ванна чугунная 160х70
– Ну, рассказывай – опять переживаешь?
Берголомо хотел было ответить что-то злое, но спохватился, что обидит старого товарища ни за что, ни про что. Просто они по-разному устроены: Фрагг Монтекассино тоже умеет и любить, и жалеть, и сочувствовать, но только кому-то определенному, близкому, а не вообще. Он никогда не поймет, как можно плакать по человеку, о котором знаешь наверняка две вещи: что он нарушил закон и что у него в детстве была коробка, полная стеклянных шариков. Для великого магистра это было бы веским основанием для казни и ничтожной причиной для оправдания.
А логофет плакал по погибшему, и он, магистр, это знал. Небось уже рассмотрел засохшие кристаллики соли в наружных уголках глаз и скомканный, ставший грязновато-серым платок. Он умеет в течение нескольких секунд выхватывать взглядом какие-то мелкие детали окружающей действительности и строить на них удивительно точные предположения. Стратег. Сейчас он сделает паузу, чтобы дать логофету собраться с мыслями…
Мавайен повелительно взмахнул рукой, и рыцари сопровождения приотстали от собеседников. Керберон тоже отступил, но держался на несколько шагов ближе. Фрагг Монтекассино бросил на него быстрый взгляд, однако ничего не сказал. За долгие годы знакомства у них с телохранителем сложились странные отношения: они могли перерасти чуть ли не в товарищеские – оба они знали толк и в достойных друзьях, и в достойных врагах, – когда бы гро-вантар не огорчал так часто Берголомо. За это Керберон молча и упорно на него сердился.
Впрочем, не тот человек был великий магистр, чтобы обращать внимание на недовольство одного, к тому же бывшего, наемного убийцы.
Падре Берголомо промокнул лоб платком.
– Я так и не научился играть в эти игры, – горячо заговорил он. – Почему она нашлась? Зачем именно сейчас? Что в ней такого важного, чтобы взамен забирать человеческую жизнь? Я знал Элевтера еще мальчишкой – милый, смышленый, ужасно стеснительный. Шарики эти еще… Я их почему-то помню: у него была целая коробка разноцветных стеклянных шариков. Деревянная такая потертая коробка, обитая выцветшим синим шелком. Элевтер любил дарить подарки и любил, когда вокруг радуются. Таким он и остался. Он всегда был одержим новым знанием: ради того, чтобы раскрыть еще одну тайну природы, он мог опуститься на дно морское или подняться в бездну ночного неба…
– То есть он живота своего не пожалел бы за это. Тогда в чем проблема – не вижу внутреннего противоречия.
– Все-таки ты циник.
– Спасибо. Не часто услышишь от тебя похвалу.
– Если бы ты слышал, как он кричал, – прошептал великий логофет.
– Я слышал, как кричат другие, – жестко ответил Монтекассино. – Поверь, разницы никакой. И не кори себя, он сам виноват. Что ему стоило просто отдать нам эту проклятую книгу, а не заниматься собственным расследованием?! Твой тихоня Элевтер поставил на уши половину Охриды. Знаешь, сколько сил мне пришлось приложить, как изворачиваться, чтобы все вернулось на круги своя…
– Разве человек должен так страдать только из-за того, что его угораздило родиться потомком Печального короля? К тому же и непрямым. Тут при дворе каждый второй происходит от этого распутника и какой-то из его любовниц, прости меня господи. Да, он пытался проникнуть в запретную тайну, но он ни для кого не представлял опасности, скажем, в отдаленной провинции, в уединенном родовом замке. У семьи графов Элевтерских есть столько заброшенных замков на краю света…
– Сейчас ты спросишь, неужели его нельзя было пощадить.
– Сейчас ты ответишь, что нельзя, как бы ни восставали против этого решения мое мягкое сердце и глупый разум. Особенно теперь.
