— И еще… Если положить на затылок… вот сюда… картинку и пропустить свет сквозь нее, то эта картинка будет проецироваться на стену, как слайд или картинка из диафильма. Вот такое вот и делать, — усмехнулся еще раз Николай Васильевич.
— Это какую же технику надо иметь…
— Да никакую. Физику надо знать, раздел оптики, это главное. Что же до исполнения… Этот вот череп делали вообще без всякого металла, каменными орудиями.
— Как?!
— А так. Этот череп был сделан примерно в пятнадцатом веке, в Мексике. И делали его даже не железными резцами — ни железа, ни бронзы тогда в Мексике не было. Делали трением. Разрыхляли поверхность острием из твердого камня и начинали тереть. Посыпают песочком, подливают воды и трут.
— И сколько терли?
— Этого мы, наверное, теперь никогда не узнаем. Но ведь сделали?! Один знаменитый американский ученый так и сказал: «Эта штука просто не может существовать…». А вот она, «эта штука», существует себе преспокойно! Хочешь сделать такую же? — обратился Николай Васильевич к Пашке. — Или что-то в этом духе?
— Нет, что вы… — Павел не торопился отодвинуть от себя вырезку — сказывалось очарование редкой, таинственной вещи. — Мы тут узнали… Ира, может ты расскажешь?
— Мы узнали, что в одной пещере есть шар, который светится изнутри, вспыхивает от попадания на него света… И местные жители считают, что это шар волшебный, что он может исполнять желания…
— И вы решили проверить, могут ли такую штуку сделать люди, — добродушно усмехнулся Николай Васильевич. — Как видите, могут. Нужно расположить систему линз вот по такой системе формул…
И Николай Васильевич Терских, многолетний бессменный руководитель кружка «Умелые руки», схватил бумагу своими большими руками с ловкими длинными пальцами, написал несколько формул.
— Ну вот и все! Только-то! А остальное — труд, ребятки… Потому что сделать такую штуку можно… Хоть шар, хоть череп, но главное — нужно точнейшим образом подогнать линзы.
— Н-да… А мы вот были у буддистов… У них есть вера в «золотой лотос», такой цветок правды. Говорят, что есть в пещерах такие шары, которые светятся сами собой, и кто их увидит, может просить исполнения желаний… Но путь труден, доходят не все.
Николай Васильевич слушал все это, выпрямившись на стуле, словно проглотил бамбуковую трость, уставившись в лицо Павлу так, словно Павел вдруг принялся жевать мыло или покрыл матом бывшего учителя.
— И не стыдно тебе этим заниматься? — Николай Васильевич бросил это вполголоса, с брезгливым выражением лица.
Нет, Павел не стал тыкать пальцами в Ирину, не стал кричать: «Это все она!» Но под ледяным взглядом Николая Васильевича Павел испытывал приступ острого желания покаяться в том, что в седьмом классе украл перочинный ножик у соседа по парте, что дразнился, показывая язык, и соврал учительнице математики, будто сделал домашнее задание. И уж конечно он хотел покаяться в том, что ходил к буддистам и даже что вообще знает, кто это такие и где живут.
— А почему нельзя к буддистам?! А если они что-то знают?! — вломилась в разговор Ирина. И Николай Васильевич тут же повернулся к ней всем корпусом, уставился глаза в глаза, пока Ирина не смутилась.
— А потому, — так же вполголоса, веско сказал Николай Васильевич, — что я работаю уже тридцать лет, а живу на свете пятьдесят, и за все время, пока живу и работаю, в буддисты не ушел ни один путный человек… Ни один, кто умел бы хоть что-нибудь делать, хоть в какой-нибудь области. А уходили одни неудачники, — употребил Николай Васильевич словцо из папиного репертуара. — Ну что они такого могут знать, скажите мне на милость!
Наступило молчание. Только жужжала муха, описывая круги вокруг незаконченной модели космолета.
— Ну что, ответил я на ваши вопросы?!
Павел и Ирина закивали.
— А коли ответил, и коли вы кофе допили, то не обессудьте — у меня еще работы невпроворот.
Пашка видел — не ему одному хочется задержаться в этом чистом, светлом месте, среди приборов, инструментов и моделей, где никто не бормочет матерных заклинаний, и где люди подметают пол, меняют белье и не хватают за попу, кого не положено.
ГЛАВА 5
Путь в Малую Речку
12 августа 1999 года
11 августа, вечером, Стекляшкины в дым разругались с дочерью, а двенадцатого они тронулись. Нет, не то, что вы подумали, дорогой читатель! В этом смысле тронутыми они были всегда, всю свою жизнь; в этом смысле 11 августа 1999 года решительно ничего не изменилось. Я же имею в виду, что Стекляшкины двинулись в путь. Бедный «москвич» тяжко осел на рессорах и со скрежетом стронулся с места. Озабоченный Стекляшкин вывел машину на трассу; Ревмира Алексеевна заботливо указывала ему на все возможные препятствия, вызывая приступы унылой злобы у Стекляшкина. На заднем сидении возвышались груды шляп от солнца, накомарников, чайников, каких-то совершенно потрясающих и абсолютно необходимых в глухой тайге вещей, а также сверкающий желтым взором героический доцент Хипоня.
