Марья Петровна, которая сердечно благодарит Вас за память, в свою очередь, вращается около своей оси и не скучает. Даже в летнее время в более спокойную пору она хлопочет с оранжереей и цветником. Кроме того, она решительно на поприще медицины затмевает Поликушку, и к ее спасительной ступке со всех сторон сбегаются больные спицы. Каждую субботу вечером происходит развеска и номеровка порошков хинина, а в воскресенье набивание папирос. Между всеми этими островами непрерывно тянется поток Пенелопиного платка. Результатом всего этого выходит то, что она не скучает в деревне и нисколько не порывается в город, куда, напротив, стремлюся я, чтобы, как индюшка, хоть на время, спрятать голову от коршуна будничных забот.
Несравненно отраднее издавать Овидия и великолепного Проперция, чем скрепя сердце браниться за отвратительную пахоту. Зато 25-го сентября мы уже надеемся ночевать под Орлом у Галаховых {2} и оттуда со скорым поездом прибыть к 7 часам вечера 30-го сентября в Москву.
Новосильцев успокоил меня известием, что Лев Николаевич складывает печку вдове. Точна ли весть о работе - все равно, но главное, что он оправился от болезни.
Нечего прибавлять, как часто мы с женой мысленно бываем с Вами всеми и от души Вас приветствуем. На днях перечитывали книжку страховской "Критики" {3}, которую, как он пишет, он хочет издавать снова, так как первое издание разошлось.
Простите старику его болтливость и позвольте поцеловать Вашу прекрасную и неутомимую руку.

Преданный Вам
А. Шеншин.

52
Московско-Курской ж. д. 14 марта 1887 г. станция Коренная Пустынь.

Дорогая графиня!
Конечно, в дани удивления и поклонения, приносимой всем Вам и графу Льву Николаевичу, я по природе вещей не могу составлять исключения и полагаю даже, что могу выдвигаться из рядов потому уже, что хотя и не становлюсь по-княжески карикатурно на колени, тем не менее крепко храню мою дань в течение тридцати лет - и никак не в силу подражания. Мой взгляд на Вас и на графа не может колебаться от чужих мнений.
Сию минуту я прочел в "Ведомостях" о чтении Льва Николаевича о понятии жизни {1} и пожалел, что обстоятельства так рано умчали меня из Москвы. Доехали мы великолепно, минута в минуту, и тотчас же послали в Курск за навагой и белугой, ожидая сбиравшегося к нам Льва Николаевича, которого, но невскрытию реки и его воздержанию от мяса, кормить было бы нечем без помощи рыбной лавки.
Люди везде люди. Расставаясь с Москвой, Марья Петровна утверждала, что в нынешнем году санный путь продержится чуть не все лето; а сегодня, когда ее бочка сахару сидит на станции, она боится, что он на дороге подмокнет. Убеждение-то одно, но служит оно разным побуждениям.
Со вчерашнего дня, по невозможности дышать, послушался Марьи Петровны и принимаю хинин.
Соловьев с Гротом возбуждают соборне крестовый поход дружественный на Страхова за его книгу о вечных истинах {2}, за которую я ему уже письменно кланялся в ножки. Так как эта книга написана популярно, то, по-моему, следовало ему резюмировать ее в немногих словах: правда, что в любом из окружающих нас предметов мы знаем только самые выдающиеся верхушки; но человеческий разум, по природе своей требуя единства, сумел и по этим верхушкам составить твердые законы мировых явлений. Если, копаясь в любой из этих верхушек, мы при малейшем углублении убеждаемся в совершенном своем незнании, то такое незнание мы только в переносном смысле можем называть чудесным, но никак не в прямом; ибо, смешавши два смысла, мы сами вызовем страшную путаницу. Неведомое есть тайное и может быть чудом; но из этого никак не следует, чтобы таинственное было непременно чудом. Если я не знаю, сколько у Бас в кошельке мелочи, то это для меня только тайна; но если разобрать, что Бы посылали с рублевой бумажкой в лавочку за тремя лимонами и Вам, удержав 15 коп., сдали сдачу, то возможно ли считать чудом, если окажется, что у Вас в пустом до того времени кошельке оказывается ровно 85 коп.? Это не только не чудо, но самая неизбежная необходимость.
Страхов только утверждает, что при помощи прирожденных законов разума уже отысканы капитальнейшие законы бытия мира и куда бы мы ни обратились, мы всюду встречаемся с их необходимостью, так что рядом с ними беспричинному чуду нет места. Пусть спиритические или иные чудеса, хоть среди белого дня, садятся с нами обедать, все-таки они будут дети другого заоблачного мира, но никак невозможно разбирать их с точки зрения естественных наук, в которых все места уже заняты самыми слепыми, но зато непреклонными законами. Этого я не успел написать Страхову, а хотелось передать Льву Николаевичу.
Зато я написал Страхову, что в настоящем году споры со Львом Николаевичем стали не только возможны, но и приятны. Недаром Лукреций начинает свою глубокую поэму о природе вещей великолепным гимном к Венере, этому олицетворению любви. Я перевел это начало и остановился в своей работе, убоявшись цензуры, так как Лукреций, в сущности, заклятый материалист; а о власти всепобедной Венеры могут свидетельствовать два примера. В нашем приходе был очень милый, скромный и сравнительно образованный священник, - и исключительно трезвый. За три дня до Рождества жена его, разрешившись от бремени мальчиком, хвалилась легкими родами. Но через два дня у ней кольнуло в бок, и мальчик остался, а она умерла. Священник, похоронивши ее против своих окон, не был в силах служить обедню, а, войдя в алтарь, все молился и плакал; а теперь с горя запил.
Из Москвы привел я двадцатилетнего рысистого вороного Адама. В первый раз в жизни он вблизи увидал прелестную четвероногую Еву. Тут он взвился на дыбы, повалился наземь, два раза вздохнул и испустил дух.
Конечно, все это глубокие тайны, но никак не чудеса.
Радуюсь не только тем прекрасным вещам, которые граф скажет в своем реферате, но и вообще дворянскому почину вырвать такие основные вещи из рук семинаристов.
Пишу Вам эти строки с единственной целью показать, как часто мы с женой умственно снова сидим за Вашим гостеприимным столом, за которым мы даже встретили Новый год.
Передайте и младшим членам семейства, а равно и madame Suron {мадам Сюрон (фр.).} наши усердные поклоны.
Не заедет ли граф и в самом деле в Воробьевку? Доживайте до моих лет, но только не хворая, как я.

