Твой Фет.
Михайловка {3}. 3 марта

Вот бы где жить твоему Михаиле.
Адрес в Новогеоргиевск.

5
С. Елисаветградка. 1849
10 апреля.

Любезный друг Ваня!
Сегодня только получил я бесконечное письмо твое и готовлюсь, как видишь, отвечать тебе такою же бесконечностью. Пииту это письмо так же из эгоизма, как ты из эгоизма писал ко мне. Есть книга, но читать не могу, думать не могу, потому что все передумал и ничего не выдумал! Прошелся по штабу - никого - уехали ухаживать за смотрительскими дочерьми здешнего госпиталя. Счастливцы! - у меня не достает духу и бывать там. Может быть, в другое время от скуки и поехал бы, но теперь просто не могу. Да, итак: боже, что делать? Давай перо - буду писать Ване, и вот пишу. Странная вещь, я вполне понимаю тебя - верь мне хотя в этом, потому что все твое, хотя, может быть, не в такой силе, перешло через грудь мою, но ты, кажется, решительно не в состоянии понять меня, и я за это на тебя не в претензии, потому что ты еще не дошел до тех моментов, до которых я и морально и физически дошел, да и не дай бог тебе приобретать подобной опытности. Если меня, что называется, не задрать, то я никогда не пускаюсь в рассуждения - потому что не понимаю ничего ровно - и точно так же почти, как ты постигаешь непосредственным чувством, что на земле не стоит хлопот чего-либо добиваться и что все это ровно ни к чему не ведет, - понимаю, что ты едва ли не прав, в этом отношении, но в то же время не могу выбросить из рук последнюю доску надежды и отдать жизнь без борьбы, хотя бы эта борьба была мучительнее самой смерти. Вот почему я жажду видеть тебя в сентябре - на этот раз уже не столько для себя, как для тебя. Поверь мне, что видеть на земле поганой человека - есть вещь отрадная, и только потому-то я и нахожу отраду теперь писать к тебе.

22 апреля.

Прошу у тебя прощения, что так долго не принимался за это письмо, но ты бы должен благодарить меня за чувство, по которому у меня не поднялась рука продолжать эти строки. Бывал недавно "там" и говорил, что не пишу до сих пор Борисову по той причине, что мне жаль исписывать лист и тем самым отнимать у себя же самого возможность беседовать с человеком, которому я могу, во-первых, ввериться, а во-вторых, который принимает во мне участие. Мне сказали, что знают обо мне, что грустно, что человек находится в таком бедном уединенном состоянии. Друг Ваня! к чему нам много разглагольствовать. Мы, кажется, понимаем друг друга, и если перебрасываемся речами, так это так - душе легче, а пособить, черт его знает - придется ли или нет. Человек в подобном состоянии достигает в известном роде высшей степени своего развития, он добр, благороден - тонок. Но в приложении к жизни мы (по крайней мере, я в этом за себя соглашаюсь) оба дураки. Ты со своим насилованием природы - к идеализму, а я, наоборот, с насилованием идеализма к жизни пошлой. Проживши собачий век, по словам твоим, я до сих пор все, как Сизиф, тащу камень счастия на гору, хотя он уже бесконечные разы вырывался из рук моих у самой вершины благополучия. Что же тут делать, моя милая.
Деревни у меня нет, ничего прочего такого, а без сюртука ходить не велят, хотя бы и хотел. А чем я виноват, что по долговременному опыту вижу, из каких глупых элементов слагается вся жизнь: дай мне нахимовскую коляску и орловских лошадей четверку, а я все-таки знаю, что если не будет к этому не только хомутов, но даже вожжей, то все-таки нельзя ехать, и это ни к чему не служит; а с другой стороны, знаю и то - сегодня я у тебя буду есть в Фатьяновке желе, бланманже и проч., и завтра, и послезавтра - прекрасно, как бы на этом не основать жизни - хотя на службе, положим; а завтра ты мне скажешь: нет, брат, полно тебе жить у меня, поживи-ко сам - а мне и придется, не спросивши даже "да где ж?", отретироваться подобру-поздорову, а если тут еще посмотрят на меня глаза благородные, красноречиво-безмолвные, которые видят, что я тут не виноват, то плохо

28 апреля.