– Особенно теперь, – негромко повторил Монтекассино. – Когда ставки так высоки… Вот видишь, как хорошо, что мы оба прекрасно знаем, кто из нас что скажет. Это экономит уйму времени на бесполезных спорах. А теперь – к делу. Где она?
* * *
– Ну, много еще там осталось? Сколько можно возиться? У всего города праздник, а вы меня тут маринуете! Мне уже давно пора…
Писарь украдкой бросил на стоящую в углу бутыль взгляд, полный неизбывной тоски, любви и нежности. Он согласился выйти на службу в праздничный день вместо своего товарища, который был не настолько сильно привязан к деньгам и предпочитал лишний выходной лишнему серебряному леру. Писарю было обидно и противно это признавать – но, кажется, приятель оказался дальновиднее. Перепись новобранцев, принятых на службу в последний день года, затянулась намного дольше, нежели он предполагал. Спрашивается, куда они летели – на пожар? Не могли потерпеть пару дней?
– Еще трое, и все – свободен, – ответил гармост.
Он был очень молод, но хотел казаться старше, строже и внушительнее и потому говорил коротко и отрывисто, а глядел сердито.
– Слава Пантократору! – Писарь набожно возвел глаза к недавно побеленному потолку.
– Пиши. – Палец сержанта на секунду завис над свитком. – Ноэль Рагана. – Он поднял голову и уперся в новичков тяжелым взглядом. – Кто?
– Я.
Гармост одобрительно покивал. Когорте нужны такие солдаты – высокие, плечистые, с прямым открытым взглядом.
Он полагал, что о человеке можно узнать почти всю его подноготную по одному только взгляду. Взять хотя бы, к примеру, этого Ноэля. Он наверняка отважен, горд, уверен в себе. Новобранец, но вовсе не новичок. Меч у него старый, что называется – бывалый, но хороший. Редкий прямой хатанский клинок. И прикреплен так, что сразу становится ясно – парень знает, как с ним обращаться. Любопытно будет посмотреть на него во время учебного боя. Хотя зачем откладывать дело в долгий ящик? Сержант решил проверить свои умозаключения.
– В боях участвовал?
– Семь лет назад.
Гармост присвистнул:
– На Торогайской равнине?
– Так точно.
– Под чьим началом?
– Я был на правом фланге, в отряде Уиклифа.
Писарь вытаращил на Рагану удивленные глаза. Такие солдаты встречались ему не часто, особенно – в казарме для новобранцев.
Гармост вздохнул, прерывисто и тихо, так, чтобы никто не услышал. Сам он тогда только обивал пороги этой казармы и получил суровый категорический отказ, почти приговор. Ему пришлось два года потратить на изнурительные тренировки, чтобы его сочли достойным когорты Созидателей, а этот новобранец уже побывал в бою, даром что они почти ровесники. Чудны дела твои, господи.
– Я слышал, там было жарко.
– При Торогае никто не прохлаждался.
– Это верно, – кивнул сержант. – А что же потом? Ты больше не служил в армии?
– У меня была другая работа, – ответил Ноэль таким тоном, что сержант понял: парень поставил в этом разговоре точку и продолжения не последует.
– Что ж, – сказал гармост. – Милости просим. Но поблажек от меня не жди.
Ноэль пожал плечами, показывая, что предупреждение не по адресу. Он вообще производил впечатление человека, способного вынести гораздо больше других, а потому не нуждающегося в снисхождении. Мускулистый, жилистый, будто сплетенный из корней старого дерева, он выглядел старше своих двадцати пяти.
«Неудивительно, – подумал гармост. – На Торогайскую равнину он попал совсем еще зеленым, восемнадцатилетним, а там была такая кровавая каша, что не выдерживали и иные ветераны. После подобных испытаний человек сразу взрослеет. У этого парня не было веселой и беззаботной юности, как у его сверстников».
А писарь подумал: «Интересно, что он потерял в когорте Созидателей?»
– Теперь ты. – Гармост окинул следующего новичка неодобрительным взглядом.