Преданный Вам А. Шеншин.

53
Московско-Курской ж. д. станция Коренная Пустынь.

31 марта <1887 г.>.

Дорогая графиня!
Физиономисты уверяли, что Венера Милосская глупа. Конечно, было бы весьма печально, если бы женская красота стояла в обратном отношении к уму: тогда бы нам легко было объяснить себе, почему сильные драматические страсти преимущественно возбуждаются тупоумными красавицами. Тем не менее в этой альтернативе скрывается весьма поучительная правда. Живая красавица или отвлеченная Муза инстинктивно отстраняют свой ум, выдвигаясь исключительно своей непосредственной красотою. Той и другой не нужно ничего доказывать, а стоит только войти, и все кругом засияет. Вот почему жена моя, по прочтении последнего письма Вашего, воскликнула: "какая прелесть- письма графини: точно побываешь у них и видишь все собственными глазами!" Вы не поверите, до какой степени я в этом отношении Вам завидую; но увы! неисцелимо похож на того сумасшедшего английского романиста, у которого выскакивающий внезапно король Эдуард заслоняет самое дело. К счастью, самый род труда моего заставляет меня прибегать к тому же спасительному средству. Перевод оригинального текста идет во всей девственной чистоте, а король Эдуард разгуливает по предисловию и примечаниям. Не говорю о сравнении моих успехов по продаже книг с Вашими, которое было бы безумием; но если бы тяжкая неурядица моих экономических дел могла, хотя бы отдаленно, переходя в порядок, приблизиться к блестящим результатам Вашего неусыпного труда, то гордости моей не было бы и пределов.
Кстати о гордости. Господи! опять король Эдуард! Куда деваться? Ведь Вы же хорошо знаете, как давно и искренно я всех Вас люблю. Зачем же Вам необходимо двуперстное сложение, и человек, крестящий тремя перстами лоб, Вам кажется неприятным чужаком? Римляне не вальсировали со своими дамами и не знали того утонченно-романтического чувства любви, которое я сам унаследовал от рыцарей Европы, так как и русские до сих пор о нем понятия не имеют; но это не мешало ни Сафо, ни Дидоне, ни нашему простонародью вешаться и топиться из-за любви.
Вы указываете мне на благовонные цветы, точно я их не знаю, и брезгуете мной, когда я указываю на их корень. То же самое по отношению к нравственности. Безнравственно только вредное для другого, и другой мерки я не знаю. Если я, в порывах гордости, принижаю это чувство в другом, то это безнравственно, а в меньшей степени неделикатно. Так, например, неделикатно со стороны хозяев назвать в гости скромных бедняков и раздавить их пышностью собственного наряда. Но безмолвно наслаждаться видом успеха собственного труда не представляет ничего безнравственного. После этого безнравственно любоваться собственным хорошим полем пшеницы, или красавцем конем. Уж в этом случае пускай соседи меня извинят. Стихов я ему своих читать не стану (он все равно ничего не поймет), а коня подведу под самое крыльцо, и пусть его душа надрывается и знает, каким трудом достается произвести такую лошадь.
О разнообразных своих заботах по внешним делам молчу, так как, чтобы сделать их понятными, надо бы писать томы: скажу только, что половодье сошло, и мы от рыбы и раков не знаем куда деваться. И озими, вопреки боязливым ожиданиям, открылись пока без ущерба. По утрам я неизменно работаю до обеда (в 5 часов), стараясь перевести свой урок в пятьдесят стихов, что иногда бывает крайне трудно; и жена, если ее не умчат сахары, рыбы, больные и т. д., вяжет безмолвно на моем диване свой вечный платок, и когда глаза и голова мои застонут, идет в соседнюю комнату сыграть со мной две партии на биллиарде. Она просит прибавить в письме, что Федору, посылаемому с этим письмом в Курск за покупками, дворня надавала поручений на сто предметов, в том числе муки, шапок и поддевок. Даже нам он должен привезть два ящика со стенными часами.
Неужели Вы никогда не пожертвуете одной утренней зарей в вагоне, чтобы озарить Вашим присутствием Воробьевку? Графу Льву Николаевичу, во-первых, и затем всем передайте наши усерднейшие поклоны.
Сию минуту обращусь к красавице Дидоне от прекрасной графини, у которой целую руку.

