Силурийский период был страшно давно, задолго до племени силуров — не много не мало, а 450 миллионов лет назад. Девонский — позже, всего 400 миллионов. Время, не слишком вообразимое для ума. Не было в те времена никаких животных на суше, даже пауки и тараканы еще не появились на голой, безжизненной земле. А вот в морях кипела жизнь, и плавала в этих морях огромная хищная рыба, названная динихтис, длиной примерно 9 метров.
Девонский период и отличался от силурийского тем, что в девонском периоде эта рыба уже была. Это была панцирная рыба. Внутренний скелет у нее был слабый и маленький, и мышцы крепились к облегающему тело панцирю. Вместо зубов у рыбы во рту, похожем на огромный клюв, сидели длинные и острые пластины, а в огромном, очень толстом черепе располагался мозг, размером с маленькую пуговицу или с мелкий орешек лещины.
Даже на профессора Погребнякова, который всю жизнь занимался тупыми и дикими тварями, динихтис производил очень сильное впечатление.
— Динихтис… Истинный динихтис! — произносил порой профессор, покачивая головой, по поводу какого-то студента. Впрочем, он как раз любил студентов, любил своих собственных детей, и вообще всех человеческих детей, так не похожих на вымерших миллионы лет назад тварей почти без мозга, с тупыми и сонными взглядами, как у современного судака или, скажем, у дохлой лягушки. Нередко, разбирая кости, скрепляя гипсом куски толстенного черепа с хищно, злобно изогнутыми челюстями, профессор словно бы заглядывал в черные глазницы тупой злобной твари, вся жизнь которой состояла в пожиранье других и тоже очень тупых рыб.
Профессор вздрагивал, проводил руками по глазам и быстро выходил к студентам, заводил с ними разговоры — со студентами, у которых были такие высокие черепа с такими тонкими, изящными костями, наполненные превосходным мозгом. У студентов были подвижные умные лица, и никто из них не лежал в теплой воде, на дне теплого болота, подкарауливая добычу; и не сидел, разинув рот посреди коридора, как живой капкан. Даже студенты, добывавшие свой хлеб предосудительно: за счет богатых дамочек или картежной игрой — добывали пищу несравненно более сложными способами, чем это делали ихтиостеги, динихтисы, стегоцефалы и прочие чудища, прилежно изучаемые профессором.
В такие дни профессор с особенным блеском читал лекции, повествуя о могуществе эволюции, и с чрезвычайным удовольствием, очень подробно объяснял, почему давным-давно прошли времена этих чудовищных и тупых тварей.
Инспекторов и цензоров очень волновала эволюционная теория, и они требовали, чтобы профессор не рассказывал ни о какой такой эволюции, ни о миллионах лет, а преподавал бы все только так, как написано в Библии.
— Динихтисы! — орал возмущенный профессор.
Цензоры снимали лекции профессора, требуя утверждения начальством эволюции, динозавров и древних рыб и земноводных.
— Динихтисы! — подхватывали студенты, пуляя в цензоров и инспекторов тухлыми яйцами. Университет закрывали, наполняя его толпами казаков, чтобы они не пускали туда профессоров и студентов.
Слово нравилось и казакам.
— Истинный ты динихтис, Карп Семенович, — говорил есаул казаку, — ты пошто его, засранца, сразу саблей?! Ты его сперва нагайкой, а уж потом, если не вникнет…
— А давайте, господа, все-таки позволим Чарльза Дарвина? — уговаривал начальство ректор университета юбилейным голоском. — Перед Европой неудобно. Нельзя же, в самом деле, быть такими… этими самыми…
И тоном ниже, почти шепотом, ректор заканчивал:
— Динихтисами…
— А чего они обзываются?! — возмущенно орало начальство. — Этими вот самыми и обзываются! Тут только разреши! Только дай волю!
В результате начальство все запрещало: и динихтиса, и эволюцию. На всякий случай запрещало и геологию, чтоб не мутить умы. А то вот миллионы лет какие-то, звери какие-то странные, и никаких признаков начальства целые геологические периоды.
Студенты били казаков, строили баррикады; казаки били студентов и растаскивали баррикады; начальство увещевало студентов и науськивало казаков; каждый резвился, как умел. В России вообще жить было весело.
Одним словом, профессор попросту затеял ругаться словом «динихтис», как иные священники ругаются словом «анафема». С легкой руки профессора слово прижилось. Герцен писал, что начальство в России и даже царская семья — сущие динихтисы, хуже всяких динозавров. Самарин писал, что динихтисов на Святой Руси нет и никак быть не может, а вот в Европе с ее эксплуатацией этого добра как раз навалом. Писарев ругал динихтисами феодальных клерикалов и клерикальных феодалов. Действительный статский советник, министр просвещения Дмитрий Толстой обругал динихтисом Писарева.
А профессор давно уже применял словцо в уютных домашних делах.
