https://wodolei.ru/catalog/chugunnye_vanny/ 
А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  AZ

 

Алихан всегда умел увлекаться процессом, не думая о результате, зная, что результат будет таким, каким должен быть, если в процесс вложено достаточно энергии. Первые время в Москве он дневал и ночевал на заводе, словно бы даже радуясь непрерывно возникающим трудностям, заставляющих его не думать ни о чем, кроме дела.
В тридцать восемь лет он начал жизнь с чистого листа. Прошлого не было, он запретил себе думать о прошлом. Глухая злоба понималась в нем, когда он слышал об Осетии, отнявшей у него сына. Он хотел стать москвичом, но и Москва за пределами бизнеса оставалась холодной, чужой. Он ощущал себя иностранцем, прекрасно знающим язык, но не улавливающим того особого смысла, что существует в каждом языке помимо буквального значения слов и сообщает его носителям чувство причастности всех ко всем.
Для себя и ближайших сотрудников Алихан арендовал несколько коттеджей в Доме творчества композиторов, неподалеку от завода. Столовая по вечерам превращалась в бар. За столиками собирались композиторы или люди, похожие на композиторов, не слишком молодые, но и не старые, лет тридцати – сорока, по большей части с щегольски подстриженными бородками, в модных очках, пили пиво, реже коньяк «Московский», обсуждали что-то свое на птичьем языке, в котором отдельные слова были понятны: «второе проведение темы», «интерпретация», «контрапункт», – но общий смысл от понимания ускользал. Когда выпадал свободный вечер, Алихан сидел в углу зала с пузатым бокалом с «Хеннесси» на донышке, бутылку которого бармен держал специально для него, рассеянно прислушивался к разговорам, отмокал от дневных дел. Иногда композиторы «показывали» свои сочинения на старом «Стенвее», который выкатывали на середину зала. Алихан не понимал того, что слышал. Раздражало отсутствие сколько-нибудь связной гармонии, резали слух диссонансы. Едва возникнув, мелодия тут же перебивалась другой темой, словно бы автор специально дразнил слушателей недосказанностью. Хорошо если мелодия мелькала серебряной рыбкой в финале, а часто и этого не было, так и терялась в бурных аккордах.
Как-то после такого показа к Алихану подсел долговязый рыжий парень лет тридцати в красном пиджаке и артистически повязанном шейном платке. Алихан и раньше видел его – в баре и в кинозале, где он представлял какого-то молодого кинорежиссера с его первым фильмом, по общему мнению гениальным. Его все знали, со всеми он был на «ты». По-свойски поинтересовался:
– И как вам опус? Плющит?
Алихан с недоумением на него посмотрел.
– Ну, колбасит? Опять не поняли? Тогда я даже не знаю, как сказать.
– Попробуйте по-русски, – посоветовал Алихан.
– Я хотел спросить, понравилась вам музычка?
– Не знаю. Скорее нет.
– Ответ неправильный. Нужно отвечать: «В этом опусе много интересной музыки». Таким образом вы выскажете свое мнение, при этом не обидите автора и покажете себя тонким ценителем современного искусства. Что вы пьете?
– «Хеннесси».
– Да будет вам. В этом баре «Хеннесси» нет.
– Для кого нет, для кого есть. Хотите?
– Кто же отказывается от халявной выпивки?
По знаку Алихана подошел бармен с пузатой бутылкой, извлеченной из-под стойки.
– Налейте моему гостю.
– Полтора двойных, – распорядился гость. – Одинар – сорок два грамма, двойной – восемьдесят четыре, полтора двойных – сто двадцать шесть, – объяснил он Алихану. – Мне в самый раз.
– Ну и наглец же ты, Гоша! – покачал головой бармен.
– Гоша – это я. А вы?
– Алихан.
– Ваше здоровье, Алихан! – Гоша одним махом выпил коньяк и доверительно наклонился к собеседнику. – Ваша фигура заинтриговала весь музыкальный бомонд. Приходит, пьет «Хеннесси» из-под стойки, молча уходит. Меня все время подмывает сказать, что вы эмиссар французской звукозаписывающей фирмы «Мюзик рекордер». Прибыл в Россию инкогнито для поиска музыкальных талантов. Кто вы, если не секрет?
– Да так, работаю на местном ликероводочном заводе, – уклонился от ответа Алихан.
– Кем?
– Прислугой за все. Я хозяин завода.
– Святые угодники! – поразился Гоша. – А я рассказываю ему, что такое двойной коньяк!
– Вы композитор? – спросил Алихан.
– Боже упаси. Разве я похож на композитора? Предложили горящую путевку, за смешные деньги, почему нет?
– Вы кто?
– Я и сам иногда спрашиваю себя, кто я. Не знаю. Специалист по всему модному. Модная музыка, модный театр, модная живопись. А деньги зарабатываю в «МК-бульвар». Светская хроника, скандалы в благородных семействах.
– Похоже, вам не очень нравится работа, – предположил Алихан.
– Работа нравится, зарплата не нравится.
– Сколько вы зарабатываете?
– Не сыпьте мне соль на раны.
– А все-таки?
– Сотен пять. Баксов, понятное дело. Иногда больше, иногда меньше. Как повезет.
– Я предлагаю вам полторы тысячи.
– Мне? – изумился Гоша. – Вот уж день неожиданностей! За что? Самое большое, на что я способен, – это быть у вас дегустатором. Да и то плохим. Дегустаторы, я читал, никогда не проглатывают водку, выплевывают. Я этого не смогу. Выплевать водку? Нет, это противоестественно.
Алихан объяснил, в чем будет заключать его работа. Культурная программа. Все, о чем говорят в Москве. Что смотрят, что слушают, о чем спорят.
– Согласны?
– Он спрашивает! Когда приступать?
– Вы уже приступили.
– Нет, еще нет, – возразил Гоша. – И пока не приступили, хочу спросить. Потом будет неловко. Зачем вам это?
Алихан задумался и ответил:
– Не знаю.
Вернисаж «Новых реалистов» на Варшавке был одним из мероприятий культурной программы, которую Гоша подготовил для своего нового шефа.

