Володя взял жену за руку, стал ей рассказывать про троллейбус, про поезд — как он ехал в Карск из Москвы.
Вроде бы завтра ведь опять вставать до света: выгребать навоз, кормить скотину. Мало того, что вся жизнь — работа без праздников и выходных, работа навязывает ритм, работа определяет, когда ее надо выполнять. Медведей надо бить в декабре. Огород вскапывать в мае. Кормить скотину рано-рано утром, вставая до свету. Над жизнью висит это «надо!»
Сидели за обедом, когда заскрипел снег под валенками подходящего. Хлопнула дверь, без стука вошел отец Андрей. Здесь все ко всем входили, не стуча. Вошел, перекрестился на икону, откинул волосы привычным жестом. Совсем бы хорош, красив батюшка, да уж очень диковатый взгляд. Чуть ли не самый дикий взгляд в деревне… Для шамана — в самый раз, но никак не мог привыкнуть Володя к этому сочетанию: православного священника с шаманом. А сочетание сложилось, что поделаешь.
Отец Андрей стал попом ровно потому, что родился от попа. Отец Андрей, своего рода поп-младший, стал священником так, как становятся шаманами представители диких племен: перед смертью отца сын был рукоположен в священники, и неизвестно, как отнеслась бы церковь к такому варианту и признала ли бы его право на священный сан.
В крохотной общине, оторванной от остального мира, отец Андрей стал ходячим вместилищем культуры… опять же, скорей как шаман или как священник недобрых времен переселения народов и власти дикарей над культурной, но рухнувшей Римской империей. Положение отца Андрея было оправдано! В конце концов, если община хотела остаться грамотной и сохранить хоть какую-то память о достижениях науки и культуры, должен был кто-то хранить книги, знать грамоту, делать бумагу из бересты, хранить память об основах медицины, учить детишек всему, что сам еще помнит. Отец Андрей был единственным, кого община могла прокормить для того, чтобы он занимался всем этим, а не ставил бы сам силков и не стрелял зверей. Избавить священника от огорода и скотины община уже не могла.
Оторванный от всего остального мира, отец Андрей сам уже путал учение Христа с поучениями пророков Ветхого Завета, поучениями деревенских старцев, с вызыванием горных духов у тофаларских шаманов. Все, не связанное непосредственно с производством еды, а особенно все, связанное с любыми надмирными силами, постепенно смешивалось в светлой, хорошей, но очень одинокой голове.
Отец Андрей верил в Творца и верил в то, что Он послал на землю Сына. Но верил ничуть не меньше и в способность медведей и волков превращаться в человека… Не всех, конечно, а только особенных волков и медведей. Верил в духов земли, в посвященные им охотничьи заклинания, и брызгая святой водой на стволы ружей и силки, что-то быстро наговаривал по-тофаларски…
Отец Андрей регулярно путешествовал в Пещеру, где жили, по мнению тофаларов, самые страшные духи — как минимум, раз в год, и уж, конечно, по всем важным случаям. Православный священник, он нимало не скрывал, что ставит свечи духам Пещеры и молится самому Шару.
Веру в Шар занес в деревню человек, найденный в тайге в сороковые еще годы. Работал он на руднике, где люди быстро умирали, сами не зная от чего. Возле рудника была пещера, а в пещере — удивительный шар, светящийся в темноте. Сам собой светящийся, вспыхивающий в темноте, стоит только войти в этот зал.
Потом был день, когда зеки вошли в рудник, а вход в него замуровали, обрекая людей на погибель. Немногие, кто знал, ушли в пещеру, и только он один сумел выбраться наружу до того, как умер. Никто из заключенных и не знал, что у пещеры есть выход наверх.
Беглый показал дорогу к шару, исполняющему желания, и отец Андрей ходил туда же, поклонялся удивительному Шару.
— Володя… — позвал тихо батюшка, — давай на сходку. Тут про Фрола решать надо.
Володя понимающе кивнуть. Решать надо… И решить нельзя. Один холостой парень, другие подрастут нескоро. Три холостые девки на деревне. Женить — нельзя. И не женить — нельзя. Как быть? Неразрешимая проблема.
Старики и старухи вчера беседовали с девками: может, они согласны сразу втроем стать женами Фрола? Сперва старики обстоятельно переговорили сами, между собой, потом уже позвали девок.
Стереотипный диалог:
— Нет, я второй женой не буду…
— Ну будь первой, а Марьяша будет второй…
— Не могу я так… не по-людски…
— А как по-людски, Людмила? В тебе женское пропадает, вон какая годная… А родить?
Краснеет. Опускает голову:
— Все равно так не могу…
И ведь понять ее можно! И нужно. Не должна быть третьей женой крещеная девица, не должна… И Марьяшу понять нужно. И Алену. И уж конечно, надо понять стариков.
Отдать лишних девок мужикам постарше, уже женатым? Может быть, кто-то согласится? Так это то же самое — многоженство, как у мусульман… Какая разница, кто будет вроде мусульманина?
