Много надо условий, чтобы человек действительно почувствовал... что дай бог дать, и что это дать в царстве благодати не может ео ipso быть обязательно, то есть узаконено, ибо тогда оно теряет значение благодати и переходит в царство закона, уничтожая все царство благодати".

46

1 Фет цитирует "Фауста" Гете в собственном переводе.

47

1 Неточная цитата из стихотворения Лермонтова "Небо и звезды".
2 Ср. слова С. А. Толстой в письме к Фету от 24 декабря 1890 г.: "...И пусть Л. Н. отрицает и стихи, и музыку, и всю поэзию - он ее из себя не вынет и меня не убедит; только и возможна жизнь, освещенная искусством, а то от всего отпали бы руки - и жить было бы нельзя" (ГБЛ).

С. А. ТОЛСТОЙ

Среди многочисленных адресатов Фета было немало женщин. К сожалению, безвозвратно пропали те из этих писем, которые были бы для нас наиболее ценны: письма к Марии Лазич и Александре Бржеской. Тем не менее существует весьма значительный фонд фетовских писем, адресованных женщинам. Среди них - письма к двум Толстым, которые обе были Софьи Андреевны и обе - жены писателей: одна - жена Льва Николаевича Толстого, а другая - Алексея Константиновича Толстого. Прежде чем говорить о письмах Фета к С. А. Толстой, приведем одно письмо к С. А. Толстой-Миллер: это письмо-исповедь (предположительно датируемое 10 февраля 1880 года) дает очень выразительную автохарактеристику Фета как раз того времени, когда началась его дружба с женой Л. Н. Толстого. Вот извлечения из этого пространного письма (приводим по тексту, опубликованному в "Вестнике Европы", 1908, Ќ 1, с. 218-221), посланного Фетом вдове А. К. Толстого в Петербург, где он незадолго перед тем с ней познакомился: в письме Фет говорит о своем теперешнем жизненном положении, о недавно приобретенной усадьбе Воробьевке, о своих литературных занятиях (перевод "Фауста" Гете).
"Глубокоуважаемая графиня! Вчера я был глубоко обрадован любезным симпатическим письмом Вашим от 7 февраля. Я позволил себе увлечься мыслью, что его выражениями руководила не одна привычка блестящей женщины очаровывать всех приближающихся к ее "душистому кругу", как говорил мой друг Гораций. Мне послышалась в нем та симпатия, которая сближает адептов одного культа. Таким сердечным культом были, есть и будут мои помыслы о покойном Алексее Константиновиче. Я уже писал Вам, что обладаю самым дружеским и до того лестным для меня письмом его, что подобные слова могли быть сказаны только человеком, исполненным ко мне симпатии. <...> Заговорил я снова об этом только по поводу объяснения мною внутреннего смысла Вашего любезного письма - я стараюсь всю жизнь познать самого себя. И знаю, что в моих выражениях я всегда ищу самого сильного, иногда доходящего до уродливого преувеличения; но вместе с тем я заклятый враг фразы; фразой я называю - софистическую подтасовку понятий с целью выдать ложь за истину. Я не зашел к Вам именно по известной щепетильности и из боязни фразы. Оказывается, что наказанный я сам. - Кто же, кроме меня, в целой России (едва ли это преувеличено) мог до такой степени нуждаться в изустной беседе с Вами, беседе, при которой так многое объясняется в двух словах, на что на письме нужны томы. За исключением Льва Толстого, я не знаю на Руси человека пера, чтобы не сказать - мысли, который бы находился в подобных мне условиях почти абсолютного одиночества. Но и Толстой несравненно более меня пользуется духовным общением, которого я, за внезапным поворотом самого же Толстого по настоящему его направлению, лишен окончательно, за исключением одного Страхова, который радует меня, гостя у меня в деревне летом по нескольку дней и даже недель. <...> Не горько ли, что человек, более всякого другого нуждающийся в духовной помощи, сам проходит мимо исключительно талантливого врача? <...> Вы любезно обещали протянуть мне руку помощи по отношению к "Фаусту". Но Вы не знаете того, кому приходится помогать. Хоть Вы будете отмечать "Фауста", а помогать придется мне. Кто же я? Несмотря на исключительно интуитивный характер моих поэтических приемов, школа жизни, державшая меня все время в ежовых рукавицах, развила во мне до крайности рефлексию. В жизни я не позволяю себе ступить шагу необдуманно, что не мешало мне, однако, глупо пройти мимо Вашей двери.