— Вот он, живой динихтис… — вздыхал профессор, огорченный тупостью лакея. — Ну кто сказал, что ископаемый…
А Гришка засыпал, повторяя вслух звонкое слово.
В 1861 году Гришка получил свободу; земли у него было мало, и никакой ценности она не представляла. Гришка не стал возиться с выкупом и просто бросил свою землю, да и остался там, где был. Профессор жил как жил, и ему было плевать, кто там и кого освобождает.
События освобождения куда больше волновали Батог-Батыева — уже потому, что теперь он ничего не мог получить с Гришки, при самом даже и пылком желании. Он и не получал, и спустя лет тридцать уже пожилой, плохо видящий Гришка столкнулся около трактира с опустившимся, пьяным золоторотцем, вроде бы где-то встречавшимся… Ну конечно же, это и был Батог-Батыев! Он так и не научился никаким недворянским делам, прожрал и пропил сначала все выкупные платежи, потом так же прожрал и пропил исторический вишневый сад вместе с картинной галереей, семейными драгоценностями и библиотекой. Прожирая и пропивая все это, он по-прежнему ничем не занимался и ничему не учился, и результат был столь же печален, сколь и закономерен.
— Эт-то надо же, какой динихтис… — покачал головой Гришка Динихтис, подавая барину на водку.
Нет! Не Гришка, а Григорий Григорьевич, он давно уже стал Григорием Григорьевичем Динихтисом.
Так он и сослужил бывшему хозяину последнюю службу, продлив для него еще на вечер возможность жить истинно по-дворянски: пить и есть и при этом не работать, не учиться и не думать.
А тогда, в неясные времена великого освобождения, больше всего волновало Гришку, что надо было выбирать фамилию! Его давно уже прислуга звала Динихтисом, с легкой-то руки профессора.
— Буду Динихтис… — так и заявил он важному чину, которому предстояло выдать паспорт новому гражданину Российской империи.
— Эт-то еще что такое?!
— А это рыба такая есть… Не верите, спросите господина профессора, Погребнякова Иван Дмитрича.
— Так по рыбе ты и станешь прозываться?!
— Так а как же вот другие могут? И Карповы есть, и Осетровы. Только карповых с осетровыми — пол-России наберется. А я один Динихтис буду…
— Гм… — только и нашелся что сказать важный чин. — Ну смотри… Не раздумаешь?
— Нет, вашество… Я про то давно думаю.
— Ну, не передумаешь, приходи завтра. До завтра подумай еще.
Но профессор был глубоко прав, говоря об уникальной тупости и таком же упрямстве лакея. Отступиться от своей блажи было для него смерти подобно. Гриша Динихтис к важному чину пришел, не побоялся, не раздумал и сделал свою кличку настоящей, законной фамилией.
И передал ее детям и внукам.
ГЛАВА 9
Первые шаги
13 августа 1999 года
Очень трудно объяснить, чем вызвал сомнения у Стекляшкиных Саша Сперанский местный спокойный мужик, владелец ГАЗ-66…
Рекомендации? Так ведь были у него рекомендации. Каков бы там не был Динихтис, а все-таки на Столбах был из той же избы, что и Стекляшкины. Одной калошей их воспитывали, из одного котелка кашей кормили… Нет, такой не подведет!
Тем паче, что Сперанского нашел Динихтис, но за Динихтисом-то стояли и Хлынов, и Хрипотков, и многие, многие другие. Все, кого Стекляшкины знали по Столбам, по избам и по песням у вечернего костра…
Деньги? Не такие и великие деньги запросил Сперанский — две тысячи, и даже не долларов, а смешно сказать — рублей, и чуть ли не треть суммы должна была уйти на бензин.
Поведение? Но Сперанский вел себя очень обстоятельно, надежно, и ничто в его словах и действиях не могло бы насторожить самого подозрительного человека. Спокойно, обстоятельно и строго договаривался он о деньгах, сроках и условиях работы, просил гарантий, уточнял собственные обстоятельства…
Никак он не был жуликом, этот надежный, спокойный мужик. Компетентность? Но и тут все было в порядке. И даже больше, чем в порядке! И Стекляшкина, и Хипоню, и даже Ревмиру Алексеевну Сперанский совершенно покорил знанием дорог, урочищ и вообще чуть ли не каждого куста во всем этом секторе Саян.
Скажем, Стекляшкина хотела попасть на Красные скалы…
— А на какие вам Красные скалы?
— А что, есть разные?
— Конечно есть, и даже очень разные. Вы хотите ехать вверх по Малой, я правильно понял? Но там есть две Красные скалы. Если вам на первую Красную скалу, то ехать надо по одной дороге. Если до второй — то по совсем другой дороге и вокруг. Между ними расстояния всего километра четыре, если по реке, а если по дороге — десять.
— А к третьему месту?
— Если вам Красное Гнездо нужно, так это вообще километров двести кругаля давать. Я готов, давайте сели и поехали, но вам про какое место рассказывали? Что там есть?
