просто садист без затей или к тому же еще и половой извращенец. Надо отдать должное мальчикам. Даром что это были самые хорошие мальчики постсоветского Карска, они все же стали передавать девочкам в окно рубашки и штаны — и от вечерней прохлады, и прикрыться: Пост имени всем известного солдата находится в самом центре города, а девочкам предстояло бежать через весь город, до окраины. Полковник и майоры изрыгали матерщину и обещали всыпать уже мальчикам, но было поздно — большая часть девочек смогла прикрыться, и наказание получилось недостаточным.
Полковник снарядил майора и капитана — ехать на газике за преступницами, чтобы проверить исполнение, и чтобы никто из наказанных не мог бы спрятаться и отсидеться.
А уже отдав свои мудрые распоряжения, долженствующие знаменовать торжество дисциплины, полковник заглянул в комнату девочек — опять же неизвестно зачем. Может быть, навести в ней порядок, может быть, полюбоваться блузками и бельем девятиклассниц. Заглянув в комнату, бедного полковника чуть кондратий не стукнул — потому что в казарме девочек он обнаружил некую особу, нагло нарушившую его приказ.
— Догоняй! — махнул рукой полковник. Он подумал сначала, что девочка оцепенела от страха и потому не побежала с остальными.
— Нет, — отвечала девица.
— Что-о?!
— Не пойду догонять.
— Нарушение приказа?! Упасть! Отжаться!
— Нет.
— Как ты смеешь! — заревел полковник.
— Вы не имеете права.
— Ты кто?! Ты солдат совет… То есть, тьфу! Ты солдат демократичьской России!
— Нет.
— Как это нет?! Ты солдат!
— Нет, я не солдат. Я не давала присяги.
— Ну так дашь! — обалдело таращился полковник, вне себя от изумления. — Попадешь в армию и дашь!
— Не попаду. Я вообще в вашу армию не собираюсь, и не смейте на меня орать.
Полковник двинулся к Ирине, засучив рукава… И тут вдруг до него дошло: ведь перед ним не новобранец, которого можно мордовать как угодно и совершенно безнаказанно. И полковник словно бы споткнулся о напряженный светлый взгляд Ирины, круто развернулся и убрался… к себе в кабинет.
Вернувшиеся после пробежки, едва таскавшие ноги девочки считали Ирку кто героиней, кто идиоткой; эти вторые не сомневались, что полковник уж найдет способ разобраться с нарушительницей и ослушницей. Спор между девицами кипел, когда за Ириной примчалась мама. Мама рыдала, умоляя полковника не сообщать на работу, и так же униженно просила оставить Ирку на посту. Полковник откровенно улыбался, когда мама надавала Ирине звонких оплеух, обещав еще добавить дома, и на его физиономии расплывалось выражение шестого чувства советского народа: чувства глубокого удовлетворения. Такое выражение появляется на лице у отца семейства после сытного обеда, в ходе которого наследники радуют его своими успехами. Не сообщать на работу, и вообще не давать огласку возмутительному происшествию он согласился после долгих уговоров, но вот оставить Ирину на посту… Это уже никогда!
— Вы, дамочка, с ней демократичьским путем делаете… А дети — это же сволочи! — доверительно растолковывал полковник. — С ними, с детьми этими самыми, с ними нужно не демократичьски… С ними нужно по-социалистичьски!
— Выдеру! Не извольте сомневаться, выдеру как Сидорову козу! — уверяла мама, вызывая у полковника счастливую, довольную улыбку, и еще раз получив заверения — раз мама все осознала и примет меры, полковник не даст делу хода.
И разъяренно-перепуганная мама потащила Ирину домой и там сдержала данное полковнику слово.
Ирина, правда, и здесь вела себя до неприличия своевольно. Например, категорически отказалась улечься на тахту, чтобы маме было удобнее ее сечь, и мама, плача от страха и ярости, лупила ее ремнем, куда удавалось попасть. Ирина потом несколько дней не ходила в школу — с такими следами на руках и на лице неловко было выходить из дому. А мама била Иру и орала, что Ирина у нее — позор семьи, что теперь опять посылают по семьям и по школам специальных людей, проверять, кто и как воспитывает своих детей, и что из-за этой дурацкой девчонки у всей семьи будут грандиозные неприятности.
Мама потом рыдала и пила валерьянку, а папа ее отпаивал водой. Ирина глотала слезы в свое комнате, и папа ее утешал — тайком сунул Ирине большущую немецкую шоколадку. А дедушка, так тот, узнав, из-за чего лупят Ирину, расплылся в счастливой улыбке и назавтра же принес ей огромный шоколадный торт и съел вдвоем с внучкой, рассказывая, как они в частях особого назначения разделывались с демократами.
Но что характерно — Ирина свою вину так и не признала и так и продолжала считать, что полковник «не имел права», и что с маминой стороны было очень гадко ее выдрать. Холуйская логика совков так и осталась недоступной этому ужасному порождению эпохи вседозволенности и безнаказанности.