Выехать, вообще-то, следовало в 5 часов утра, по самому первому свету. Но выехали, кончено же, в девять. В самое жаркое время следовало сделать перерыв и часа три никуда не ехать, лежать в тени и отдыхать, но перерыва, конечно же, не сделали. И потому в четыре часа вечера, перед невероятно усталыми путниками в мареве открылись первые домики райцентра Ермаки.
Корпус машины излучал жар, как сверхновая звезда. Хипоня истомно стонал, обмахиваясь соломенной шляпой. На щеках Ревмиры Алексеевны расцвели безобразные красные пятна. Пятна побольше украшали футболку, и уже не только под мышками, но расплывались по всей спине и бокам. От жары, усталости и злости Ревмира особенно въедливым голосишком сообщала мужу о камнях, колдобинах и буераках, кои могли представить опасность для «москвича» и всей честной кампании. Хуже всех приходилось Стекляшкину — в конце концов, из всех трех работал-то именно он, но вот его-то страдания как раз никого не волновали. Жена вела себя так, словно была невинной жертвой, а жару и дальнюю дорогу придумал Стекляшкин, специально чтоб над ней поиздеваться. Противный Хипоня, подозреваемый в сексуальных поползновениях, тоненько стонал, нервируя впечатлительного, ответственного Владимира Павловича.
— Когда же все это кончится… — тихо, но отчетливо доносилось с заднего сидения.
— Ужасно, ужасно, ужасно… — заводила патефон Ревмира.
Стекляшкин остервенело вертел руль — побелели сгибы пальцев. Он тихо зверел на глазах, но произнести не смел ни слова.
А страдания путешественников ведь вовсе не окончились в Ермаках. Все-то счастье было в том, что Ревмира сходила на рынок, принесла какой-то кошмарной на вкус, зато американской воды темно-свекольного, очень подозрительного цвета. Стекляшкин дорого бы дал за стакан обычнейшей колодезной воды — та по крайности все же холодная. Но колодца поблизости не было, а если бы его и нашли, крутить ворот Стекяшкину не позволили бы, а больше, конечно же, крутить ворот было бы некому; о воде вообще лучше было не думать, а тупо ехать все дальше и дальше.
А ехать еще было далеко, потому что Малая Речка — поселок не очень обычный, и попасть туда совсем не просто. Даже если у машины хорошая проходимость, дорога сухая и никто не мешает, от Ермаков до деревни ехать, как минимум, часа два, и узкий проселок, хрящеватый от камня, пыльный в жару, будет то подниматься на горки, откуда видно на десятки километров, то спускаться в распадки меж горами, где даже в жару прохладно, сыро и журчит вода, а после дождей машина рискует напрочь застрять в болотине, из которой с мерзким писком помчатся мириады комаров.
Сейчас было сухо, и Стекляшкин все же вышел из машины, под благовидным предлогом, что мост кажется подозрительным. Подозрительным он был, тут спору нет, но Ревмира с Хипоней остались в нагретой машине, а Стекляшкин с наслаждением постоял по колено в ледяной воде и напился ее — такой холодной, что ломило зубы, а ног он почти и не чувствовал.
Стекляшкин умылся, полил водой раскаленный затылок под аккомпанемент воплей и стонов и был тут же обвинен в зверином эгоизме и в скотском отношении к жене.
— Иди да умойся! — пожал Стекляшкин плечами, с удивлением чувствуя, что почти готов взорваться, заорать, наговорить, накричать гадостей. Он отнес это за счет усталости, жары, долгой дороги… но ведь была она, готовность! Была… А еще утром ее не было. И всю жизнь не было. Всегда Стекляшкин кротко сносил любые заходы супруги. Может, это так Хипоня действует?!
Надрывая мотор, машина ползла вверх, когда на дорогу вышли трое. Мужик с темно-смуглым лицом, сухим и умным; женщина примерно тех же лет — под пятьдесят, приземистая, крепкая; совсем молодой парень. У всех трех были корзины, рюкзаки. Мужик улыбался, помахал рукой машине, как это делают на трассе.
— Володя, ты в своем уме?! — завелась вполголоса Ревмира, — ну куда ты их посадишь?!
— В своем! — тихо рявкнул Володя, махая в ответ — мол, встану уже наверху.
Как все домашние тираны, Ревмира терялась даже от тени сопротивления. Что это сегодня с ним, с Володей?! А-аа!! Кажется она знает, как надо привести мужа опять в послушное, спокойное состояние! Она этим займется вечером. А то и непонятно даже, — неужто ее всегда ручной Вовочка что-то замышляет? Или неужто с ним что-то происходит нехорошее?!
Стекляшкин тем временем остановил машину, сунул в рот сигарету «L&M» (куплено и одобрено Ревмирой), полуобернулся к жене:
— Здесь принято подбирать. Ты же не хочешь восстановить против себя деревню?
