– Мы в новом тысячелетии, а память Саймона осталась где-то в восьмидесятых. Музыка в стиле нью-романтикс, накладные плечи и длинные волосы. Он помнит тот день, когда застрелили Леннона, но у него никаких воспоминаний о падении Берлинской стены. Уверена, он соберет кубик Рубика с завязанными глазами, но понятия не имеет, с какой стороны подойти к компьютеру.
– А ты понятия не имеешь, что предлагаешь, – хрипло сказал Рикмен.
– Он иностранец в своей собственной стране, и ему необходимо общение с близким другом. А это значит с тобой, Джефф.
Рикмен покачал головой:
– Все гораздо сложнее, чем ты думаешь.
– И ты еще просишь «найти подход» для тебя к моим пациентам.
– Это не то же самое! – сердито воскликнул он.
– Да нет, Джефф. Это как раз то самое. Я призвана помогать людям. Я не смогу это делать, если они будут думать, что я строчу в полицию доносы, пересказывая то, чем они поделились со мной, и ставя их под удар.
– Они находятся в опасности, Грейс. Мы пытаемся помочь.
– Да, я знаю, но у людей долгая память. Они не забывают и не прощают. Мне же придется работать с ними еще долго после окончания твоего следствия.
– Пять человек убиты!
– А некоторые из этих людей приехали сюда с воспоминаниями об убийстве всех своих родственников. Для них главное – личное выживание, и каждый, кто подвергает их риску, даже из лучших побуждений, является врагом.
Рикмен отвернулся, глубоко вздохнул, прежде чем возразить:
– Мы не враги, Грейс. Полицейские в этой стране не враги.
– Нет, – бросила Грейс ему в спину. – Вы – враги. Этих мужчин и женщин полиция в их собственной стране могла травить, арестовывать, избивать, даже пытать. Конечно же, вы враги.
Он повернулся и посмотрел ей в лицо, обожая ее за пылкость и стойкую преданность, хоть и был сильно задет ее нежеланием ему доверять.
– Взгляни с их точки зрения, Джефф. Ты офицер полиции, которого впутали в убийство Софии. Сейчас ты возглавляешь расследование. И ты просишь их верить тебе?
Рикмен был ошеломлен, почти оцепенел от скрытого обвинения, которое она только что бросила ему. Он не сразу смог спросить:
– Ну а ты, Грейс? Ты-то мне веришь?
У нее выступили слезы. Она не собиралась так далеко заходить, но что сказано, то сказано, и она должна была закончить, раз уж начала. Всхлипывая, она попыталась успокоиться:
– Я знаю, что ты и Фостер заключили какой-то договор тем вечером, когда он приходил сюда, и вскоре после этого тебя восстановили на работе.
– Боже, Грейс! – вырвалось у Джеффа шепотом.
Она закусила губу.
– А что мне оставалось думать? – выдавила она с трудом.
Рикмен, нащупав стул, плюхнулся на него.
– Боже, Грейс! – повторил он чуть громче. – Ты считала… ты считаешь, что это я ее убил?
Грейс не ответила, но у нее полились слезы. И увидев, как она стоит, дрожа от ужаса, что обвинила его, и в страхе услышать правду, он понял, что же ей пришлось пережить с самого начала следствия. Грейс обнаружила труп Софии. Она понимала, насколько страшной была смерть девушки. А он избегает объяснений, уходит от разговоров, только уверяет, что защищает ее покой.
– Я не был знаком с этой девушкой, Грейс. Я с ней никогда не встречался. Я никогда не был в ее квартире, даже в интересах следствия. – Он провел рукой по лицу. – Моя кровь никак не могла там появиться. – Он пожал плечами. – Единственно возможное объяснение – я сдавал кровь, и эта кровь из донорского контейнера каким-то образом попала на блузку девушки. И я верю, что старший инспектор тщательно расследует это дело.
С каждым словом ему становилось все труднее говорить; усталость и чудовищность произошедшего, переживания за Грейс оказались для него непосильным грузом.
– Я убедил Ли Фостера намекнуть, что еще нескольким людям стоит беспокоиться о возможных последствиях, только чтобы отвести от меня подозрения и не навредить следствию.
Рикмен видел, что она поверила ему, но даже сейчас он не был искренним до конца. Он так и не рассказал ей о происшествии с Джорданом: ведь если Фостер шантажировал сестру сутенера, его история выглядит несколько иначе.
– Прикрываешь свой зад, – сказала Грейс.
– Что?
– Ничего. Просто так сказал Ли.
– Мы сразу же выяснили, что София жила с сутенером по имени Джордан. Я уверен, что он послал ее на панель, и считаю, что это он убил ее.
– Зачем? – удивилась Грейс. – Зачем ему ее убивать?
– Не знаю, – признался он.
– Но почему он хотел тебя подставить?
