Была в этом и еще одна сторона… Частью — эгоистичная, частью — вполне даже рациональная. Стекляшкин прекрасно понимал, что эмансипация эмансипацией, а мужчины и женщины отличаются друг от друга не только строением половой системы. И что в числе психологических отличий есть и такое: мужчина вполне может изменить жене и при этом продолжать ее любить, совершенно искренне намереваться продолжать отношения.
А вот если женщина изменяет мужу… не может она изменять мужу, которого любит… Или хотя бы уважает. Впрочем, насчет уважения Стекляшкин как будто и не обольщался, да и насчет любви. Вроде было что-то, мелькнуло на самой заре отношений и исчезло, провалилось безвозвратно.
Замерев в своем укрытии, Владимир Павлович дождался, пока неверная жена вернулась, юркнула в «домик семейных». Постоял еще, покурил, подумал. Очень жаль, что нет здесь больше никаких дам — можно было бы создать для супруги аналогичное напряжение, а при таком раскладе — не получится. Жаль. Устраивать сцены? А смысл? Да, надо сначала вернуться! И уже дома решать, что делать с Ревмирой. С дочерью, между прочим, тоже надо что-то делать. Никак не мог простить Стекляшкин ни себе, ни Ревмире этого — обманули девку, оставили в Карске. Она из дома ушла — не задержались, ломанулись искать клад. Иркин, по совести, клад.
Нет, надо что-то решать, резко менять отношения. Единственное, чего боялся Стекляшкин — это что войдет он в дом, уедет из Саян, и вернется все, что всегда было — неуверенность в себе, отвратительное чувство зависимости.
Ладно, спать! Ревмира спала так невинно, свернувшись в клубочек, насколько позволял ей спальник, что сама поза, казалось бы, должна отводить подозрения… Да только помнил, очень хорошо помнил Стекляшкин, как спала она первые полгода. Когда любила, когда искала его общества. Та самая поза, то же выражение лица. Тогда ему казалось странным, что любимая и любящая женщина, удовлетворившись, сворачивается клубочком. Тогда он пытался бороться с этим, что-то зачем-то доказывал. И добился! Не прошло и года, жена стала засыпать в его объятиях. И потребовался еще год, чтобы понять — что-то ушло навсегда. Как говаривала Ирка, «завяли помидоры». А вот с Хипоней, получается, помидоры вовсю расцвели.
Ну что ж! Оказавшись в такой ситуации, когда рога уже пробили кожу на голове, во всей своей первозданной красе, дураки хватаются за нож, рыдают, рвут на себе рубаху. Для них важнее всего свести счеты. Умные люди, вляпавшись в такую лужу, задают себе вопросы: почему? Как случилось, что тебе изменила жена, прожившая с тобой почти двадцать лет? От которой почти взрослая дочь? Но и думать об этом — не время, потому что этой ночью его, Стекляшкина, вполне могут и убить. Интересно, кому из них орала сегодня Ревмира: «Убьешь, и ты мне не нужен?». Нельзя исключить, что обоим. Возможно, он еще узнает это… но не сейчас. Сейчас надо разломить ружье и засунуть в ствол новый патрон. После пальбы по медведю не сменил, а напрасно; на дальнейшее урок — так не делать, сразу перезаряжать. И брусом завалить двери в избушку.
Н-да, ну и детектив…
Семнадцатого было пасмурно, то лил проливной дождь, то нет его. Вышли поздно, в семь часов, сходили до Оя, полюбовались на вздувшуюся, грозно ревущую реку. Очевидно было, что никакие перила сейчас не помогут, и думать нечего лезть в воду. Если в террасе и сидел не добытый еще клад, сегодня он был недоступен.
— Саша, завтра можно будет?..
— Если сегодня дождя сильного не будет, за ночь сойдет вода.
На базе Саша сразу же натаскал хариусов, сварил вкуснейшую уху и лег спать.
Ревмира самозабвенно кокетничала с Хипоней, вела беседы о жизни, о детях, о литературе. Стекляшкин без труда мог бы войти в разговор и не захотел: уж очень откровенно был он тут лишним. И не хотелось наблюдать за лицами, что-то угадывать, догадываться о чем-то, вести многослойную лукавую игру. Ну их…
В лесу все было как-то проще и честнее. Ветер наклонял деревья, стряхивал воду с листвы. Колыхались тучи, сеяли мелкий дождичек. Пробегали по своим делам всевозможные мелкие твари: мыши, белки, жуки, птицы. Лес заполнялся шелестом живых, способных передвигаться существ — сразу отличным от шелеста деревьев и травы.
Сосновые леса после дождя просыхают сравнительно быстро — они растут на песчаных, легких почвах. Вода легко уходит в землю, и через сутки после сильного дождя сухо уже почти везде. В темнохвойке все не так — почва глинистая, и воде уходить некуда. Вода застаивается, а когда выходит солнце — начинает вовсю испаряться. Владимир Павлович шагал весь мокрый с головы до ног.