— Да куда же мы посадим…
— Вот мы им и покажем, что некуда, — пожал плечами Стекляшкин.
Ревмира окончательно примолкла. Да, с Володей что-то происходит! На десятки верст было видно с высоты перевала, и вид был только на одно — на горы. Во все стороны расходились огромные волны, покрытые густой чащобой. Большую часть пути небо уже выцвело от жара, стало тусклым и серым от пыли. Здесь, над горами, небо стояло таким же, как ранним утром, до жары: темно-голубым в зените, расплавленная синь около солнца, бирюзовым, прозрачным — у линии горизонта. И было тихо, очень-очень тихо. Только ветер тихонечко шумел, даже скорее шуршал, проходя узкими полосами.
Запыхавшись, подходили снизу попутчики. Ревмира смотрела на них с отвращением: дикие, плохо одеты, грубые. А Стекляшкину, как ни странно, они были скорее симпатичны. В конце концов, такие вот исхлестанные ветрами лица, такие большие, мозолистые ладони, такие платки, такие пропотевшие рубашки он много видел в начале своей жизни — до того, как начался его путь от деревни Средние Козлики в Карск, к высотам высшего инженерного образования. Особенно симпатичен был мужик, примерно одних лет с Владимиром Павловичем: серые умные глаза на почти коричневом лице, прокуренные зубы в косматой бороде.
— Здравствуйте! Корзины наши не возьмете?
— Корзины возьмем. А вы сами как же?
Ведя переговоры, Владимир Павлович даже не взглянул в сторону Ревмиры. Нет, определенно с ним что-то происходит… Понять бы еще, что именно…
— А мы и сами дойдем! Тут меньше часа ходу, и все вниз.
— А что сами не ездите?
— Бензин теперь дорогой стал… А клюква — нужна, в хозяйстве очень пригодиться.
— Отсюда место далеко?
— Какое далеко! Внизу, в распадке, полчаса идти.
— Так всей семьей и ходите?
— А как же!
— И зверей не боитесь?
— Я охотник, меня самого зверь боится.
Пока Стекляшкин вел беседу, а Ревмира дергалась и злилась, Хипоня вышел погулять немного, двинулся вперед по дороге. И вдруг раздался нервный тонкий взвизг. Все невольно обернулись на него.
— Что это?! — опять взвизгнул Хипоня, тыкая пальцем в землю прямо перед собой.
Шагах в десяти впереди «москвича» дорогу пересекал след. Существо, судя по следу, шло на четырех ногах; ступни были похожи на человеческие по форме, но снабжены когтями длиной сантиметра четыре. Существо прошло совсем недавно, судя по четкости следа, и судя по тому, что из лужи в след еще натекала вода. Существо услышало, что едет машина, не спеша пересекло дорогу, неторопливо удалилось в пихтовую тайгу.
Ну вот Стекляшкин и нашел предлог взять местных: нельзя же оставить людей на дороге, по которой бродит здоровенный медведь?!
Сами они считали, что оставлять их вполне можно, но и сопротивлялись не особенно. Все трое залезли на заднее сидение, крайне потеснив бедного Хипоню. Парень втиснул его в дверцу, как раз с той стороны, где бродил медведь, а женщина села на колени мужу.
Машину заполнили невыносимые запахи, немыслимые для носа всякого порядочного человека: кислого, много раз пролитого пота, промоченной потом одежды, чеснока, чего-то съестного, но кислого.
А несносный Стекляшкин все болтал и болтал, словно находил что-то интересное в пустом трепе с дикарями, и совсем не страдал от запахов.
— А Серегу Динихтиса знаете?
— Как не знать! Вот приедем, сразу налево.
— Далеко?
— В Малой Речке все близко.
Неожиданно открылась и деревня: рыжие проплешины земли, обшарпанный домик за забором — длинные осиновые лаги, прикрепленные к вбитым столбам.
Машина пробежала мимо этого забора, мимо бычков, мирно жевавших жвачку в тени, под здоровенной березой, открылось уже несколько домов, томящихся в вечернем золоте. Невероятная яркость всех красок, так что просто больно глазам от рыжины скал, от зелени, от сияния синей воды. Очень, очень много света! Много красок, много яркости и пышности.
— Вам во-он туда. Мимо магазина проедете, второй проулок вверх.
— А вам?
— А мы туточки выйдем.
— Давайте довезу!
— Не надо. Мы уже дома почти что.
И ничего они не были дома. Вышли и двинулись в другую сторону, запылили по рыже-серой дороге.
— Ревмира, друг мой… Не закрывайте окошек! — томно проблеял Хипоня.
— Ужасно, ужасно, ужасно! — откликнулась Ревмира, и впрямь оставляя окно — чтобы выдуло мужицкий терпкий дух.
Стекляшкин снова заскрипел зубами. Особенно сильно, понимая, что Хипоня с Ревмирой в очередной раз обменялись верительными грамотами.
Деревня, как обычно и бывает в Сибири, была с одной улицей, и эта улица в обе стороны деревни переходила в дорогу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66