– Мы не можем доказать, что это был он, – признался Рикмен. Заметив, как растет ее раздражение, добавил: – Я понимаю, что Джордан – удобный обвиняемый. И он ненавидит копов.
– Тебя в особенности?
Рикмен решился:
– У нас была с ним стычка пару месяцев назад. А Джордан из тех, кто способен затаить злобу.
– Ты допускаешь, что София могла спросить его о пропаже ее документов на пособие?
Рикмен пожал плечами, чувствуя себя глупым и беспомощным.
– Бог даст, узнаю, – ответил он подумав. – Остается надеяться, что я не дал Джордану возможности открутиться от тюрьмы.

Глава 28

Комнатка Якубаса Пятраускаса находилась на третьем этаже викторианского дома в Уэйвтри. В здании было пять спален, помещение для прислуги, три гостевых комнаты, кухня в цокольном этаже и посудомоечная, выходящая в маленький огородик, ныне заросший травой. Условия для жизни сносные: ванная комната на каждом этаже, свежая горячая пища три раза в день в этой самой кухне – правда, так себе еда. Остальные помещения были перестроены и разделены на четырнадцать маленьких комнат, каждая с отдельной дверью на замке.
Комнатка была меблирована по минимуму: узкая кровать, стул, маленький столик, гардероб, дверь которого все время распахивалась, как ее ни закрывай. Зато постоянно была горячая вода и отопление работало с восьми утра до девяти вечера. Безусловно, это было лучше, чем на Скотланд-роуд, где плотно заселенные многоквартирные дома притягивали разбойников, как волков притягивает неохраняемое стадо овец.
Несмотря на холод, сырость и недоброжелательность со стороны местных жителей, Якубасу нравилось жить в Англии. Ему нравилось просыпаться осенью от запаха прелой листвы, нравились машины, люди, магазины – все это казалось ярче, привлекательнее, чем на родине. Шум улиц и запах бензина возбуждали его, а девушки, которые смеялись слишком громко, а надевали на себя слишком мало, и шокировали, и восхищали одновременно.
Здесь было так много всего. Даже правительственные здания в центре города подсвечивались по ночам, просто так, для красоты. Он любил смотреть вверх, в ночное небо, и не видеть звезд, потому что это означало расточительное освещение и богатство, означало, что не надо учиться при свечах, не надо натягивать на себя всю имеющуюся у тебя одежду, чтобы не замерзнуть, когда в очередной раз отключат электричество.
Летом он спускался к Королевской пристани и садился поближе к шатру цирка, где живые поп-легенды выступали для состоятельной публики. Великих исполнителей, таких как Боб Дилан и Пол Саймон, он слышал так же ясно, как если бы сидел внутри под тентом, дыша тем же горячим воздухом, что и люди, заплатившие по тридцать фунтов за место.
Он любил Англию больше, чем вся эта родившаяся здесь малолетняя шпана. Он видел, как они сбиваются в стайки для защиты от других, им же подобных, и понимал, что участие в банде давало им желанное чувство особенности. Свежим взглядом чужака он сделал много подобных наблюдений о том, как устроено это общество. У Якубаса была жажда всего нового: знаний, опыта, работы. Англия виделась ему страной больших возможностей и богатства. Для него не имело значения, что одни имеют больше, чем другие, ведь сам он будет упорно работать и станет одним из тех, кто имеет много.
Он ходил на занятия по изучению английского языка четыре раза в неделю. Это не было необходимым условием – он сам так хотел. Он должен больше трудиться, если хочет добиться другого, достойного его положения. Вернувшись домой, он смотрел все телепередачи подряд, повторяя фразы, подражая голосам. Порой это сбивало с толку, ведь существует так много вариантов английского языка. Но он был упорен: он очень хотел приспособиться.
Он выполнял все, что ему предписывалось делать. В то время как другие надолго исчезали из общежития, он каждый вечер возвращался в свою комнатенку. В то время как другие подряжались на тяжелую работу либо прислуживали в кабаках за наличные, он считал каждый пенни от понедельника до понедельника, дня выплаты пособия. Если бы его спросили, почему он предпочитает жить бедно, хотя мог бы и богато, по их меркам, он бы пожал плечами и ответил: «Таковы правила».
Другие беженцы его дразнили, обзывали «Мистер Инглиш», но он не обращал внимания, поскольку это была всего лишь зависть. Когда он научится хорошо говорить по-английски, ему уже не придется общаться с этими насмешливыми, язвительными людьми. Он заведет себе английских друзей, будет ходить в английские пабы пить пиво, есть чипсы и беседовать о футболе.
Вот такие были у него мечты, пока вдруг все не полетело вверх тормашками.
Ладно бы он не учил английский и нарушал правила проживания. Тогда было бы не так обидно! Да он скорее умрет, чем вернется на родину. Если бы хоть эта сука Наталья соизволила помочь. А она даже разговаривать с ним не стала. И если он доставил ей неприятности, то пусть пеняет только на себя. Он уже все испробовал, но кто же будет выслушивать нищего?
