На звонок в калитку никто не ответил, на стук тоже. Тимур позвонил к соседям. Ни звука. К другим соседям. То же, даже собаки не лаяли. Только тут он обратил внимание, что улица будто вымерла. Не стояли у калиток говорливые ингушские женщины, не носились по улице дети.
В машине Тимур включил радио. И по «Маяку», и по местным станциям шли обычные передачи. А между тем в городе что-то происходило. Узнать это можно было там, где всегда все знают – на центральном рынке.
Прилавки ломились от яблок, винограда, персиков, кизила, арбузов и дынь, сизых баклажан, золотых початков кукурузы, свежей зелени, но в торговле не было обычного азарта, не стоял гул голосов, как из улья. Ходили неясные слухи: в Пригородном районе стреляют – кто-то кому-то позвонил, кто-то что-то сказал. Толком никто ничего не знал, тревога витала в воздухе, как запах солений и специй.
На стоянке возле рынка Тимура окликнул знакомый – пожилой степенный чеченец Хамзат, хозяин садоводческого кооператива под Урус-Мартаном. На «рафике» и грузовике с тентом он привозил во Владикавказ свежие овощи и фрукты, поставлял в гостиницу «Фиагдон» клубнику и черешню весной, виноград и персики осенью. Помогали ему два сына, взрослый и подросток. Сейчас они стояли возле машин с настороженным и испуганным видом. Уважительно поздоровавшись с Тимуром, Хамзат пожаловался:
– Говорили мне: не надо ехать. А как не ехать? Персик лежать не будет. Персик сгниет, как людям платить, как семью кормить?
– Кто говорил? – спросил Тимур.
– А! Там! Наши… Зачем люди воюют? Почему не торгуют? Не понимаю. Когда торгуют, всем хорошо. Когда воюют, всем плохо.
– Продал персики?
– А! Все отдал, оптом. Какая торговля? Все плохо смотрят, думают – ингуши. А какие мы ингуши? Вот, номера на машинах чеченские, разве мы ингуши? Домой надо. А как ехать? Убьют, на кого старики и дети останутся? На кого женщины останутся? Ты нас знаешь, Тимур, знаешь, что мы не ингуши?
– Знаю.
– Другие не знают. Ты скажешь, тебе поверят. Проводи до Беслана, сынок. А там мы сами. Сегодня ты мне поможешь, завтра я тебе помогу. А как по-другому жить? По-другому нельзя.
– Поехали, – решился Тимур. – Ближний свет включите, держитесь ближе, чтобы было видно – колонна.
Номера на его «Жигулях» были правительственные, блатные, на лобовом стекле пропуск «Проезд везде». Полдороги проехали без остановки, потом патрули стали чаще, машины обыскивали, проверяли документы. Милиция была в бронежилетах, с автоматами наизготовку, на перекрестках наряды были усилены бойцами ОМОНа. Чувствовалось возрастающая напряженность, но что происходит, никто не знал, на расспросы хмуро отмалчивались. Попутных машин было мало, навстречу все чаще проходили легковушки с багажниками, доверху нагруженными узлами, грузовики с людьми в кузовах, трактора с прицепными тележками, тоже с людьми и домашним скарбом. Все явственнее пахло гарью.
При выезде из Беслана дорогу преграждал бронетранспортер с солдатами внутренних войск. Еще два БТРа стояли на обочинах, направив пушки и пулеметы в сторону границы с Ингушетией, до которой от Беслана было около восьми километров. Здесь уже слышалась перестрелка, время от времени ухали орудийные выстрелы. Высокая глухая стена ликероводочного завода, перепрофилированного во время антиалкогольной кампании на разлив соков и газировки «Буратино», а потом и вовсе заброшенного, была выщерблена снарядами и пулями крупнокалиберных пулеметов. Солдатами командовал молодой майор МВД, знакомый Тимуру не близко, а так, как знакомы люди в небольших городах вроде Владикавказа – где-то сталкивались, где-то пересекались.
– Дальше проезда нет. Оттуда беженцев пропускаем, туда никого, дорога простреливается, – хмуро сказал он. – Тебе зачем туда?
– Не мне – им, – кивнул Тимур на Хамзата и его сыновей.
Майор помрачнел:
– Ингуши?
– Нет, чеченцы. Из Урус-Мартана. Персики привозили на базар, едут домой.
– В рай они приедут, а не домой. Или в ад, – предрек майор, но настаивать на своем не стал. По его приказу водитель БТРа освободил дорогу, пропустил машины и вернулся на место.
– Про рай у мусульман знаю, у них там гурии, – проговорил майор, провожая взглядом «рафик» и грузовик чеченцев. – А ад у них есть?
– Должен быть, – предположил Тимур. – А как же? Грешники есть? Есть. Значит, есть и ад.
– У нас в аду грешников сажают голым задом и жарят на сковородке. А у них?
– Понятия не имею. Что происходит?