— Ну что… Там должна быть не только скала. Нам сказали так — красная скала, а из-под нее бьет источник. А вокруг — мягкая земля, принесенная рекой. Там можно палатку поставить, можно жить. Где такие места?
— Ну, тогда не Красное Гнездо… Возле первой и второй Красных скал — там есть и мягкая земля, есть и ключи возле скал. Туда едем?
— Давайте туда! А как надо ехать?
— Значит, так… Лучше всего — ехать до базы Маралова. Базу он для иностранцев строил. Там и домики есть, и баня, и сарай, и даже туалет. База — это значит можно жить не в палатке, а в доме. Оттуда до первой скалы, если пешком — три километра. Еще четыре — до второй. Надо вам — и палатку нетрудно поставить, там живите.
— А разве нельзя ехать от базы — и до Красной скалы?
— До второй — можно, если сделать кругаля километров сорок, а по прямой — никак нельзя. А к первой скале — не проедете.
— И вы не сможете проехать?!
— И я не поеду… Сами увидите, что там за дорога…
— А сколько езды до базы?
— Наверное, часа четыре.
— Тридцать километров столько времени?!
— Про километры мы не очень… А что четыре часа — это сами увидите.
— Ладно! Значит, завтра выезжаем?
— В шесть утра у вас буду.
— Нет-нет, только не в шесть! Мы ехали весь день, очень устали! Нам необходимо отдохнуть, Саша… Вы же знаете, мужчинам надо отдыхать! — не съязвить было выше сил Ревмиры Алексеевны. Саша только тихо ухмыльнулся, никак не отреагировал на провокацию.
— Давайте позже… Вам же самим будет жарко.
— Ну-у… Можно подумать, вам не будет!
— Я привычный.
— Нам еще дождаться надо одного человека…
— Ну так я вас жду, и все тут. Машина к восьми будет готова.
Да, как будто все вполне в порядке, но какой-то этот Саша не такой… В этой оценке, впервые за несколько дней, соприкоснулись сердца обоих Стекляшкиных. И более того — по одним и тем же причинам. Опытные столбисты, Стекляшкины волей-неволей пили из этих родников и делали, каждый сам по себе, неутешительный вывод: никакой он, этот Саша, не таежник!
Таежник — это мужик, может быть, и крупный, и рыхлый, и с широкой добродушной рожей… Это все может быть. Но таежник — это некоторая небрежность в одежде: заплатки, дырки, штопка, косо застегнутые пуговицы.
Таежник — это аромат перегара, жуткая матерщина, стряхивание пепла «Беломора» в недоеденный салат, некоторая помятость лица и, конечно же, помятость биографии.
Саша, что называется, не дотягивал: уж очень обычный, заурядный… Чистый, приличный, даже носки заштопаны. Ну, никакой таежной романтики в человеке!
Повторялась история с выездом из Карска: надо было выехать в шесть, договорились на восемь, прождали Бродова и выехали в час дня, в самое жаркое время. И только первые пятнадцать километров дороги были похожи на дорогу, в каком бы то ни было понимании. Через пятнадцать верст кончился разъезженный, но хоть какой-то проселок. Или вернее сказать — проселок вел дальше, на лесосеки, но с него пора было сворачивать. Дорога пошла круто вверх.
«Наверное, мне это все чудится… Машина не может идти под таким углом…» — примерно так подумал Стекляшкин, когда кузов машины стал подниматься… еще подниматься… еще… И всякий раз казалось, что достигнут предел, что машина уже не сможет пойти, если кабина поднимется еще выше, если машина встанет под еще большим углом. И всякий раз оказывалось — может! Еще как может! Уже примерно под углом градусов в сорок пять шел грузовик, жутко взревывая мотором. Стекляшкину под стоны Хипони показалось, что и под добрые шестьдесят.
Сидя в открытом назад кузове, Стекляшкин прекрасно видел только что пройденный участок: серо-желтая пыльная лента, невероятно круто уходящая назад. Невольно вспыхнул страх: если заглохнет двигатель… никакой тормоз не удержит на такой невероятной крутизне! И податься некуда: с одной стороны склон — каменистый, заросший кустарником. С другой стороны пропасть, из нее торчат вершины кедров и елей. Стекляшкин подумал было, что в случае чего надо прыгать… Но грузовик занимает все место на дороге! Нет места ни для чего, кроме грузовика, и спрыгнувший будет сметен! И Стекляшкин стал серьезно размышлять, можно ли лечь, вжаться в землю, чтобы пропустить грузовик над собой? И получится ли прыгнуть прямо из кузова на склон, вцепиться в деревце покрепче и повиснуть, пока грузовик пронесет вниз по склону?
Но страхи страхами, а какой удивительный вид открывался! Провал, в котором торчали деревья невероятных размеров, а за провалом — синие, все более синие, все более высокие хребты, уходящие за горизонт. И солнце, стоящее непривычно высоко, яркий-яркий свет.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66