Его священник когда-то говорил, что все люди равны пред лицом Господа. Но это же не Бог установил такие правила, а люди. И равноправие можно купить или договориться с теми, кто одарит тебя им. У него же нет ни денег, ни связей. Зато он знает кое-какие имена и уверен, что полиции это будет интересно. Это будет рискованно, но разве он не рисковал, когда ехал сюда?
В этот раз он не станет играть по правилам. Если он выложит имеющуюся у него информацию, то будет представлять важность для британского правительства. Может, тогда и ему обеспечат то, что, как он слышал, называется «охрана свидетелей», которую обеспечивают людям, давшим свидетельские показания против опасных преступников. И в конечном итоге им придется оставить его здесь до окончания судебного процесса. А суд обязательно будет. То, что ему известно, свалит очень многих.
Он включил радио, чтобы заглушить телефонные переговоры, убедился, что дверь заперта, прежде чем достать клочок бумаги с номером, записанным им с экрана теленовостей.
Сначала он набрал один – четыре – один: не хотел, чтобы вычислили номер его мобильного телефона. Он не хотел даже, чтобы с ним могли связаться до тех пор, пока не будет четкой договоренности.
– У меня есть информация об убийствах, – выпалил он. – Я знаю, почему убили этих людей.
Ему ответили не сразу, и Якубас уже почувствовал ледяной озноб – он ошибся номером?
– Вы говорите о тех людях, что сгорели во время пожара? – наконец спросил полицейский.
– Пожар… убитая девушка… обо всех.
– Назовите ваше имя и контактный телефон, – попросил тот.
– Нет. Не раньше, чем мы согласуем условия.
Опять долгая пауза, затем мужчина произнес:
– За информацию никакого вознаграждения не выплачивается, сэр.
– Мне не нужны деньги. Мне нужен статус.
– Что?…
– Статус беженца. Мне нужен вид на жительство, – пояснил Якубас.
Полицейский был в нерешительности:
– Послушайте, сэр, я не уполномочен…
– Вы что, не хотите знать, кто убил всех этих людей?
– Я только сообщаю вам, что обязан доложить по команде. Скажите номер, мы вам перезвоним.
– Дураком меня считаете?! – выкрикнул Якубас. Он подвергает свою жизнь смертельной опасности, а этот пентюх занимается глупыми полицейскими играми. – Я перезвоню. Через час. И лучше вам принять мои условия, или не получите никакой информации.
Он нажал «отбой» и сунул мобильник в карман. Козлы!
В течение получаса он мерил комнату шагами. Затем услышал шаги на лестнице. Тяжелые, торопливые. Он застыл посреди комнаты, окоченев от страха, его сердце колотилось тем быстрее, чем ближе становился звук шагов. Вот преодолен последний пролет лестницы. Он застонал. Он слишком много болтал на занятиях. Слишком громко.
– Я знаю правила! – завопил он. – И знаю тех, кто их нарушает!
О Господи! Господи! Люди узнали – так или иначе, они всегда все узнают. Как-то сразу все узнают, кто может помочь купить новое удостоверение или кому отказали в предоставлении убежища. А если ты угрожал тем, кто оказывает незаконные услуги, даже просто болтал о них по простоте душевной, то и об этом рано или поздно узнают: этот знает еще одного, который скажет другому, а тот доложит третьему. И ты уже в беде.
А теперь они за дверью, и привела их сюда его собственная глупость. Они колотят кулаками так, что трещит дверная коробка и трясутся гипсокартонные стены, грозя развалиться.
– Заткнись, твою мать! – услышал Якубас из-за двери.
Его глаза расширились от ужаса, затем он обеими ладонями зажал рот, чтобы заглушить истерическое хихиканье. Это был всего лишь иракец из комнаты под ним.
– Ты дашь человеку поспать?!
Якубас медленно опустил руки.
– Извините, – заговорил он, борясь с начинающейся истерикой. – Извините, я больше не буду топать.
Он даже слышал, как иракец топчется за дверью, подумывая, не высадить ли ее к чертовой матери. Потом открылась чья-то дверь и послышался разговор. Его сосед снизу перебросился несколькими словами со своим земляком, затем шарахнул по двери в последний раз.
– Русский придурок! – прорычал он.
Только когда он услышал, что шаги удалились и хлопнула дверь комнаты под ним, Якубас выключил свет и сел у окна на неудобный стул с прямой спинкой. Он стал смотреть на движение транспорта внизу. Проехало несколько легковушек, процокали копыта лошади, запряженной в экипаж, раз или два – полицейские машины. Отопление отключилось, и стало холодно. Настолько холодно, что он видел вырывающийся изо рта пар, оранжевый в свете уличных фонарей вдоль проезжей части.
Он не заметил, как они появились, не слышал, как крались по лестнице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46