москву - и потому поеду с женой, которая, когда я сообщу ей Вашу новость, будет плясать по комнате от радости, в дилижансе, а не в своем зимнем возке и ergo, лишен буду радости обнять в Вас человека <...> счастливого и быть представленным молодой графине, как не злой человек.
Верьте, далее семейства счастие ходить не умеет, а на колесе-то своем оно вечно спотыкается.
Веретено сломанное сейчас будет готово; зубья уложены, и я жду обрадовать жену Вашей радостью. Но не может быть, чтобы я зимой не увидал Вас.
Воображаю радость тетеньки, у которой от души за меня прогну поцеловать руку. Графине хоть заочно меня порекомендуйте.
Душевно преданный А. Фет.
17
Степановка, 19 октября <1862 г.>.
Радости моей показалось неудовлетворительным, дорогой Лев Николаевич, поздравление из железной лавки, и она излилась далее в астрономическую эпиталаму {1}. Вот что пропел я Вам.
Кометой огненно-эфирной
В пучине солнечных семей,
Минутный гость и гость всемирный,
Ты долго странствовал ничей.
И лишь порой к нам блеск мгновенной
Ты досылал своим лучом,
То просияв звездой нетленной,
То грозным пламенным мечом.
Но час и твой пробил - комета!
(Благослови глагол его!)
Пора свершать душе поэта
Свой путь у солнца одного.
Довольно странствовать по миру,
Пора одно, одно любить,
Пора блестящему эфиру
От моря сушу отделить.
Забыть вражду судьбы безбрачной,
Пути будящего огня
И расцвести одеждой злачной
В сияньи солнечного дня.
Да, да, Вы правы, мне мало Вас видеть где-либо, мне нужно познакомиться с Вами у Вас. Это andere Sache {другое дело (нем.).}. По пословице "в своем углу стены помогают". Что касается до меня, то я себя охотно причисляю к мономанам. Я люблю землю, черную рассыпчатую землю, ту, которую я теперь рою и в которой я буду лежать. Жена набренькивает чудные мелодии Mendelson'a, а мне хочется плакать.
Эх, Лев Николаевич, постарайтесь, если можете, приоткрыть форточку в мир искусства. Там рай, там ведь _возможности вещей_ - идеалы.
Нет, служителям идеала грешно расходиться из-за сосиски или непрогорелой сковороды. Безумная Россия, эта 1000-летняя улита, сделала все, чтобы наплевать в бороду идеалу, и добилась до творений Вашего однофамильца Алексея. Он, говорят, славный малый, но, да простит ему бог, но только не Аполлон - его лакейского "Дон-Жуана", леймпачного "Серебряного" {2}. Это геркулесовы столпы пошлости! Я отдаю все, что имею, тому, кто напишет хоть одну строку смешней, жальче, пошлей этих произведений.
А Плещеевы и прочие. Нет, это не Мендельсоны! Надо любить, все любить, сырую землю есть.
Сегодня засадил целую аллею итальянских тополей аршин по 5 ростом и рад, как ребенок.
Я хотел бы так устроить дело. Взять два места в карете (мы едем около 5-го ноября) и одно наперед до Тулы. В Ясной Поляне я девушку к жене в карету, а сам со станции к Вам. От Вас до Тулы на готовый билет и в Москву. Черкните два слова, будете ли Вы это время дома, и я у Вас. Жена шлет Вам сердечное поздравление и единственное желание, чтобы скорее для Вас настала пора уставной грамоты. Наша, слава богу, благодаря Степановке и Василию Боткину, гостившему у нас летом, на мази. Еще вот-вот и напишет. Недаром Успенский говорит: "Нет, да ты, брат Лукьяныч, восчувствовать должен". Однако не поленитесь черкнуть словечко в Орел на мое имя.
Жена уверяет, что знает, на ком Вы женаты. Увидим, успеет ли она делать чудеса? Недаром ее прежняя фамилия начинается с Б (это имеет мистическое значение). Буду ждать Ваших строк, а теперь жму Вам дружески руку при желании всего, всего лучшего.
Весь Ваш А. Фет.
18
4 апреля <1863 г.>
Христос воскресе, милейший Лев Николаевич!
Выпроводил образа, сдвинул со стола стекло, - обрезки от листов, которые сам врезал в парниковые колпаки. Алмаз режет расчудесно, и пишу к Вам, моя разумная головка! Сколько раз я Вас обнимал заочно при чтении "Казаков" и сколько раз смеялся над Вашим к ним неблаговолением! Может быть, Вы и напишете что-либо другое - прелестное, - ни слова, - так много в Вас еще жизненного Еруслана, но "Казаки" в своем роде chef d'oeuvre. Это я говорю положительно. Я их читал с намерением найти в них все гадким от А до Z, и кроме наслаждения полнотою жизни - художественной - ничего не обрел. Одна барыня из Москвы пишет мне, что это прелестно, но не возвышает дух, и видно, как будто автор хочет нас сделать буйволами. Матушка! Тем-то и хорошо, что автор ничего не хочет. Разумеется, так нее мало подобные барыни понимают Оленина. Да это и не их дело. Эх! как хорошо! И Ерошка, и Лукашка, и Марьянка. Ее отношение к Лукашке и к Оленину - верх художественной правды.
Я нарочно по вечерам читаю теперь "Рыбаков" Григоровича. Все эти книги убиты Вами. Все повести из простонародного быта нельзя читать без смеха после "Казаков". Глеб лежит на вершах. Как? на вершах. Да навзничь, и его старуха застает шепчущим про себя имена сыновей: "Ваня! Вася! Петя!" Это статочно на луне или в доме барыни, которая через карманную трубку надувает свой гуттаперчевый кринолин.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38