Из рассказанного следует одно — Ирина вовсе не являлась девицей, которую так уж легко напугать. Никак она такой девицей не являлась. И если пещера на нее действовала, и даже действовала сильно — значит, на то были причины. А пещера на Ирину действовала…
Особенно начала действовать там, где дети в коридоре нашли труп в черном бушлате со специальным местом для номера. Павел посветил и попросил Ирину не смотреть, но она все равно посмотрела, и странно — это мученически запрокинутое лицо, обтянутые черной кожей кости вызвали у нее не страх, не отвращение, а мучительную жалость к этому невероятно тощему человеку, принявшему страшную смерть.
Сам собой рождался вопрос — кто были все эти люди? И этот, и тот, кого нашли они раньше? Откуда они тут, эти покойники? Кого звали они в свой последний час? Кого проклинали, повинного в их гибели здесь — в кромешной темноте, без тепла, одежды и еды?
Первый покойник был еще страшен для Ирки; теперь же не было ничего, кроме сочувствия. Ирина даже испугалась, поняв — покойники стали для нее товарищами по несчастью. Но если покойники и не были страшны Ирине, неподалеку от второго Ирина пережила настоящий страх. Потому что с одной стороны, ей необходимо было остаться одной… И сколько бы не тянула девочка с этим делом, меньше ведь необходимость не становилась.
С другой стороны, очень уж чувствовала Ирина здесь присутствие кого-то третьего. Разболтались нервы в блужданиях по пещере? Очень может быть… Но присутствие кого-то неприятного очень чувствовалось, и отставать одной Ирине крайне не хотелось.
— Паша… Может быть, ты пройдешь немного вперед?
— Пройду, конечно… И давай я зайду за поворот, ладно? И там подожду.
— Спасибо, Пашка.
Надо бы действовать как можно быстрее, это само собой… Но страшно. Очень страшно. Вот зашуршала прорезиненная ткань… И Ирина резко обернулась, облившись липким отвратительным потом — как будто кто-то вкрадчиво скользнул вдоль стены, встал за ее левым плечом. Девочка едва сдержала крик, замерла на несколько мгновений в дурацкой позе, придерживая рукой спущенные штаны. И села, наконец, почти прижимаясь спиной к стене пещеры, беспрестанно поводя головой, чтобы коридор в обе стороны был все время освещен фонарем.
Ничего не было заметно. Никто не появился и даже вроде бы не чувствовался поблизости. Пятно света от фонаря Павла было прекрасно видно в конце коридора. Ирину даже стало клонить в сон от того, что она посидела на корточках, отвлеклась от происходящего.
И вот тут неясный страх превратился в нечто почти материальное, осязаемое. Настолько, что Ирина опять вжалась спиной в стену, судорожно обернувшись назад: вдруг там, сзади, есть еще один такой же… Такой же, какой стоит здесь, в конце коридора, как раз между ею и Павлом. Правда, Ирина не знала, и «какой» стоит между Пашей и ею. Он, стоящий, только смутно угадывался — как раз там, где луч света почти рассеивался, и в сумраке бродили тени от каждого выступа и каждой неровной рельефности стен. Вроде бы Ирина замечала движение в луче фонаря, что-то мелькало, перемещалось, заслоняло свет… Девочка была убеждена, что кто-то тут появился («Надо его ждать, и он придет…» — невольно мелькнуло дурацкое). Но поручиться, что кого-то видит, Ирина все же не смогла бы.
— Паша… Паша, тут кто-то есть…
Деликатный Павел не слушал, неподвижно стоял далеко.
— Паша!!! Пашенька!
— Что там?!
— Паша… Тут кто-то стоит между нами…
Молчание. Павел, наверное, оценивал информацию.
— Далеко?
— Нет… От меня — шагов двадцать…
— Он какой? — помолчав, уточнил Пашка.
— Не знаю… Знаю только, что стоит.
— Гм… Гм…
Решившись, Павел шагнул в коридор, и не только светил лучом с каски, парень направил в коридор еще и луч мощного запасного фонаря. До конца своих дней Павел не мог сказать точно: видел он что-то или все-таки галлюцинировал.
Потому что в луче света возникло то, чего не может быть, и возникло только на какое-то исчезающе короткое мгновение, долю секунды. Нечто белое, приземистое, почти кубическое, со странной вытянутой головой животного, с буграми мышц под белой шкурой. Лица и глаз Павел не увидел или просто не успел заметить.
— Павел, тут кто-то был?!
— Не знаю… Точно не могу сказать. Скорей иди сюда.
— Ой, иду, Пашенька…
Сердце у Ирины колотилось, страшно хотелось к Паше, к сильному, к знающему, под защиту… Напугать женщину — отличный способ показать ей самой, чего стоят все идеалы феминизма и прочих сумасшедших измышлений.
Коридор изгибался, за переломом становился шире и удобнее, без завалов огромных камней. В одном месте от него отходил боковой ход, и там, в свете фонарей, перед детьми предстал уже знакомый нам ярко-красный камень — то ли фаллос, то ли сабля.
