- спрашивает Толстой Фета в одном майском письме 1866 года. - Верно, написали весну. Пришлите". И Фет присылал:

Пришла, - и тает все вокруг,
Все жаждет жизни отдаваться,
И сердце, пленник зимних вьюг,
Вдруг разучилося сжиматься.

Заговорило, зацвело
Все, что вчера томилось немо,
И вздохи неба принесло
Из растворенных врат эдема.
. . . . . . . . . . . . . . .
Нельзя заботы мелочной
Хотя на миг не устыдиться,
Нельзя пред вечной красотой
Не петь, не славить, не молиться.

Весенние стихи Фета менее всего были литературным зудом "упраздненного сочинителя" - они появлялись так же естественно и непроизвольно, как весенние цветы из-под снега; Толстой недаром называл "живыми" и "прекрасно-рожеными" лирические создания своего друга и как раз по поводу его стихийного, неиссякаемого, вечно молодого "лирического инстинкта" писал ему: "Я свежее и сильнее вас не знаю человека". Сообщив однажды Фету, что новое стихотворение пронзило его до слез, Толстой затем подтверждает свое первое впечатление: "я его теперь помню наизусть и часто говорю себе". Толстой учил наизусть многие фетовские стихотворения - и это, может быть, самое очевидное свидетельство его органической потребности в этой лирике: она поистине питала его душу и сердце, более того - она входила "в плоть и кровь" его собственного творчества.
Проблема творческих связей Толстого и Фета поставлена давно. Б. Эйхенбаум писал: "Стихами Фета Толстой заинтересовался еще в 50-х годах и тогда же заметил особенности его метода... Эта "лирическая дерзость", схватывающая тонкие оттенки душевной жизни и переплетающая их с описанием природы, привлекает внимание Толстого, разрабатывающего "диалектику души" во всей ее противоречивости и парадоксальности. Знакомство с поэзией Фета сообщает этой "диалектике души" особый лирический тон, прежде отсутствовавший" {Б. Эйхенбаум. Лев Толстой. Семидесятые годы. Л., 1974, с. 182.}. Вслед за Б. Эйхенбаумом отмечал связь толстовской прозы и фетовской лирики Н. Берковский; говоря о том, что "романы Толстого безмерно богаты поэтическими эпизодами", и обращаясь к эпизоду московского утра Левина в "Анне Карениной", исследователь писал: "Московское утро, чудеса этого утра - голубь, который "затрещал крыльями и отпорхнул, блестя на солнце между дрожавшими в воздухе пылинками снега", мальчик, который подбежал к голубю, окошко, в котором выставились сайки, посыпанные мукой, - все это подобно лирическому стихотворению Фета..." {Н. Я. Берковский. О мировом значении русской литературы. Л., 1975, с. 101.} С. Розанова, отмечая, что в "Анне Карениной" явственно слышатся отголоски разговоров Толстого и Фета о судьбах русского дворянства ("...многое в этом творении близко самым сокровенным думам самого Фета: и образ помещика Левина, углубленного в горестные размышления о судьбе землевладельческого класса в России... и неприятие петербургско-бюрократической каренинской России"), так резюмирует историю близости Толстого и Фета: "Совпадение некоторых тем, ситуаций, настроений в творчестве обоих писателей в 60-е годы - результат известной общности мировосприятия: преклонение перед стихией жизни, утверждение величия, истинности и мудрости природы, скептическое недоверие к разуму, поэтическое освещение некоторых сторон жизни дворянских гнезд" {С. Розанова. Указ. соч., с. 94.}.
Нельзя не видеть, что особое сближение Фета и Толстого произошло на почве их общего "обращения к земле" в конце 50-х годов. Но столь же очевидно, что начало их расхождения оказалось прямо связанным с тем, что в жизни каждого из них завершился этот - так их роднивший - "земледельческий период". У Фета желание отказаться от всепоглощающей хозяйственной деятельности выразилось даже в полной смене "жизненного пространства": "Затеял и привожу в исполнение совершенную реформу в своих делах. Пора концентрироваться и жить для себя. Сегодня были два покупателя на Степановку, и "отресите прах от ног ваших..." - писал Фет Толстому 16 октября 1876 года, и вскоре, продав Степановку, перебрался в приобретенную за большие деньги старинную усадьбу Воробьевку. Здесь начался последний, "воробьевский" период литературной деятельности Фета - обильной, разнообразной и знаменитой мощным взлетом его поэтического гения - "Вечерними Огнями". Но, добившись упорным трудом своей жизненной цели, став крепким помещиком и законным дворянином, Фет хотя и оставил хозяйствование, но продолжал идеологическую деятельность на этом поприще, неустанно развивая и защищая свою любимую идею о создании в России "земледельчески-дворянски-классической аристократии" (по выражению Тургенева). В июне 1879 года Толстой провел один день у Фета в Воробьевке - и писал жене: "От Фета, его болтовни устал так, что не чаял как вырваться". И это не было проявлением каприза или дурного расположения духа: это была реакция нового Толстого, тоже завершившего целый период своей жизни и пребывавшего в состоянии мучительного поиска нового жизненного пути. За год до этого Толстой писал Фету (6 апреля 1878 года): "Кабы нас с вами истолочь в одной ступе и слепить потом пару людей, была бы славная пара. А то у вас так много привязанности к житейскому, что, если как-нибудь оборвется это житейское, вам будет плохо; а у меня такое к нему равнодушие, что нет интереса к жизни..." Это письмо обозначает собой тот рубеж, с которого два друга ("родня по уму и сердцу" - слова Толстого) начинают резко расходиться в разные стороны. Причина расхождения, по существу, обозначена в этом же письме. Если раньше в лице Тургенева фетовскому консервативному почвенничеству противостоял убежденный либерал-западник, то теперь Фет в своем "непоколебимом уважении к законности, личности и собственности" натолкнулся на противостояние Толстого, как раз все это отрицавшего с обретенных им позиций патриархально-общинного "мужицкого демократизма" и "первоевангельской правды". Толстой отказался от всех своих прежних ценностей - и как дворянин, и как художник; не удивительно, что и Фет - как мыслитель и поэт - более не представлял для него ценности: как бы символизирует это новое отношение Толстого к Фету письмо последнего от 27 мая 1880 года, которое Толстой разрезал на полосы и употребил в качестве закладок. Переписка двух писателей этого времени заполнена философско-религиозными спорами - но и они скоро кончаются: в коротком письме от 12 мая 1881 года Толстой пишет: "Я очень заработался и очень постарел нынешний год; но не виноват в перемене моей привязанности к вам". От этого последнего из известных писем Толстого к Фету, обозначающего момент кризиса в их отношениях, можно провести прямую линию к отзывам 1889-1890 годов, представляющих собой крайнюю точку негативного отношения Толстого к Фету. Записи в толстовском дневнике 14 января 1889 года: "Жалкий Фет со своим юбилеем. Это ужасно! Дитя, но скупое и злое". О "жалком" и "безнадежно заблудшем" Фете Толстой записывает в дневнике еще раз, а 20 декабря 1890 года говорит своему знакомому Жиркевичу: "Человек пятьдесят лет писал только капитальные глупости, никому не нужные, а его юбилей был чем-то похожим на вакханалию: все старались его уверить, что он пятьдесят лет делал что-то очень нужное, хорошее..." {ЛН, т. 37-78, кн. II, с. 420.}
Фет, со своей стороны, неизменно говоря о непреходящей ценности художественных созданий Толстого, не скрывал своего резко отрицательного отношения к "Толстому-проповеднику": "Я никому не уступлю в безграничном изумлении перед могуществом таланта Льва Толстого; но это нисколько не мешает мне с величайшим сожалением видеть, что он зашел в терния каких-то полезных нравоучений, спасительных для человечества. История человечества представляет целый ряд примеров, что наставления приводили людей только к безобразным безумствам и плачевному изуверству..." (письмо к Полонскому от 23 января 1888 года).
Однако некая связь между ним и Толстым продолжала существовать, хотя они давно уже "смотрели в разные стороны". В письме к С. Толстой от 14 сентября 1891 года (см. письмо Ќ 57) Фет и пытался передать это ощущение с помощью своеобразно перетолкованной эмблемы российского двухглавого орла: "...я ощущаю себя с ним единым двуглавым орлом, у которого на сердце эмблема борьбы со злом в виде Георгия с драконом, с тою разницей, что головы, смотрящие врозь, противоположно понимают служение этой идее: голова Льва Николаевича держит в своей лапе флягу с елеем, а моя лапа держит жезл Ааронов, - нашу родную палку". В этом же письме Фет послал Толстой свое "поэтическое приношение" ко дню ее именин - новое стихотворение "Опять осенний блеск денницы..."; чрезвычайно интересен ответ С. Толстой - она писала Фету 17 сентября 1891 года из Ясной Поляны: "Какую надо иметь настоящую поэтическую силу, чтоб сказать:

Дрожит обманчивым огнем.
Мы оба с Львом Николаевичем ахнули от удовольствия, когда прочли этот стих, да и все стихотворение. Как он ни отрицай всего - теперь это у него стало болезненно, это отрицание, - но он впился в ваше стихотворение, и всегда вопьется во все то, что красота, искусство и поэзия, - иначе я не могла бы любить его, и вы не признали бы его с собой единым, двуглавым орлом" {ГБЛ.}. С. Толстая говорит здесь о той же противоречивости натуры своего мужа, которую она так выразительно описала ранее в письме Фету от 10 июня 1887 года: "...одна сторона живет страстно всеми земными благами; я не знаю человека, который мог бы всем существом так страстно наслаждаться всем: и природой, и музыкой, и весельем, и всем, всем, что дано для радости. И рядом другая сторона, отрицающая все это и мучительно стремящаяся к убиванию всего этого, во имя любви к ближнему и разделения благ между всеми..." {Там же.} Очевидно, Фет тоже глубоко постиг эту двойственность натуры Толстого, и поэтому, спокойно выдерживая толстовскую "проповедь против поэзии", он уверенно говорил о неискоренимости в нем художнического начала. В годы наибольшего с Толстым расхождения он все-таки писал ему (в письме, предположительно датируемом 7 июня 1884 года - см. письмо Ќ 47): "Вы сидите, сидите, ломаете себя всеми зависящими от человека средствами (я все это хорошо понимаю), да вдруг Ваша целостная, могучая природа художника и хлынет из Вас, как из напруженного меха". Фету было памятно одно признание Толстого, сделанное в письме к нему летом 1880 года, когда Толстой уже выходил на свою новую дорогу сурового морализма и отрицания всех "искусственных потребностей": "Теперь лето, и прелестное лето, и я, как обыкновенно, ошалеваю от радости плотской жизни и забываю свою работу. Нынешний год долго я боролся, но красота мира победила меня". И наверное, именно фетовская непоколебимая верность "красоте мира" привела к тому, что Толстой в конце концов протянул своему противнику руку примирения. В октябре 1892 года он попросил жену, которая собиралась навестить в Москве больного Фета: "Скажи ему, чтоб он не думал, как он иногда думает, что мы разошлись..." В ответ на эти слова поэт сказал С. Толстой, что если бы в эту минуту вошел Толстой, то он поклонился бы ему в ноги - поклонился бы великому художнику (сам Фет, в это время близкий к смерти, был потрясен великой правдой изображения смерти у Толстого). Так, почти "на краю могилы", состоялось примирение Фета и Толстого. Но может быть, самым знаменательным его проявлением оказался отзыв Толстого о Фете, записанный Горьким при его общении с писателем в Крыму в конце 1901 - начале 1902 года. Толстой, прошедший через полное отрицание поэзии, называвший ее "умственным развратом", теперь снова обращается к Фету: "Поэзия - безыскуственна; когда Фет писал:

Не знаю сам, что буду
Петь, но только песня зреет, -
этим он выразил настоящее, народное чувство поэзии. Мужик тоже не знает, что он поет, - ох, да-ой, да-эй, - а выходит настоящая поэзия, прямо из души, как у птицы" {М. Горький. Лев Толстой. - В кн.: "М. Горький о литературе". М., 1953, с. 179.}. Стоит только вспомнить о долгом идейном пути "мужицкого демократизма", пройденного Толстым, об исключительной важности для него этого критерия, чтобы стала ясна высочайшая степень оценки поэзии Фета в этом толстовском высказывании. Толстой как бы с другой стороны вернулся к собственной оценке Фета 1857 года, когда в его "лирической дерзости" увидел признак великого поэта.

13

1 Николай Николаевич Толстой (1823-1860), брат писателя, владелец усадьбы Никольское (Чернский уезд Тульской губернии).
2 Надежда Афанасьевна Борисова, Мария Петровна Фет, Иван Петрович Борисов.
3 Издателем нового журнала "Русское слово" был гр. Г. Кушелев-Безбородко, редакторами - Я. Полонский и А. Григорьев. Драма Шекспира "Антоний и Клеопатра" в переводе Фета была опубликована в февральском номере журнала за 1859 г.

14

1 Писатель Д. В. Григорович и молодой помещик И. Раевский (впоследствии близкий Л. Толстому).

15

1 В память о Н. Н. Толстом (умершим от чахотки в Гиере 20 сентября 1860 г.) Л. Толстой заказал в Брюсселе его бюст скульптору Гифсу.
2 Николай Николаевич Тургенев (1795-1881) - дядя писателя, управлявший Спасским в 1853-1867 гг.

17

1 Эпиталама - свадебная песнь.
2 Драматическая поэма "Дон-Жуан" и роман "Князь Серебряный" - произведения Алексея Константиновича Толстого (1817-1875). "Леймпачный" (по объяснению С. Розановой) - словообразование Фета: от нем. "leim" - клей и "patch" - сесть в лужу.

19

1 А. К. Толстой и Ф. М. Толстой - писатели, однофамильцы Л. Толстого.
2 Роман "Хижина дяди Тома" американской писательницы Г. Бичер-Стоу (1811-1898).

20

1 Таинственное древневосточное заклинательное выражение; у Фета в значении "непостижимое для рассудка".
2 В "Холстомере" у Толстого "цыганской темы" нет. "Скорее... всего Фет имеет в виду рассказ, слышанный Толстым от А. А. Стаховича, который лег в основу его повести и который Фет мог знать от Толстого. В этом рассказе Холстомеру приходится возить цыганку Танюшу" ("Переписка", т. 1, с. 366).

21

1 Фет неточно цитирует стихотворение Гете "Четыре времени года": "Кукол ребенку хвали, чтоб за них он выбросил грошик;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38