– Отдельные вылазки ингушских экстремистов, – буркнул майор и выругался. – Приказ: противостоять, на провокации не поддаваться. Но противостоять. Но на провокации не поддаваться. А по рации: в Южном бои, в Камбилеевке бои, Чермен взят. Отдельные вылазки! Если это отдельные вылазки, то что такое война?
Когда Тимур вернулся во Владикавказ, город неузнаваемо изменился. Рынок опустел, на проспекте Мира горела «Волга» с ингушскими номерами, разбитыми витринами зияли ингушские магазины. Площадь Свободы перед Домом правительства затопила толпа, требовали оружие. Тысячи людей окружили здание командования российскими войсками, осаждали Центральный артиллерийский арсенал в Михайловском. Гарнизон укрылся за глухими стальными воротами, в ворота летели камни.
В Доме правительства, куда Тимур проник, нахально соврав охране, что прибыл по вызову помощника председателя Верховного Совета Алихана Хаджаева, двери всех кабинетов были распахнуты, трезвонили телефоны, доносились надсаженные от крика голоса, по коридорам быстро проходили люди с мрачными лицами. Алихана Тимур нашел в приемной Галазова, превращенной в штаб, он кричал сразу по двум телефонам. Трещала армейская рация, работающая на прием. Из докладов Тимур понял, что бои идут в районе санатория «Осетия» на южной окраине Владикавказа, ингушские бронетранспортеры обстреливают электроподстанцию и пивзавод.
– Что происходит? Ты-то хоть знаешь? – втиснулся Тимур в паузу между звонками.
– Уже легче, – отозвался Алихан. – Из Цхинвали прибыла бригада «Ир», сразу вступила бой. Черт, связь прервалась! Вот что, бери транспорт и туда, доложишь обстановку по рации.
– У меня в «Жигулях» нет рации.
– Какие «Жигули»! Война, не понял? Возьмешь БТР, дам команду.
В приемную стремительно вошел председатель правительства Хетагуров. Все разговоры мгновенно стихли.
– Договорились, будет нейтралитет, – не останавливаясь, бросил он и скрылся в кабинете Галазова.
– А вот это совсем хорошо! – обрадовался Алихан.
«Будет нейтралитет» означало, что переговоры председателя правительства с командующим армией закончились успешно. Хетагуров требовал немедленно раздать оружие отрядам самообороны, командующий не имел на это права без разрешения из Москвы. В Москве то ли не понимали, что происходит, то ли не хотели понимать. Твердили одно: в боевые действия не вмешиваться, соблюдать нейтралитет. Как понимать нейтралитет
– об этом и шли переговоры. Позже стало известно, как они проходили. В какой-то момент Хетагуров, взбешенный уклончивостью генерала, схватил его за горло и пообещал задушить, если не получит оружия. Это подействовало. Но главным для командующего было понимание, что и без его приказа арсеналы будут захвачены. Охрана, как положено по уставу, откроет огонь на поражение. Так и так нейтралитет будет нарушен, а бойни командующему не простят. В конце концов он отдал приказ всем гарнизонам соблюдать нейтралитет и не оказывать вооруженного сопротивления попыткам захватить склады с оружием.
Через час, когда Тимур на бронетранспортере выехал в расположение южноосетинской бригады, ворота Центрального арсенала были выбиты тяжелым грузовиком. Получив автоматы и боеприпасы, ополченцы на армейских «Камазах» разъезжались к местам боев.
Следующие пять суток слились для Тимура в непрерывное чередование света и тьмы, исполосованной трассерами и заревами пожаров, он стрелял, по нему стреляли, при свисте мин вжимался в сухую землю, глох от взрывов гранат, тащил раненых, напитывающих кровью его одежду, спал урывками там, где заставала короткая тишина, не выпуская из рук «калаш». Проснувшись, первым делом ощупывал себя, проверял, есть ли запасные рожки. «Узи» пришлось бросить, кончились патроны. На второй день подбили БТР. Тимур перетащил рацию в милицейский «УАЗ», докладывал в штаб обстановку, получал приказы, передавал их командирам отрядов. Потом очередь из крупнокалиберного пулемета прошила «УАЗ», бензобак взорвался. Тимур успел выскочить, водитель погиб, рация сгорела в машине. Тимур примкнул к подразделению внутренних войск, которым командовал давешний майор, дежуривший на выезде из Беслана.
Все эти дни Тимур действовал автоматически, не думая ни о чем, как человек при пожаре, когда некогда думать ни о причинах пожара, ни о его последствиях. Но когда ворвались в Южное на плечах поспешно отступающих ингушских банд, хладнокровие начало ему изменять. Взорванные и сожженные осетинские дома, трупы стариков, женщин и детей, рассеченных автоматными очередями, отрезанные головы мужчин. Вскипала кровь, ярость требовала выхода, всех убивать, как бешеных собак, всех до одного, пленных не брать. Беженцы-осетины, вернувшиеся в селение вслед за отрядами самообороны, громили и поджигали дома ингушей, вытаскивали из подполов оставшихся. Безумие дикой кавказской резни словно бы обратило историю вспять, в доисторические, дохристианские времена. И как много лет назад, на стихийном митинге на площади Свободы осенью 81-го года, Тимур перестал быть самим собой, стал частью своего народа, обуянного неукротимой, бешеной жаждой мести.