Насколько ему понравился Ноэль, настолько этот вызывал у него инстинктивную неприязнь.
– Лахандан, – сделал шаг вперед новичок с легкими, серебристыми волосами.
«Лахандан», – старательно вывел писарь.
– А дальше?
– Просто – Лахандан, – ответил новобранец мягким глубоким голосом.
Тоже высокий, даже выше Раганы и самого гармоста, широкий в плечах, он все равно производил впечатление хрупкой стеклянной статуэтки. Что-то такое было в пропорциях его лица и фигуры, что сразу приходило на ум – не место такому человеку на поле боя.
Утонченные черты его прекрасного лица годились для картин и изваяний, но трудно было представить себе это же лицо перекошенным яростью, болью или страхом. Его глаза цвета стального клинка – два маленьких серебристых зеркальца, в которых вспыхивали синие огоньки, – смотрели безмятежно и спокойно. На розовых, изогнутых наподобие лука губах порхала легкая улыбка – гармост никак не мог разгадать ее, столько всего было в этом изгибе рта: и иронии, и печали, и сострадания, и какой-то почти детской радости.
Длинные тонкие пальцы, казалось, созданы, чтобы перебирать серебряные струны или ласкать возлюбленных, но не для того, чтобы сжимать рукоять меча. Да и сам его меч – длинный, тонкий, легкий, слегка изогнутый, покоившийся в драгоценных ножнах, украшенных изумительной резьбой по металлу и кости, – не походил ни на один из известных гармосту клинков.
– Как называется твое оружие? – спросил он небрежно.
– Это Антуриал, – ответил Лахандан, будто не называя, а представляя свой меч.
Впрочем, так оно и было.
– Понятно, – сказал гармост сухо, хотя ничего понятно не было. – Значит, просто Лахандан, и все.
– И все.
– Понятно, – повторил командир, злясь на себя, что твердит одно и то же как дурак.
Он придирчиво оглядел доспехи новичка. В когорте Созидателей нет единой формы, каждый вооружен любимым оружием и доспехи подбирает себе по собственному усмотрению. Но эти – явно дорогие, незнакомые, поставили гармоста в тупик, как и клинок Антуриал. Он не представлял себе, кто их выковал – разве что хатанские или хварлингские кузнецы, способные сотворить из обычного железа истинное чудо. Нет, скорее это работа безумных аэттов, использующих не только металл, но и шкуры, кости и черепа монстров. И эти доспехи стоят целое состояние.
Отсюда вопрос: зачем человеку с такой внешностью и такими деньгами записываться в отряд смертников? Ответ напрашивался сам собой: вероятно, это отпрыск какой-то аристократической, очень известной фамилии ищет лекарство от несчастной любви. Это весьма вероятно и случалось уже не раз. Тогда все становится на свои места – и нежелание назвать свое полное имя, и невиданный меч, и диковинные доспехи, и странный облик. Только зря он сюда сунулся: сидел бы себе при дворе, писал стишки и пламенные письма, танцевал бы фриту и корморинджу, хвастал бы своим Антуриалом на игрушечных поединках до первой крови, а так – погибнет ни за грош. Впрочем, это уже его личное дело.
Писарь, затаив дыхание, ждал, когда сержант познакомится с последним из новобранцев. Сейчас он впишет имя, поставит точку – и впереди целых три дня упоительной свободы! И он мысленно торопил командира: быстрее, быстрее же, ну…
– Ульрих Биллунген Де Корбей, – браво отрапортовал третий.
У него были сияющие фиалковые глаза, черные как вороново крыло волосы и подкупающая белозубая улыбка. За его спиной крест-накрест висели два меча. Наряд на первый взгляд казался простым и очень скромным: черная кожаная куртка с высокими наплечниками, из которых торчали зеленые шипы; черные, кожаные же штаны со шнуровкой спереди и по бокам и высокие сапоги из чешуйчатой шкуры с зеленоватым отливом. Но и писарь, и сержант знали, сколько стоит каждый такой шип и подобные сапоги: любая часть тела василиска ценится на вес золота, а уж о целой шкуре и говорить не приходится.