Нельзя сказать, что Ирина не напряглась при виде сидящих покойников, но и отнеслась она к трупам все-таки совершенно по-другому. Привыкала? Да, и привыкала тоже. Трупы были частью пещеры, ее атрибутом. Ирина свыкалась с пещерой. Но было еще и другое: где-то подспудно билась мысль о единстве судьбы — ее с Павлом и этих, оставшихся здесь.
Хотя как будто вот именно этих, может быть, принесли сюда и посадили. Или они сами пришли, чтобы умереть именно в этом гроте. Ведь никак не могли принести похоронить сюда вот этого, сидящего с краю, в черном бушлате, с лицом пожилого русского мужика.
Ирина прошла вдоль сидящей шеренги покойников, с особенным вниманием вглядывалась в лица, рассматривала одежду, шапки, кожаные круглые бубны. Ирина знала, что это — шаманские бубны, и поняла, что хоронили здесь людей не всяких. А если они сами приходили умирать, то не случайно.
Редко-редко, через равные промежутки, падала капля, прямо на самое острие странного красного камня. Ирине хотелось сесть… если не возле трупов, то с другой стороны, сидеть и думать, думать, думать… О вечности, о об этих людях здесь, о самой себе, о пещере, о других местах, которых уже не увидит. В девятом классе можно было поехать во Львов на две недели, надо было только доплатить, и не такую громадную сумму. «Успеет!» — бросила тогда мама, папа был другого мнения, но как всегда, промолчал. А теперь Ирина никогда не попадет во Львов. Она никогда не успеет. Но и об этом думалось как-то спокойно, в такт редко капающей воды. Хотелось покоя, тишины, неторопливого думания о вечном. То ли Ирина устала так, что не было сил на другое, то ли начала действовать пещера с красным камнем — ведь в других местах такого не было.
А Павел маялся уже, стремился действовать.
— Ну что, пошли дальше?
— Куда, Паша?!
— А какой смысл сидеть? Пойдем — может быть, еще куда-нибудь и выйдем.
— Ну пошли.
Перед глазами Ирины ясно стояли покойники. А может, они тоже, как они, куда-то шли, надеялись выйти в знакомые места и на поверхность, кружили, пока были силы? А потом сели и сидели долго, очень долго — несколько десятилетий, а может быть, даже веков. Впрочем, что об этом думать? Все придет само, и уже скоро.
Павел двинулся уже к узкому ходу из зала с красным камнем-фаллосом, когда дети оба почти сразу, независимо друг от друга, уловили звук легких, словно летящих шагов из главного коридора. Опять пещерные галлюцинации…
Но он повторялся, нарастал, он был слышен уже хорошо — звук приближающихся шагов. Мягкие тяжелые шаги кого-то большого и сильного, шедшего по коридору без света (а значит, «своего» в пещере). Вместе с шагами слышался какой-то непонятный, совершенно необъяснимый шорох. И настал момент, когда дети окончательно поняли — им вовсе не чудятся эти мягкие тяжелые шаги. Кто-то стоял за выступом скалы, в пространстве основного коридора, всего в нескольких метрах, но недосягаемый для света. Кто-то переменил ногу, вздохнул, и опять раздался тот же шорох.
Чисто инстинктивно Ирина прижалась к парню. Так же инстинктивно Павел проверил, как выходит нож из ножен, и помешает ли ему Ирина, если что-то сейчас начнется.
С минуту была тишина. И дети, и существо за поворотом хранили полное молчание. А потом прозвучал резоннейший, но дико звучащий вопрос:
— Ну и что вы тут делаете, а?!
Звучал мужской, слегка трескучий голос, и трудно описать впечатление, произведенное словами существа.
— Ты кто?! — только и нашел что крикнуть Павел.
Сопение. Существо переминалось с ноги на ногу (вроде бы стоит вертикально — делал выводы Павел).
— Отец Андрей меня зовут. А вы кто? И откуда?
— Мы люди… А ты чей отец?
Опять шелест чего-то о камень, громкий вздох.
— Священник я. Всем христианам отец. Погасили бы свет, и я выйду.
Ага! Существо показало свою принадлежность пещере! Оно часть пещеры, и ему не нужен свет!
— Не подходи! А то перекрещу! — Ирина наконец-то нашла применение кресту, висевшему на шее до сих пор безо всякого видимого смысла: зажала его в кулаке, махала в сторону создания в коридоре.
В основном коридоре сопели, переминались с ноги на ногу, шелестели.
— Вот дурные, — бормотали там. — Нечистой боитесь, ребята? Так чего в пещеру лезли, раз боитесь?! Ясное дело, здесь нечистая и водится, самое ей в этих краях место…
— «А чего нас бояться!» — вспомнила Ирина конец анекдота, и так он был к месту, что невольно дети заулыбались.
— Бояться надо не меня, честной образ креста Господня на себе носящего, — веско донеслось из-за стены, — я тут к свету глаза приучаю, а они уже невесть что и подумали!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66