Преданный

А. Шеншин

О боже! пришли уже с губками и тряпками пачкать комнаты к праздникам!

Внутренняя потребность вынуждает меня продлить удовольствие беседы с Вами. Вы обещали мне прислать по отпечатании статью Льва Николаевича "О жизни и смерти". Ничто не может для меня быть интереснее этого вопроса, когда его подымает такая голова, как у Льва Николаевича. Положим, что скалы очень медленно поддаются действию волн, но тем не менее зрелище выходит величественное, когда несется на них океан. Сердечно радуюсь, что Лев Николаевич от более обособленного изучения этики вступает на всемирный простор общефилософской мысли, и в этом случае прошу извинить мне замечание, которое невольно у меня срывается. Ни один здравый человек не станет отрицать, что Вы со всем Вашим семейством, даже с тем образом, который воображение и память воспроизводят в душе моей, не что иное (лично для меня), как сотрясения и перемены, происшедшие на поверхности моих глаз и слуховых органов. Ибо для пня, или камня, Вы даже вовсе не существуете. Но если бы я стал утверждать, что Вы ничто иное, как мои впечатления, то оказалось бы, что я пишу это письмо к моим собственным впечатлениям. Как ни верен и ни прекрасен прием изучения внешнего мира, основанный на нравственной единице человека, он тем не менее только прием, нимало не отменяющий внешнего мира.
Когда в настоящее время овес начинает пускать чуть заметную ниточку, или новорожденный начнет не умолкая пищать, то совершенно неточно сказать: овес _думает_ прорастать, а новорожденный - пососать. Если же в обоих случаях сказать: хочет, то будет совершенно правильно и понятно. Если мы в целом мироздании куда бы ни обратились, везде находим это неизменное хотение (волю), которое только в животном мире, по мере возрастающих потребностей, мало-помалу вооружается умом, венчающимся у человека способностью отвлечения (разумом), то каким же образом можем мы этот исключительный, не в пример всему остальному, костыль, выданный на потребу самому беспомощному животному, принять за самую основу всего мироздания, которое, если бы завтра все люди исчезли с их разумом (подобно тому, как они не существовали рядом с ихтиозаврами), продолжало бы процветать еще лучше, чем при человеке.
А затем позвольте Вам пожелать к Светлому Празднику наибольшее число отрадных минут и наименьшее количество пачкающих губок и тряпок.
Пожалуйста, не пишите мне, если бы даже Лев Николаевич отменил свою поездку на юг. Мы с женою, по крайней мере, постоянно будем в приятной надежде.

54
Москва, Плющиха, 23 января <1888 г.>. соб. дом.

Дорогая графиня!
"Я между плачущих - Шеншин" {1}.
Чтобы понимать язык галок, нужно, во-первых, быть галкой, а во-вторых, иметь способность понимания. Однородные с этим примером условия я нахожу в Вас, и потому Вы не удивитесь, что ни чувство смешного, ни другие соображения не удержали меня от попытки передать Вам письменно (без прерывающих возражений) основные мысли, постоянно меня терзающие. Окруженный небольшим числом европейски образованных людей, назову Коршей - отца и сына, Грота-отца и сына, Соловьева - отца и сына {2}, Страхова, я много раз пытался передать им то, что мне хотелось сказать, но каждый раз убеждался, что они не только не понимают меня, не потому чтобы были неспособны к пониманию по умственному развитию, а потому, что они не галки, т. е. не поместные дворяне. Не думайте, чтобы я сто раз не пытался заговорить о таких очевидных, бесспорных вещах с настоящими галками, но их мозги так плачевно убоги, что я вынужден был замолчать;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38