Только ночь прекратила кровавую вакханалию. Рассвет встретил бездонной, оглушительной тишиной, от которой звенело в ушах. Боевики ушли из села, бросив убитых, оттянулись в Ингушетию. То же произошло вдоль всей границы. В зону вооруженного противостояния, чтобы предотвратить перенос военных действий на ингушскую территорию, были введены российские войска.
Было 5 ноября 1992 года. Война кончилась так же внезапно, как началась. И как бывает всегда, когда исчезает объединяющее всех дело, люди оказались предоставленными себе и не то чтобы растерялись, но не сразу поняли, что им делать с обрушившейся на них, как тишина, свободой. Под тихим осенним солнцем золотилась стерня, шелестели кукурузные будыли, горы подступали синими миражами. В этом мире не могло быть злобы и крови. Не могло. А если есть, значит в людях что-то не так. Значит, Бог покинул их, если Он есть.
Вместе с солдатами Тимур доехал до их казармы в Беслане. Как был, в грязной, грубой от засохшей чужой крови одежде, рухнул на койку, вырубился мгновенно, будто свет в голове выключили. Проснулся от того что кто-то тряс его за плечо. Казарма была тускло освещена голой лампочкой под потолком и светом прожекторов, проникавших снаружи сквозь черные стекла. Возле койки смущенно переминался с ноги на ногу молодой солдат.
– Извините. Майор требует. Срочно.
– Зачем?
– Не могу знать.
В сопровождении посыльного Тимур вышел в просторный хоздвор, с четырех углов освещенный прожекторами. На грязном, в пятнах масла асфальте под охраной взвода автоматчиков лежали и сидели человек сто мужчин в оборванном камуфляже, почему-то без обуви, многие в темных от крови бинтах, с безучастными безжизненными лицами, черными в режущем свете прожекторов. Обогнув двор, посыльный провел Тимура по тусклому коридору и открыл обитую железом дверь:
– Заходите.
В комнате с зарешеченными окнами за столом сидели два штатских, один молодой, второй постарше, грузный, с одинаковыми, как показалось Тимуру, серыми лицами. Перед молодым лежала раскрытая папка с бумагами. Посередине комнаты, на привинченном к полу железным стуле, как-то криво, боком, примостился рослый бородатый ингуш в рваной черной футболке и камуфляжных штанах, с бритой головой, босой, с огромными грязными ступнями, стоящими на бетонном полу носками внутрь. За спинами штатских, заложив руки за спину, прохаживался майор. Увидев Тимура, кивнул в сторону другого стола, у стены, с банками говяжьей тушенки и торчавшими из них алюминиевыми вилками из солдатской столовой, с гранеными стаканами и бутылками водки:
– Подкрепись пока, с этим сейчас закончим.
– Так что, будем говорить или будем играть в молчанку? – обратился старший к ингушу. – Тебя взяли с оружием, на месте преступления, бесполезно молчать.
– Чистосердечное признание может облегчить вашу участь, – вставил молодой.
– Какой приказ ты получил? Когда? От кого? – продолжал старший. Прокурор или следователь прокуратуры, понял Тимур. А молодой – его помощник.
Ингуш молчал.
– Расстреляем к чертовой матери! – хмуро пообещал майор. – Будешь говорить?
– Нет.
– Думаешь, пугаю? Я сам тебя пристрелю, лично! Без всякой прокуратуры!
– На все воля Аллаха.
– Увести, – приказал майор. – Давайте того, жирного.
– В самом деле расстреляете? – поинтересовался Тимур, когда конвой увел пленного, обеими руками придерживающего спадающие штаны.
– Раньше нужно было. На месте. А сейчас поздно, – ответил прокурор. Он тяжело выбрался из-за стола, выпил водки, зажевал тушенкой. – Получит лет двадцать. Или пожизненное.
– Разрешите, товарищ майор? – всунулся в дверь конвойный.
– Давай.
В комнату втолкнули невысокого толстого человека в замызганном сером халате, в каких ходят кладовщики, в грязных кроссовках без шнурков, с разбитыми губами. Это был Иса Мальсагов. Он быстро оглядел присутствующих. При виде Тимура застыл в настороженном ожидании.
– Садитесь, – предложил помощник прокурора.
– Спасибо, постою.
– Сядь! – рявкнул майор.
– Как скажете, слушаюсь, – поспешно закивал Иса, деликатно усаживаясь на краешек стула.
– Гражданин Русланов, – обратился прокурор к Тимуру. – Я допрашиваю вас в качестве свидетеля. Вы знаете этого человека?
– Нет, – отрезал Тимур. – И знать не хочу.
Иса помертвел.
– Тимур! Это же я! Я! Иса Мальсагов, коммерческий директор твоего кооператива! Посмотри, это я!
– Немного похож, – согласился Тимур.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70