II

Алихан не понимал, что заставило его купить «Портрет подруги художника». Решение пришло вдруг, неожиданно для него самого, от растущего раздражения, с каким он наблюдал, как словно бы тянутся к картине жадные руки участников аукциона, жадные и скаредные, набавляющие по пятьсот долларов, чтобы случайно не переплатить. Картину привезли в Рузу, она долго лежала нераспакованной в гостиной. Сначала были важные и срочные дела с грузинами, потом неотложные дела кончились, но Алихан медлил. Все время было ощущение, что есть у него что-то греющее сердце, как припрятанное яблоко в норильском детстве. Но он будто бы боялся, что яблоко окажется червивым, опасение возможного разочарования мешало ему снять с холста оберточную бумагу.
Однажды декабрьским вечером Алихан ждал Гошу, чтобы ехать в Большой зал консерватории на концерт Спивакова. Рано стемнело. Снежная крупка шуршала по черным стеклам. В камине догорали угли. Гоша опаздывал. Алихан хотел позвонить, но вместо этого подошел к картине, разрезал шпагат и выпростал холст из упаковки. И снова, как в выставочном зале на Варшавке, опалило зеленым свечением глаз, бесстыдной обнаженностью натуры, сжалось сердце от необъяснимой тоски.
Лариса Ржевская. Самая загадочная женщина Москвы.
Когда приехал Гоша, Алихан сидел в кресле, а на стуле перед ним, среди обрывков шпагата и оберточной бумаги, будто очищенный от шелухи, стоял «Портрет подруги художника». Как всегда бывает с вещами, принесенными из магазина, картина казалась больше, чем в выставочном зале, краски ярче, нежнее.
– Любуетесь приобретением? – поинтересовался Гоша. – Хорошая картинка. Через десять лет она будет стоить тысяч сто. Шеф, нам пора ехать.
– Сегодня мы никуда не едем. Раздевайтесь, садитесь. Можете налить себе коньяка. Налейте и мне.
– Это мне нравится, – оживился Гоша. – Вечерок, посвященный искусству. С учетом того, что самое полное представление об искусстве можно получить только после стакана водки. Или коньяка, без разницы.
– Помолчите, – попросил Алихан.
Через некоторое время он спросил:
– Кто она?
– Да какая вам разница?
– Я спросил.
– Шеф, вы делаете ошибку, – предупредил Гоша. – Натуру нельзя путать с образом. Это разные вещи. Вас колышет, кто позировал Леонардо да Винчи для «Моны Лизы»?
– Я видел «Мону Лизу» в Лувре.
– Сплющило? То есть, произвела она на вас впечатление?
– Почему-то нет. Честно пытался понять, почему это шедевр. Не понял.
– А я о чем? Образ – это натура плюс художник. Плюс искра Божья, которая упала в душу художника. По отдельности они мало интересны. Никогда не заглядывайте за кулисы искусства. Ничего хорошего не увидите.
– Я хочу знать о ней все. Кто она. Чем живет. О чем мечтает. Все, – повторил Алихан.
Гоша пожал плечами:
– Как скажете. Но я вас предупредил.