Фрола женить на одной девке. Пусть сам выберет, на ком… Но так проблему не решишь, все равно две девки бесхозные остаются.
Деревня не спешила принимать решение — спешить некуда, все решиться во благовремении, в нужные сроки; а дело важное, надо все подробно обсудить, обговорить со всех сторон. Да и занятие, и тема разговоров. Годами не происходит ничего интереснее, чем заблудившаяся корова, которую искали почти месяц, или чем насморк у деда Егора. Людям хочется событий как везде, во все времена, во всех странах. Огромный мозг хочет информации, потребности получать сведения, оценивать их, чтобы думать и сравнивать — не меньше, чем потребность в еде, воде или во сне. Люди хотят думать и хотят иметь, о чем думать. А событий мало, и события обычны, ожидаемы.
Наступает весна, как всегда. И лето, и осень… Как было во все времена, от дедов-прадедов до нас. Все темы разговоров — в какие сроки наступила весна, теплая ли, и какие весны бывали раньше. Но весна есть весна, и все про весны переговорено на сто рядов. И про зимы. И про осени переговорено.
Становится важным отличать год от года: «Год, когда червь побил всю капусту», «Год, когда в июле выпал снег», «Год, когда родилось у одной овцы пять ягнят». Такая память важнее, чем счет лет от Рождества Христова. И становится понятным, почему летописцы писали: «В лето не бысть ничего». Очень наглядно: здесь слишком много лет, в которые «не бысть ничего».
Люди рождаются… Люди умирают… Но и тут все — как всегда. Всегда рождались, всегда умирали, всегда женились. И тут переговорено и сравнено.
И потому в жизни деревни так ценится все необычное. Даже ель выше других, даже самый длинный водопад. А уж тем более Аркадий, упрямо твердящий, что умеет понимать язык волков, или Агафья, родившая двенадцать парней и ни одной-единственной девчонки.
Как слушала деревня первые годы! Как слушала рассказы Коли и Володи — про города, трамваи, поезда, про геологию, про отношения людей… Все первые годы, пока не родились у них дети, пока деревня не позволяла им уходить в лес одним, они рассказывали и рассказывали. Мотыжили огород, доили коров, кололи дрова… Но больше всего — рассказывали.
Потом стали слушать меньше — и про это переговорили сколько можно. Новые события заслонили поимку геологов. И что слушать про то, чего сам не видел ни разу, что считаешь в глубине души за сказку. Что Змей Горыныч, что поезд… Чтобы относиться к ним по-разному, надо бы хоть раз увидеть поезд.
И еще… До Володи как-то вдруг дошло, после смерти Васи, что все это всерьез. Что скорее всего, так он и помрет, не увидев ни разу отца и мать. Не прочитав ни одной книги, кроме тех, что были в рюкзаке. Ни разу не войдет в лабораторию или в зал заседаний. Не поговорит с человеком, знающим слово «фация» и «аллювиальный». Не посмотрит нового фильма. Даже проще — никогда не увидит улицы современного города, чтобы стоять у окна второго-третьего этажа и смотреть на потоки транспорта… Когда человеку слишком больно, он чаще про это молчит. Тем более исправить ничего нельзя, и говорить без толку — только по-дурному травить душу.
Коля продолжал рассказывать, прожужжал все уши всей деревне, как и что бывает в большом мире. Про трамваи, про дома в пять этажей, про водопровод и электричество. И деревня косилась на него: а не захочет ли сбежать туда, где все это есть? Уж больно много говорит…
А Володя про это молчал, и все больше утверждалась репутация Володи как того, кто не скучает о доме. Дикари не очень понимают сложные душевные движения и не слишком точно их истолковывают.
Проблема Фрола, единственного жениха, стала спасением для умов и языков деревни. Тема разговоров на несколько ближайших месяцев. Событие, памятное на десятилетия; то, что будут поколениями вспоминать, как бы не решилась проблема. А как она может решиться? Так и будут эти трое девиц оспаривать Фрола друг у друга… пока все трое не родят. А куда они денутся, собственно? Тем и кончится, потому что ничем другим не может кончиться никогда.
«Единобрачие — выдумка тех, кто жил не замкнуто, — мысленно усмехался Володя. — У тех, у кого не было проблемы: а вдруг родится девиц или парней больше? Пока люди жили маленькими замкнутыми группами, — ясное дело, есть проблема, во всей красе. И никак не обойтись было тогда без многоженства. Проблему снимает только свободное перемещение огромных человеческих толп, постоянный обмен женихами и невестами на больших территориях. А если начали люди жить, как отдаленные предки, то и жениться будут, как они, даже если предки тысячу лет как крещеные».
В этот ясный день в начале апреля Володя первый раз понял, что на дела деревни смотрит уже со стороны. Он убежит. И не когда-нибудь, а вот сейчас. Летом, если пойдет косить в низовья Черного ручья. Еды будет на неделю — как раз хватит, чтобы выйти в населенные места.