Прости меня, Ваня! Еще отсрочил писать. Но ты меня просишь не потому, что ты: "Ах ты, мати моя!", но оттого, что ты - "добродетельная!". Я хочу, писавши к тебе, насладиться - а этого мне все время не давали в прекрасной моей должности. И теперь спешу поскорей окончить и завтра же отправить письмо. Что бы тебе была за радость в моих письмах, если бы они не были следствием душевного порыва - увлечения отрадного и вместе необходимого. Сегодня я оттуда - мы часто беседуем о тебе, есть еще одно существо, которое принимает в тебе участие. Это уж я проводник этой искры. Повторяю тебе тысячу раз: "Я создан дураком - был, есть и буду, я теперь рад, что и ты попал в число их, и поэтому знаю, что подобные послания, как мы пишем друг другу, ровно ни к чему не ведут; а между тем, по крайней мере, хоть душу отведешь. Да, кстати, оба твоих последних письма получил дорогою и на первое отвечаю - пришлю при первом бытии моем на какой-либо почте, следовательно, в городе; а на последнее предложение - лежать за меня больным, говорю, что ты чисто в госпиталь готов. Скажу тебе одно: желаю сильно поскорей с тобой видеться и потолковать - тогда-то, может быть, я вобью в поганую башку твою толк, а уж если не успею в этом, то уж не знаю. Никому не жалуюсь ни на что; еще люди, вопреки всем доводам, считают меня чем-то вроде Креза, но тебе не могу не сказать: друг, посмотри на всю мою ложную, труженическую, безотрадную жизнь и скажи мне - что же это такое? за что? и для чего? Да куда же деваться? Жди моего приезда - так, как я жду свидания с тобой - если ничего не сделаешь, так, по крайней мере, погорюем вместе. Не слыхать ли чего про брата Васю, где он и что он. Что Любинькина свадьба? что они молчат аки рыбы? Кончивши и отправивши это письмо, начну к тебе другое послание: знаешь - ночью, когда не спится, и черт знает какая галиматья проезжает справа по одному по воображению. Вот для каких минут берегу я отраду писать к тебе и вот почему так долго не получал ты моих писем. Прощай, до следующего письма. Я знаю, что если бы ты сам не был дураком, то хохотал бы от души над этим дурацким письмом, которого я даже не имею духу и желания перечитывать. Заметь, шут ты этакой, заметь этот забавный психологический факт: я сказал тебе "прощай" на половине страницы, а все рука невольно тянет - исписать и этот полулист, как будто совесть будет покойней. Не _каркаю_ тебе ничего. Разве прокаркать песенку, пропетую мною весне:

"Когда опять по камням заиграет
Алмазами сверкающий ручей,
И вновь душа невольно вспоминает
Невнятный смысл умолкнувших речей,
Когда, пригрет приветными лучами,
На волю рвется благовонный лист
И лик небес, усеянный звездами,
Так безмятежно, так лазурно чист,
Не говори: - "я плачу, я страдаю";
Что сердце близко, взору далеко -
Скажи: "хвала! я сердцем понимаю,
Я чувствую душою глубоко".

А. Фет.

Пиши скорей, мой попугай фатьяновский.

6
Елисаветградка. 1849
Мая 18-го дня.

Любезный друг Иван Петрович!
Зачем не могу я хотя один день побеседовать с тобою и передать тебе хотя самое необходимое - для составления в уме твоем тех же самых образов, которые развились в последнее время в моем. Зная приблизительно жизнь мою, ты, как благоразумный и добрый человек (первому я менее доверяю, чем второму - ты сам знаешь, в каком отношении!), будь моим, хотя самым строгим - но, по крайней мере, человеколюбивым судьею. Ты почти знаешь все мои домашние отношения - но прошу тебя, не увлекайся ничем и подумай здраво - а потом скажи мне хотя "дурака", и на том спасибо, моя милая. Итак, про домашнее ни слова - ты его почти знаешь. Дело вот в чем: я встретил девушку - прекрасного дома и образования - я не искал ее - она меня; но - судьба, и мы узнали, что были бы очень счастливы после разных житейских бурь, если бы могли жить мирно, без всяких претензий на что-либо; это мы сказали друг другу, но для этого надобно - как-либо и где-либо! Мои средства тебе известны - она ничего тоже не имеет. Я получил место полкового адъютанта. Что касается лично до меня, то я никого никогда ничем утруждать бы не стал - лично я Крез; но согласись, что все мои пожертвования, труды и разные разности имели какую-либо цель. Я представил этому благородному существу все, на что другие никогда не хотели даже обратить своего эгоистического взгляда; и она, понимая и сочувствуя моим незаслуженным страданиям, - протягивает руку; следовательно- какая бы должна была быть пустая работа: добиваться с утратою невозвратимой жизни того, что для меня теперь даже не нужно. Но как жить, куда обратиться - никто не поможет не только делом, но и добрым словом.
Обращаюсь к тебе: может быть, я буду на походе, когда ты получишь мое письмо - может, мне не суждено более видеть тебя, кто знает. Вот тебе мое завещание: делай как знаешь и как можешь. Брат Вася - негодующий на мое молчание - тогда как он пишет, что будет в июне домой, и которого адрес мне неизвестен - может в самом деле скоро прибыть к вам. Покажи ему это письмо и скажи ему следующее: он хотел для меня сделать многое, я в это не вхожу, это его дело - отделить его, чего, конечно, не будет; но, зная брата, я уверен, что он в деревне не усидит, а если бы он, приблизительно сообразившись с доходом его части, отдал мне ее на поселение, положивши мне хотя 1 1/2 тысячи, которые без глаз пропадут даром, то я, наверное, бросил бы шататься черт знает где и нашел бы себе, может быть, покой. А до тех пор я, бывши адъютантом, тянул бы как-нибудь - если только мы вернемся в Крылов - без этого все прахом идет. Не знаю, какое он будет получать содержание от батюшки, не знаю состояния Любеньки, не знаю хорошо этих людей, т. е. Алекс. Никит. - но они оба, т. е. брат и сестра, меня любят, и если мне можно на кого надеяться, так это на них. Если б, говорю тебе, по приходе в Крылов и утвердившись на незыблемом основании на моем месте (потому что субалтерн-офицеру подобная штука невозможна) - и наконец, хотя приискавши в мирное время человеческое место по штатской службе, я получал бы от брата до времени прочнейшего моего устройства руб. 1000, да от сестры 500, то я мог бы как-нибудь существовать. Если же все это сон и пуф, то и самая жизнь такой жалкий пуф, что не стоит о ней и хлопотать.