Сильный шум в стороне сразу же заставил напрягаться. Что-то большое возилось в стороне, метрах в пятнадцати от тропки, по которой так и шел Стекляшкин. Там, в чаще молодых осинок, в высоких зарослях папоротника, возился на месте кто-то крупный, больше человека. Колыхались папоротники, странно дрожали осинки. Медведь?! Стекляшкин сорвал с плеча ружье. Руки ходили ходуном, ствол безобразно плясал. Э, так нельзя… Вот, несколько глубоких вдохов для начала, чтобы восстановить дыхание, не заходилось бы сердце. Руки… Ребром правой кисти — по стволу кедра. Раз, второй, третий. И четвертый, зажмурив глаза — чтобы онемение в руке перешло в жгучую боль, чтобы зафиксироваться на ней, чтобы боль стала страшнее собственного страха перед зверем.
А шум снова, шум перемещается, правда, не к нему, куда-то вбок. Кто-то шел в орляке — не прямо к нему, а дальше и наискосок, вроде бы отрезая дорогу обратно. Ничто не подымалось над орляками, никто не торопился показать себя.
Стекляшкин вскинул оружие, готовый чуть что, сразу выстрелить. Стрелять, как прежде, было не в кого, и хуже этого представить было нечего.
Снова шорох, колыхание стеблей уже совсем в другом месте и какой-то странный, диковатый звук, что-то вроде «ко-ко-о», совершенно не идущий к этому движению сквозь папоротники чего-то большого и сильного.
Нет, самое худшее — стоять, не двигаясь, на месте! Стекляшкин сделал шаг вперед, второй. Папоротники раздавались с мокрым звуком, как рвалась плотная бумага. Фу ты!!! Владимир Павлович едва не заорал, отшатнулся от места, где с невероятным, тоже мокрым шумом взлетела вдруг большая птица с серо-рыже-бурым, очень пестрым оперением. Вытянув голову с каким-то очень куриным видом, копалуха помчалась в чащу леса, отчаянно хлопая крыльями.
Стекляшкин опустил ружье, специально дышал редко, ровно — восстанавливал дыхание. Колотилось сердце, тряслись руки, ползла противная холодная струйка вдоль позвоночника.
Еще погулять?! Нет, пока хватит.
С трех часов дня дождя не было, и появилась надежда. Лес стоял тихий, ни дуновения, и сразу же стало парить. Только все ручьи ревели, как переполненные водосточные трубы, сбрасывали в реки воду, вылившуюся на лес. Рои паутов поднимались из мокрого леса, окружали домики базы, доводили людей до неистовства. Зеленые огромные глаза кровососущих мух излучали безумие. Поведение тварей не подчинялось ни логике, ни здравому смыслу. Пауты исполняли, что требует от них инстинкт, пусть даже ценой своих жизней — и только. Все деревья, птицы насекомые и звери тоже жили по своим законам, далеким от рационального, чаще всего — просто непонятным. Каждый вид, каждая особь жили только для себя и только по своим законам, заложенным в особь и в вид, и выполняли только свою роль. И оказывались сцеплены с другими не договором, не разумом и не по своей собственной, а по какой-то высшей воле, вне воли и понимания особей, видов и даже людей, наивно думавших, что знают все.
Разуму и мощи человека лес, горы и река противопоставляли свою волю и мощь, не имевшую ничего общего с человеческим разумением… и со всем, что люди пытались, по своей слепоте, навязать остальному мирозданию. Относиться к этому можно было по-разному, но это было так и только так.
Стекляшкин радовался этой силе, и пытался приобщиться к ней, включив себя в остальной мир. Это было непросто — приходилось доверять самому себе, в том числе и тому в себе, что не подчинялось разуму и воле, не было строго осмыслено.
Хипоне не нравился лес. То ли дело прямой, ровный, сразу понятный асфальт! Ветер качал деревья, раздавалась бодрая капель, и под звон падающих капель доцент красиво читал Заболоцкого:
Так вот она, гармония природы,
Так вот они, ночные голоса!
Так вот о чем шумят во мраке воды,
О чем, вздыхая, шепчутся леса!
Лодейников прислушался. Над садом
Шел смутный шорох тысячи смертей.
Природа, обернувшаяся адом,
Свои дела вершила без затей.
Жук ел траву, жука клевала птица,
Хорек пил мозг из птичьей головы,
И страхом перекошенные лица
Ночных существ смотрели из травы.
Природы вековечная давильня
Соединяла смерть и бытие
В один клубок, но мысль была бессильна
Соединить два таинства ее.
И было видно, что это — не «просто» стихи для Хипони, даже не «просто» стихи, пришедшие в голову под влиянием паршивого, мрачного дня, дождя и вынужденной скуки. Очень чувствовалось, что стихи созвучны отношению Хипони к лесу и отражают что-то для него очень важное. Ревмира, соглашаясь, кивала головой, принимая, как видел Стекляшкин, тоже не «просто» стихи, а принимая и отношение к происходящему под кедрами. И это взбесило Стекляшкина.
— Неужели вы здесь видите только одну давильню?! — удивленно начал Стекляшкин. И даже много времени спустя не понял, насколько наивен был Саша, а насколько наоборот — вовремя не дал разгореться ненужному спору.