Свою умственную и матерьяльную жизнь я созидал по одному кирпичику. В матерьяльном отношении я не желаю ничего, кроме сохранения status quo.
Три года тому назад, я, наконец, осуществил свой идеал - жить в прочной каменной усадьбе, совершенно опрятной, над водой, окруженной значительной растительностью. Затем иметь простой, но вкусный и опрятный стол и опрятную прислугу без сивушного запаха. Страхов может Вам сказать, что все это у меня есть, и все понемногу улучшается. При этом у меня уединенный кабинет с отличными видами из окон, бильярдом в соседней комнате, а зимой цветущая оранжерея. Хозяйство мое полевое идет сравнительно настолько хорошо, насколько позволяют наши экономические безобразия. Что касается до моей умственной жизни, то, постоянно стараясь расширять свой кругозор, я дошел до сознательного чувства, что всякие вздохи о минувшей юности не только бесполезны, но и неосновательны. По законам духовной механики - что теряется в интуитивности, приобретается в рефлекции, и человек, вместо того чтобы походить на летящую ракету, которую кто-то поджег, напоминает наэлектризованный снаряд, заряда которого никто не видит и не подозревает, пока к нему не прикоснется. Я пришел к убеждению, что без общего миросозерцания, каково бы оно ни было, - все слова и действия человека, сошедшего с бессознательной quasi-инстинктивной стези, только сумбур и ряд противоречий. Говоря об электрическом снаряде, я говорю о себе. В исключительно интуитивной юности моей не могло быть и тени тех многоразличных гражданских, экономических, философских интересов, которые меня теперь тайно волнуют и наполняют..."
Этот яркий "эпистолярный автопортрет" Фета относится как раз к тому времени, когда началось его близкое общение - а затем и задушевная переписка - с женой Л. Толстого Софьей Андреевной (1844-1919). Переписка продолжалась полтора десятилетия (письма поэта хранятся в ГМТ; двенадцать писем Фета печатаются по автографам из этого собрания). Они были знакомы давно, но "личные отношения с Фетом у нее сложились лишь после того, как Толстой, поглощенный своим новым образом жизни и мысли, своими новыми делами, заботами, интересами и друзьями, отошел от него. Теперь через Софью Андреевну главным образом осуществлялась и как бы продолжалась духовная связь обоих писателей. Она приглашает на свои вечера Фета с женой, сама бывает у них, посылает ему издаваемые ею сочинения Толстого, посвящает в творческую жизнь мужа и в то же время знакомит последнего с новыми стихами поэта..." {С. А. Розанова. Лев Толстой и Фет (История одной дружбы). - "Русская литература", 1963, Ќ 2, с. 106.} Этому этапу отношений Фета и С. Толстой предшествовали двадцать лет знакомства. Вскоре после женитьбы Толстой познакомил Фета со своей женой; в письме от 19 ноября 1862 года поэт писал своему другу: "Что милейшая графиня Софья Андреевна? Передайте ей мою живейшую симпатию. Скажите, что никто посторонний не ценит ее более моего. Какая кроткая, прелестная женщина, точно вечерняя звезда между ветвями плакучей березы". В следующем году произошла "история со светляками", которую С. Толстая в своей "Автобиографии" ("Начала", 1921, Ќ 1) описала так: "Довольно часто посещал нас Фет... Когда он к нам заезжал проездом в Москву и обратно в свое имение, часто с своей доброй женой Марией Петровной, он оглашал весь дом своей громкой, блестящей, часто остроумной и порою льстивой речью. В 1863 году он был в Ясной Поляне ранним летом, в то время, как Лев Николаевич был страшно увлечен пчелами и целыми днями проводил время на пчельнике, куда и я прибегала к нему иногда с завтраком. Вечером мы все решили пить чай на пчельнике. Засветились всюду в траве светляки. Лев Николаевич взял два из них и, приставя шутя к моим ушам, сказал: "Вот я обещал тебе изумрудные серьги, чего же лучше этих?" Когда Фет уехал, он написал мне письмо со стихами, кончавшимися так:

В моей руке твоя рука,
Какое чудо!
А на земле два светляка,
Два изумруда".

С. Толстая говорит о фетовском стихотворении "Я повторял: "Когда я буду..." - первом (и, пожалуй, лучшем) из обращенных к ней; в последующие годы ей были посвящены: "Когда так нежно расточала..." (1866), "Когда стопой слегка усталой..." (1884), "И вот портрет! И схоже и несхоже..." (1885), "Я не у вас, я обделен..." (1886), "Пора! по влаге кругосветной..." (1889).
Эти "стихотворения на случай" не принадлежали к лирическим шедеврам - и всех их, вместе взятых, перевешивает другой знаменательный факт: написав стихотворение "Alter ego", Фет 19 января 1878 года послал его в письме Толстому, сопроводив такими словами: "...по обычаю, посылаю стихотворение, не знаю как написавшееся, но которое прошу прочесть графине Софье Андреевне, так как, по-моему, из живущих оно более всего подходит к ней". Этот факт высочайшего "лирического посвящения" подтверждает всю нешуточность той оценки личности Софьи Андреевны, которую находим в письме Фета к Толстому от 31 марта 1878 года: "Какая счастливица Ваша прелестная жена, мой постоянный неизменный идеал". Последние слова Фет повторял многократно - в том числе и в письмах к самой С. Толстой - и они не были ни светским комплиментом, ни поэтическим преувеличением. Можно даже точно назвать ту отличительную особенность личности С. Толстой, которая для Фета и определяла ее "идеальность": это было редкостное по органичности соединение "поэтичности натуры" с "практическим инстинктом". В письме к С. Толстой от 12 июня 1887 года Фет писал об этом так: "Если Вы, при Ваших эстетических стремлениях, по врожденной энергии требуете материальных забот и трудов, то мне, грешному, остается только завидовать..." Завершая это же письмо, Фет говорил: "Теперь Вы имеете полное право спросить, какое побуждение заставило меня послать Вам эту скучную и бессвязную болтовню? Конечно, одно желание - в форме этого письма безмолвно появиться в Вашем кабинете и отдохнуть душою при виде живой Вашей деятельности, неразлучной с тонким пониманием высших требований жизни".
Не будем затрагивать здесь вопроса о том, какого "ранга" было чувство Фета к С. Толстой - была ли это, как полагают некоторые исследователи, "последняя любовь поэта", или просто "влюбленность", или что-либо иное. Остановимся лишь на несомненном и очевидном духовном содержании их взаимного влечения. В письме к Толстому от 14 января 1877 года Фет писал о его жене: "Мы спорим - она молчит, но если скажет словечко, то значит самобытно, оригинально, женственно. С первого дня нашей встречи она победила меня и никогда не разрушила моего идеала. Вы понимаете, что я заговорил о графине по чувству противуположения. А тем не менее нужно тянуть лямку". Поэт сравнивает жену Толстого со своей собственной "хозяйкой" - Марией Петровной; это было существо добрейшее и преданнейшее, но - прозаическое и "бескрылое". Выразительно характеризует ее один эпизод, записанный в дневнике А. Жиркевича (знакомый Толстого и Фета, военный юрист и литератор-дилетант); 21 декабря 1890 года после своего первого посещения Фета он записал: "Был вчера у старичка Фета... Он мне прочел наизусть несколько новых своих стихотворений, из которых три были посвящены амурным словоизлияниям. Сидевшая тут же жена его, подмигнув глазом, сказала мне: "Думали ли Вы по фотографической карточке, что старец занимается любовными стишками?" Действительно, комично было слышать, как Фет, шепелявя и с отдышкой чуть не на каждом слове, описывает страсть, которая якобы живет в его груди" {Цитирую по статье И. А. Покровской: "Письма А. А. Фета к А. В. Жиркевичу". - "Русская литература", 1971, Ќ 3, с. 96.}. Пошляк Жиркевич и подмигивающая ему Марья Петровна заставляют вспомнить другую дневниковую запись, принадлежащую жене Толстого. В мае 1891 года Фет проездом в Воробьевку был в Ясной Поляне; 22 мая С. Толстая записала в своем дневнике: "Был Фет с женой, читал стихи - все любовь и любовь... Ему 70 лет, но своей вечно живой и вечно поющей лирикой он всегда пробуждает во мне поэтические и несвоевременно молодые, сомнительные мысли и чувства" {С. А. Толстая. Дневники в двух томах, т. 1, 1862-1900. М., 1978, с. 186.}. Позже, используя эту запись для своих мемуаров, С. Толстая так описала эту майскую встречу с Фетом в Ясной Поляне: "В саду яблони цвели необыкновенно. Помню, как приехавший к нам с женой Фет восхищался этими яблонями, восхищался и весной, и нашей жизнью, и мной с сестрой Таней. Он декламировал нам стихи, и все любовь и любовь. И это в 70 лет. Но он своей вечно поющей лирикой всегда пробуждал во мне поэтическое настроение и несвоевременные молодые мысли и чувства, не к нему, конечно, а ко всему, что составляет мечту..." {Цит. по указ. соч. И. А. Покровской, с. 90.} Приехав в Воробьевку, Фет 22 мая написал С. Толстой письмо, где были слова: "...Вы обе с Татьяной Андреевной femmes du foyer {Женщины очага (фр.).}, но я всегда счастлив, когда услышу серебристый звон ваших поэтических сердец. При вас обеих и я возрождаюсь, и мне кажется, что моя старость только сон, а наступает действительность, т. е. вечная юность". Приведенных цитат, кажется, вполне достаточно, чтобы почувствовать, какой подлинной духовной потребностью и настоящей сердечной связью жила переписка Фета и С. Толстой. "Многоуважаемый Афанасий Афанасьевич, - обращалась она к нему, - видно, сердце сердцу весть подает. Я сама так соскучилась, что долго не имела известий о вас, что сегодня же хотела писать к вам. И вдруг получаю письмо ваше, которое перечла с таким интересом два раза: так оно полно содержания, так в нем много несомненно молодого духа - всеобъемлющего и всепонимающего, да еще в конце сюрприз - опять стихи, и все та же, вечно молодая поэзия, для которой нет ни возраста и никаких оков" (письмо от 11 апреля 1886 года) {ГБЛ.}.
Основная часть переписки Фета и С. Толстой приходится на 80-е годы; сближению корреспондентов в эти годы способствовало то обстоятельство, что в 1881 году Фет купил себе дом на Плющихе и из редкого летнего гостя Ясной Поляны превратился в частого зимнего гостя дома Толстых в Хамовниках.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38