– Имеешь какое-нибудь отношение к герцогам Де Корбей? – уточнил гармост.
– Имею. Я – герцог.
«И что же ты делаешь в нашей казарме, герцог?» – хотел спросить писарь, но вовремя прикусил язык.
Гармост только рукой махнул. К вящему удовольствию столичных сплетников, в когорте всегда хватало необычных солдат со странной судьбой, но на сей раз Созидатели превзошли себя по количеству тайн на солдатскую душу. Однако он всего лишь сержант, и его дело – тренировать этих зеленых юнцов, чтобы они с честью сложили головы в кровавой битве, а ненужные подробности ему ни к чему. Ими пускай занимается командир, если захочет. Впрочем, заведомо известно, что командиру – все равно.
Писарь нервно похрустел пальцами. Сержант поднялся со своего места и, думая совсем о другом, заученно произнес:
– Итак, господа рыцари, меня зовут Бобадилья Хорн. Я ваш гармост, и с этой минуты все неприятности, которые случатся в вашей жизни, будут связаны со мной. Вопросы есть? Нет. Ваши койки в шестой казарме, спросите у караульного. Сейчас вы свободны, можете идти в город.
Писарь испустил вздох облегчения, которому позавидовал бы даже бык, на котором за день вспахали целое поле, а теперь наконец распрягли.
Новобранцы повернулись, чтобы идти.
– Герцог, – внезапно окликнул Ульриха сержант.
– Да?
– Здесь это не имеет значения.
* * *
Зверь вел себя очень странно, но захваченный азартом погони охотник слишком поздно заметил его неестественно-ленивые, спокойные движения, его чрезмерную даже для сытого, могучего хищника уверенность и абсолютное презрение к человеку.
Пес Абарбанеля, вообще-то, очень силен. Пожалуй, даже чересчур. Не только хрупкое человеческое тело не выдерживает натиска тройного частокола его клыков, слегка загнутых внутрь, словно крючья. Ему уступают дорогу медведи и стаи волков, и даже могущественные оборотни и упыри не жаждут открытого столкновения с этой живой грудой мускулов, шипов и когтей. И все же ни один хищник на свете, если он не доведен голодом до слепого, перехлестывающего через край отчаяния и если он, конечно, не болен бешенством, не станет бросаться на охотника.
Вряд ли зверь знает, что такое – охотник. Но отличить хищника среди людей, своего собрата по духу, такого же, как он, рыскающего в чащобах в поисках добычи, может абсолютно безошибочно. А этот не просто сыт – аж лоснится от изобилия вкусной пищи. И совершенно здоров. И потому такое поведение зверя более чем странно.
Даже самое яростное и тупое чудовище предпочитает легкую добычу.
Никогда теймури не станет без веских причин сражаться с василиском;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Берголомо хотел было ответить что-то злое, но спохватился, что обидит старого товарища ни за что, ни про что. Просто они по-разному устроены: Фрагг Монтекассино тоже умеет и любить, и жалеть, и сочувствовать, но только кому-то определенному, близкому, а не вообще. Он никогда не поймет, как можно плакать по человеку, о котором знаешь наверняка две вещи: что он нарушил закон и что у него в детстве была коробка, полная стеклянных шариков. Для великого магистра это было бы веским основанием для казни и ничтожной причиной для оправдания.
А логофет плакал по погибшему, и он, магистр, это знал. Небось уже рассмотрел засохшие кристаллики соли в наружных уголках глаз и скомканный, ставший грязновато-серым платок. Он умеет в течение нескольких секунд выхватывать взглядом какие-то мелкие детали окружающей действительности и строить на них удивительно точные предположения. Стратег. Сейчас он сделает паузу, чтобы дать логофету собраться с мыслями…
Мавайен повелительно взмахнул рукой, и рыцари сопровождения приотстали от собеседников. Керберон тоже отступил, но держался на несколько шагов ближе. Фрагг Монтекассино бросил на него быстрый взгляд, однако ничего не сказал. За долгие годы знакомства у них с телохранителем сложились странные отношения: они могли перерасти чуть ли не в товарищеские – оба они знали толк и в достойных друзьях, и в достойных врагах, – когда бы гро-вантар не огорчал так часто Берголомо. За это Керберон молча и упорно на него сердился.