— А что? Бывает и давильня, — очень серьезно сказал Саша. — Медведь, к примеру, марала поймает и давит. Или, скажем, лиса зайца… как придавит!
Лица Ревмиры и Хипони отразили все, что могут подумать интеллигентные люди про такого страшного мужлана. Желание спорить исчезло. А Владимир Павлович испытал острое ощущение одиночества… Такое, какого он не испытывал с юности. Он прекрасно помнил, чем кончилось для него это чувство космического, вселенского одиночества, острая необходимость разделить с кем-то реку, лес, закат. Тогда такое состояние оказалось чревато появлением Ревмиры. «Интересно, теперь тоже что-то будет?!» — усмехался про себя Стекляшкин.
Ужинали рано. Ревмира с Хипоней от нечего делать испекли пирожки. За пирожками и чаем и обсуждалось завтрашнее действо.
— Саша, вы уверены, что мы завтра перейдем на ту сторону?
— Не очень… Если бы машиной — точно перешли бы.
— Тогда поехали на машине!
— Я предупреждал — это четыре часа езды… Через четыре часа будем напротив второй красной скалы. Если переправимся, то там уже просто — минут двадцать езды…
И в этом месте Владимир Павлович внезапно для других и почти внезапно для себя произнес спокойно и уверенно:
— Завтра, Саша, подъем как обычно. И сразу поедем.
Растерянный Саша вскинул глаза на Ревмиру. Ревмира молчала, опустив глаза долу, дожевывая пирожок. Вид у Саши был очень неуверенным.
— Это мы горючки пожжем, как ехать за двести километров…
— Я заплачу, — просто сказал Стекляшкин и внес уточнение: — Заплачу кроме уговоренного, конечно. За удовольствие надо платить, — усмехнулся Стекляшкин, позволяя себе даже юмор.
А в «домике женатых» Стекляшкин молча свернул свой спальник, взял любимую синюю кружку.
— Сегодня свидания не будет, Ревмира, должен тебя огорчить.
— Ка-ка-акого свидания?!
— А вот того самого. Которое в бане с Хипоней. Ты уж подожди до города, там я с тобой разведусь, и будешь бегать. Ты на ночь хоть пописала, покакала?
— Ты… ты что?! Ты совсем спятил, Владимир?! Ты последние дни вообще…
— Цыц! Я тебе русским языком говорю, не пойдешь ты ни на какое свидание. Я сейчас тебя запру здесь, понятно? Ну, пойдешь в уборную до этого?
Ревмира смотрела на Володю, сидя на нарах, снизу вверх. То ли она несколько раз открыла и закрыла рот, но так ничего не сказав, то ли попросту все пыталась и никак не могла подобрать нижнюю челюсть, Владимир Павлович не понял.
Немного постояв, не дождавшись ответа, он вышел со странным ощущением легкости во всем теле. Саша вроде бы, давно ушел в тайгу, Хипони не было видно. Ну и экспедиция! Все друг от друга прячутся…
Владимир Павлович деловито подпер двери «домика женатых» бревном, сам забрался на чердак, под стреху. В этих таежных домиках чердак был сделан только самый примитивный, открытый с двух сторон. Просто скаты, чтобы стекала вода, и ничего больше. С обоих торцов дома чердак был открыт всем ветрам. На чердаке пахло дождем, дымом старых протопок (рядом торчала труба), землей и еще чем-то странным. Наверное, здесь сушились травы. Владимир Павлович отодвинул в глубь чердака слой уютно шуршащей соломы, аккуратно разложил спальник на обмазанных глиной бревнах, чуть в глубине, чтобы не сразу было его видно.
Полежал, прикинул, что делать, если явится Хипоня? Что-то подсказывало Владимиру Павловичу, что никто его сегодня не побеспокоит. А если все-таки? Надо быть готовым ко всему… Ага, придумал! И Владимир Павлович соскользнул с чердака, держа охапку соломы в руках. Теперь если бы кто-то подошел по тропке к «домику женатых», шуршание предупредило бы Стекляшкина. Вторую соломенную «мину» Владимир Павлович устроил у другого входа на чердак, с торца домика. Теперь к нему невозможно было подкрасться незаметно, и утомленный инженер наконец-то каменно уснул.
ГЛАВА 15
Новые проблемы
18 августа 1999 года
Утром восемнадцатого Стекляшкин встал пораньше, только-только начало сереть. Отвалил бревно от двери домика, убрал солому. Сходил проверил, где Хипоня, и убедился — доцент спит без задних ног, в обнимку с ружьем, но с незапертой дверью.
Ревмира не ответила на его «доброе утро», смотрела почти так же дико, как вечером.
— Ты, надеюсь, не собираешься устраивать выяснения отношений? По крайней мере, сейчас?
— Володя, ты ужасно изменился… — Ревмира выдавила это из себя с явным усилием.
Владимир Павлович видел, что жена не знает, что ей делать, и откровенно забавлялся этим.
— Да, изменился… Тебе это очень неприятно? — Стекляшкин сделал ударение на «очень».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66