III

Мастерская художника Федора Сухова находилась в старом четырехэтажном доме на Неглинке, поставленном на капитальный ремонт. Всех жильцов давно выселили, но ремонт почему-то не начинали, дом разрушался, двор и лестницы заваливались невесть откуда взявшимся хламом – досками, картонными коробками, вспоротыми тюфяками. На трубах теплоцентрали в подвале пригрелись бомжи, в многокомнатных квартирах верхнего этажа, бывших коммуналках, поселились художники – и знаменитые «Новые реалисты», считавшиеся здесь старожилами, и народ попроще, прослышавший, что есть место, где можно на время перекантоваться. Большинство же квартир стояли пустые, с распахнутыми дверями, с выбитыми окнами.
Лампочек на лестнице не было, свет проникал только через грязные стекла эркеров на межэтажных площадках. Гоша весь изматерился, пока сквозь завалы хлама добрался до квартиры на четвертом этаже, где, как ему сказали, обитал Сухов. На двери красовались семь звонков, под каждым бумажки с полустертыми фамилиями, прочитать их не было никакой возможности. Да не было и нужды – старые жильцы, в комнаты которых были проведены звонки, давно уже переселились в спальные районы и вряд ли с умилением вспоминали свое коммунальное бытие. Семь звонков – семь комнат. В каждой комнате, как минимум, по два-три человека. Вот были очереди по утрам в туалет!
Гоша нажал верхнюю кнопку, прислушался. В глубине квартиры вроде бы что-то звякнуло. Он нажал еще раз, подержал подольше. Да, звонок работал, но никто на него не отозвался. Нажал вторую кнопку. И этот звонок работал. Все звонки работали, и все безответно. Гоша по очереди нажимал кнопки, а сам напряженно соображал, где же ему искать Сухова, если этот адрес окажется неверным.
Всю прошлую недели он вызванивал и объезжал знакомых, которые могли хоть что-нибудь знать о Ларисе Ржевской. И чем больше слышал, тем в большее недоумение приходил. Она появилась в Москве вдруг, ниоткуда и сразу стала ведущей моделью у знаменитого кутюрье Поля Войцеховского, который по популярности соперничал с Вячеславом Зайцевым. Посмотреть на нее съезжалась вся Москва. Она была ни на кого не похожа. Среди вышколенных, надменных, как дорогие проститутки, манекенщиц она выглядела неумелой невинной школьницей, но с такой скрытой сексуальностью, что самые известные модели по сравнению с ней казались надувными куклами из секс-шопа. Когда Поля спрашивали, где он нашел это чудо, он только растерянно пожимал плечами: «Позвонили, попросили посмотреть. Я посмотрел». Два сезона она демонстрировала лучшие коллекции знаменитого кутюрье, а потом исчезла так же внезапно, как и появилась. Говорили, вышла замуж за французского дипломата и уехала с ним в Париж. Мастер впал в депрессию и долго лечился у психоаналитиков.
Снова в Москве Лариса возникла года через три в роли невесты бешено популярного рок-певца. Но свадьба не состоялась. Певец, и до этого не гнушавшийся наркотиками, неожиданно умер от передоза. Потом она была любовницей крупного банкира, ездила в белом «линкольне» с водителем, появлялась в ночных клубах в бриллиантах. Банкир плохо кончил, его банк разорился, а самого банкира нашли в канализационном коллекторе с проломленным черепом. Видимо, какие-то деньги от него остались, она не нуждалась, снимала дорогую квартиру на Тверской. Одно время была натурщицей у Шилова, позировала Глазунову, но картин с ее изображением никто так и не увидел. И наконец сошлась с Суховым, чем поразила всю Москву, потому что трудно было представить более неподходящую ей пару, чем Сухов: мужиковатый, пьяница и матершинник, угрюмый затворник, когда работал. И главное – нищий, что она в нем нашла?
Все, с кем Гоша разговаривал, отмечали одну странность: с годами Лариса не изменилась, какой была в девятнадцать лет, когда впервые появилась в Москве, такой и осталась. Ни морщинки на шее, ни тени под глазами. Прямо портрет Дориана Грея!
Гоша потратил три дня, чтобы отловить Войцеховского. Мэтр охотно с ним встретился, так как с прессой всегда дружил, а Гоша был не последней фигурой в редакциях московских таблоидов. Подробно расспросив о новой коллекции мастера, Гоша перевел разговор на манекенщиц Поля и как бы кстати спросил о Ларисе Ржевской:
– Чудо как хороша была. Почему она развелась с французом, не слышали?
Войцеховского как подменили.
– Он застрелился, – буркнул кутюрье и попросил, поднимая на журналиста страдающие глаза: – Не надо о ней. Не могу, больно. До сих пор больно…
«Неплохой послужной список, – отметил Гоша, по очереди нажимая кнопки звонков и вслушиваясь в коммунальную симфонию. – Француз застрелился, певец схватил передоз, банкира убили. А Поль до сих пор не может отойти от шока. Что же за чары в этом невинном цветке?»
«Чары – вычурно, – по профессиональной журналистской привычке поправился он. – Лучше – дьявольщина. Да, лучше…»
Он уже хотел бросить терзать звонки, но тут в квартире что-то грохнуло, как если бы упал шкаф, грубый голос выматерился, с яростью прорычал:
– Ну, какого, какого трезвонишь?! Открыто!
Гоша вошел. На полу в коридоре лежал Сухов в обнимку с тумбочкой, которую по пути сшиб, безуспешно пытался встать. Он был в той же черной вязаной фуфайке на голое тело, как на вернисаже, без штанов, босой. Давно не стриженая борода торчала клочьями. Одежду заменял ему черно-красный плед, в котором он беспомощно путался. Каждое движение давалось ему с трудом, что увеличивало его ярость. Но попытку Гоши помочь пресек злобным:
– Не лезь! Сам!
– Два слова, и сразу хочется закусить, – заметил Гоша.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70


А-П

П-Я