Впрочем, не тот человек был великий магистр, чтобы обращать внимание на недовольство одного, к тому же бывшего, наемного убийцы.
Падре Берголомо промокнул лоб платком.
– Я так и не научился играть в эти игры, – горячо заговорил он. – Почему она нашлась? Зачем именно сейчас? Что в ней такого важного, чтобы взамен забирать человеческую жизнь? Я знал Элевтера еще мальчишкой – милый, смышленый, ужасно стеснительный. Шарики эти еще… Я их почему-то помню: у него была целая коробка разноцветных стеклянных шариков. Деревянная такая потертая коробка, обитая выцветшим синим шелком. Элевтер любил дарить подарки и любил, когда вокруг радуются. Таким он и остался. Он всегда был одержим новым знанием: ради того, чтобы раскрыть еще одну тайну природы, он мог опуститься на дно морское или подняться в бездну ночного неба…
– То есть он живота своего не пожалел бы за это. Тогда в чем проблема – не вижу внутреннего противоречия.
– Все-таки ты циник.
– Спасибо. Не часто услышишь от тебя похвалу.
– Если бы ты слышал, как он кричал, – прошептал великий логофет.
– Я слышал, как кричат другие, – жестко ответил Монтекассино. – Поверь, разницы никакой. И не кори себя, он сам виноват. Что ему стоило просто отдать нам эту проклятую книгу, а не заниматься собственным расследованием?! Твой тихоня Элевтер поставил на уши половину Охриды. Знаешь, сколько сил мне пришлось приложить, как изворачиваться, чтобы все вернулось на круги своя…
– Разве человек должен так страдать только из-за того, что его угораздило родиться потомком Печального короля? К тому же и непрямым. Тут при дворе каждый второй происходит от этого распутника и какой-то из его любовниц, прости меня господи. Да, он пытался проникнуть в запретную тайну, но он ни для кого не представлял опасности, скажем, в отдаленной провинции, в уединенном родовом замке. У семьи графов Элевтерских есть столько заброшенных замков на краю света…
– Сейчас ты спросишь, неужели его нельзя было пощадить.
– Сейчас ты ответишь, что нельзя, как бы ни восставали против этого решения мое мягкое сердце и глупый разум. Особенно теперь.
– Особенно теперь, – негромко повторил Монтекассино. – Когда ставки так высоки… Вот видишь, как хорошо, что мы оба прекрасно знаем, кто из нас что скажет. Это экономит уйму времени на бесполезных спорах. А теперь – к делу. Где она?
* * *
– Ну, много еще там осталось? Сколько можно возиться? У всего города праздник, а вы меня тут маринуете! Мне уже давно пора…
Писарь украдкой бросил на стоящую в углу бутыль взгляд, полный неизбывной тоски, любви и нежности. Он согласился выйти на службу в праздничный день вместо своего товарища, который был не настолько сильно привязан к деньгам и предпочитал лишний выходной лишнему серебряному леру. Писарю было обидно и противно это признавать – но, кажется, приятель оказался дальновиднее. Перепись новобранцев, принятых на службу в последний день года, затянулась намного дольше, нежели он предполагал. Спрашивается, куда они летели – на пожар? Не могли потерпеть пару дней?
– Еще трое, и все – свободен, – ответил гармост.
Он был очень молод, но хотел казаться старше, строже и внушительнее и потому говорил коротко и отрывисто, а глядел сердито.
– Слава Пантократору! – Писарь набожно возвел глаза к недавно побеленному потолку.