Если не удастся, косьбу назначат ему в другом месте — он уйдет зимой, через перевал. Там очень высоко, очень холодно, нет даже зверей для охоты, там никто не бывает зимой. Но если он перейдет гиблые места (два или три дня идти), то спустится по Желтой, вниз и вниз. Примерно там, где шли они с Колей четырнадцать лет назад.
— Опять Вовка как заснул! — густо разнесся бас деда Акима. И грохнул смех — не обидный, свои ведь, односельчане, почти что семья. И разве не смешно, если взрослый мужик вдруг перестает видеть и слышать, будто уходит куда-то внутрь себя? Конечно же, очень смешно! Пройдут тысячи лет, пока окажутся очень нужны эти, умеющие уходить…
И ясно, открыто, улыбнулся Володя своей чуть смущенной улыбкой в ответ. Меньше года пройдет, при любом раскладе, и его здесь уже не будет. Можно и повеселиться.
ГЛАВА 13
Свидетель любовных утех
14 — 15 августа 1999 года
День четырнадцатого августа наступил такой же мучительно-жаркий, как вчера, и такой же мучительно-долгий. Пробили еще два шурфа; все тот же материк раздражал невыносимо, лишал надежды на богатство. Пришлось прийти к выводу, что отмерять-то надо все-таки на северо-восток, и с этим все ждали утра.
И опять плавилось небо, выкатывались пухлые облачка из-за холмов, ослепительно сияла поверхность Оя. С таким же удовольствием Владимир Павлович плыл, чувствуя, как речка упруго толкает в живот.
Хипоня не плавал в реке. Пользуясь отсутствием супруга, он торопливо чмокал Ревмиру, удовлетворенно глядя, как заволакиваются ее глаза. В один из перерывов он обежал все вокруг и по дороге на вторую красную скалу в малиннике нашел полянку… И не просто так себе полянку! А такую, куда лезть метров десять по узкой-узкой тропинке, которую еще пойди найди. И Хипоня тоже не нашел бы, если б специально не искал места как можно укромнее.
Правда, восторг Хипони по поводу укромного местечка поугас бы, знай он, что такие тропинки называются у знающих людей медвежьим лазом.
Ну вот, место было найдено, и оставалось заманить Ревмиру… И найти предлог для приличного обмана Стекляшкина.
Невозможно представить себе, чтобы взрослая женщина не понимала, куда ее заманивают и зачем. Ревмира превосходно понимала, зачем Алексею Никаноровичу стало необходимо еще раз осмотреть ту террасу… И именно в ее компании. Но и против она ничего не имела, глотала откровенное вранье про то, что Хипоня промахнулся на полметра, в шурфе надо сделать подбой… Она даже использовала это вранье, чего уж там:
— Володя, ты сделаешь до конца шурф? Нам с Алексеем Никаноровичем необходимо будет отлучиться…
— Шурф… Думаю, доделаю, но вот видишь — тоже никаких следов перекопа. А что у вас там?
— Понимаешь, он ошибся в расчетах, Хипоня. Надо проверить, а всем бегать — ну зачем же.
— Ладно… Лишь бы вы вернулись вовремя.
— Ко времени отхода — будем.
И уж конечно, не могла не понимать Ревмира, что за «короткий путь» нашел Хипоня в этих зарослях малины. Понимала, но шла старая, как мир, игра в «он меня заманил!», и Ревмире хотелось так играть… вот в чем дело.
Каким взглядом окидывал Хипоня Ревмиру! Каким жадным, плотоядным взглядом, как полыхало из глаз — наконец-то! Как потуплялась, розовела Ревмира от этих взглядов, как колотилось ее сердце!
Жаль, что только эта полянка в малиннике, одуряющий запах спелой ягоды, а не квартира… приглушенный свет… Тихая музыка… Жаль, что нет ни красивой одежды, ни макияжа. Цветастая ситцевая кофточка без пуговиц, летняя накидушка, без лифчика, шорты, большие очки…
— Алексей Никанорович, вы уверены, что так мы выйдем быстрее? — спрашивала Ревмира строгим голосом.
— Я уверен, что так мы выйдем друг к другу! — отвечал Хипоня напряженно, страстно, романтично. И сграбастать ее, стиснуть, закрыть ртом напряженный, сопящий рот.
Не прошло и нескольких минут, как Ревмира позволяла ему не только целоваться, но шарить руками, задирать, сдвигать кофточку, целовать открывающиеся места. Но, даже позволяя ласкать груди, решительно не позволяла их видеть. Хипоня не совсем учел, что при всех своих стервозных качествах, была Ревмира женщиной самой обычной, совсем не блудливой и далеко не легкомысленной. И совсем не так ей было просто само по себе — сойтись с кем-то. Такое событие могло быть для Ревмиры чем угодно — а только не выпиванием стакана воды и не вкусным обедом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66