Мая 29-го.

Опять прошло много времени, что я не писал тебе, и опять ты, вероятно, ругаешь меня. Да черт с тобой, ругай сколько хочешь. Знаю, что первая половина этого письма - глупость (потому что мне думать о чем-либо хорошем в жизни - чистая глупость), и поэтому я хотел было занести на него мою истребительную десницу, но подумал, что, может быть, хорошо, чтобы ты хотя передумал то, что я передумал. У меня так много тебе говорить, что, верно, ничего не скажу. Начну с главного для тебя. Посылаю тебе просимое тобою; но если ты... и т. д. как-либо в довершение спектакля меня скомпрометируешь - то, значит, ты сделаешь умножение дураков, т. е. FxB=FB; Б=F; след. = Б^2. Теперь моя личная просьба: хотя зимою съезди в Москву. Я, если ты хочешь, пришлю тебе формальную доверенность на взятие, продание и пр. моего сочинения.
Что ты на него бы ни издержал, я тебе тотчас же вышлю, хотя такой штуки не предвидится. Но, по крайней мере, будет же конец этой поганой чепухе. Помилуй, ведь срам на божий свет глядеть. Сделай дружбу, выручи из беды - я тебе этой услуги век не забуду. У Григорьева недоданные деньги, у Степанова - недопечатанные книги. Следовательно, взявшись за это дело порядком - можно и должно его при личном напирании на Степанова, как за свою собственность, окончить в 2 недели. Напиши мне, что ты об этом думаешь? Что касается до моей жизни - то я адъютантствую, время хлопотливое - а иногда бывает и досадно и трудно, но по твоей же пословице: "нужда, стерва, песенки поет". Готовимся и готовы уже в поход, а когда выступать - еще неизвестно, и куда? точно так же. Итак, сентябрь мой полетел в трубу, а я-то, дурак, на него рассчитывал, да не туда угодил. К брату, т. к. ждете вы его еще в августе, пишу в Дармштадт, авось получит мое письмо. Эх, Ваня! Пойду в поход - себя не жаль, потому что черт же во мне, а жаль прекрасного созданья. Не пугайся, что я говорил ей о тебе и всех, кого люблю, - она верней меня; но теперь ей, верно, не до тебя, как и тебе не до нее. Ваня, плохо, голубчик! Дальше этого восклицания пойти не умею, все ни к чему путному не ведет; итак, до следующего письма, может быть, уже с походу. Прощай и не забывай преданного тебе

А. Фета.

Адрес все тот же - в Новогеоргиевск, а за выступлением - вслед за полком. Полковому адъютанту.

7

<Октябрь 1851 г.>
Любезный друг Ваня!
Я убежден, что переписка наша должна быть отдыхом, удовольствием, потребностью и никак не догматическою скукой - принуждением, а потому-то я и беру большой лист и пишу сколько могу тесней; и надеюсь, что письма мои хотя в половину доставят тебе то удовольствие, с каким я постоянно читаю твои милые строки: письма к тебе - мои единственные дневники; для себя их писать - для этого я слишком мало эгоист и слишком много ленив, но тебе мне приятно высказываться, и я уверен, что если мы и не сойдемся в мыслях, ты все-таки поймешь мои в той мере, в какой я понимаю твои и дорожу ими. Как милы твои князья Новосельский и Касимовский. Но кажется, что мать-и-мачеха помогала, и все дело окончилось честным пирком да свадебкой. Значит, и ботаника Мценского уезда к чему-нибудь полезна. Но я сильно боюсь за дурные последствия действия таких злых кореньев - не было бы порчи или чего подобного, оборони боже, хотя Подбелевец {1} из давних времен славится искусными бабками, знахарками, ворожейками, угадками и проч. ученым людом. Да, Ваня, с тобой, мой друг, я люблю окунаться душой в ароматный воздух первой юности; только при помощи товарища детства душа моя об руку с твоей любит пробежать по оврагам, заросшим кустарником и ухающим земляникой и клубникой, по крутым тропинкам, с которых спускали нас деревенские лошадки, - но один я никогда не уношусь в это детство: оно представляет мне совсем другие образы - интриги челяди, тупость учителей, суровость отца, беззащитность матери и тренирование в страхе изо дня в день.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38