– Пиши. – Палец сержанта на секунду завис над свитком. – Ноэль Рагана. – Он поднял голову и уперся в новичков тяжелым взглядом. – Кто?
– Я.
Гармост одобрительно покивал. Когорте нужны такие солдаты – высокие, плечистые, с прямым открытым взглядом.
Он полагал, что о человеке можно узнать почти всю его подноготную по одному только взгляду. Взять хотя бы, к примеру, этого Ноэля. Он наверняка отважен, горд, уверен в себе. Новобранец, но вовсе не новичок. Меч у него старый, что называется – бывалый, но хороший. Редкий прямой хатанский клинок. И прикреплен так, что сразу становится ясно – парень знает, как с ним обращаться. Любопытно будет посмотреть на него во время учебного боя. Хотя зачем откладывать дело в долгий ящик? Сержант решил проверить свои умозаключения.
– В боях участвовал?
– Семь лет назад.
Гармост присвистнул:
– На Торогайской равнине?
– Так точно.
– Под чьим началом?
– Я был на правом фланге, в отряде Уиклифа.
Писарь вытаращил на Рагану удивленные глаза. Такие солдаты встречались ему не часто, особенно – в казарме для новобранцев.
Гармост вздохнул, прерывисто и тихо, так, чтобы никто не услышал. Сам он тогда только обивал пороги этой казармы и получил суровый категорический отказ, почти приговор. Ему пришлось два года потратить на изнурительные тренировки, чтобы его сочли достойным когорты Созидателей, а этот новобранец уже побывал в бою, даром что они почти ровесники. Чудны дела твои, господи.
– Я слышал, там было жарко.
– При Торогае никто не прохлаждался.
– Это верно, – кивнул сержант. – А что же потом? Ты больше не служил в армии?
– У меня была другая работа, – ответил Ноэль таким тоном, что сержант понял: парень поставил в этом разговоре точку и продолжения не последует.
– Что ж, – сказал гармост. – Милости просим. Но поблажек от меня не жди.
Ноэль пожал плечами, показывая, что предупреждение не по адресу. Он вообще производил впечатление человека, способного вынести гораздо больше других, а потому не нуждающегося в снисхождении. Мускулистый, жилистый, будто сплетенный из корней старого дерева, он выглядел старше своих двадцати пяти.
«Неудивительно, – подумал гармост. – На Торогайскую равнину он попал совсем еще зеленым, восемнадцатилетним, а там была такая кровавая каша, что не выдерживали и иные ветераны. После подобных испытаний человек сразу взрослеет. У этого парня не было веселой и беззаботной юности, как у его сверстников».
А писарь подумал: «Интересно, что он потерял в когорте Созидателей?»
– Теперь ты. – Гармост окинул следующего новичка неодобрительным взглядом.
Насколько ему понравился Ноэль, настолько этот вызывал у него инстинктивную неприязнь.
– Лахандан, – сделал шаг вперед новичок с легкими, серебристыми волосами.
«Лахандан», – старательно вывел писарь.
– А дальше?
– Просто – Лахандан, – ответил новобранец мягким глубоким голосом.
Тоже высокий, даже выше Раганы и самого гармоста, широкий в плечах, он все равно производил впечатление хрупкой стеклянной статуэтки. Что-то такое было в пропорциях его лица и фигуры, что сразу приходило на ум – не место такому человеку на поле боя.
Утонченные черты его прекрасного лица годились для картин и изваяний, но трудно было представить себе это же лицо перекошенным яростью, болью или страхом. Его глаза цвета стального клинка – два маленьких серебристых зеркальца, в которых вспыхивали синие огоньки, – смотрели безмятежно и спокойно. На розовых, изогнутых наподобие лука губах порхала легкая улыбка – гармост никак не мог разгадать ее, столько всего было в этом изгибе рта: и иронии, и печали, и сострадания, и какой-то почти детской радости.
Длинные тонкие пальцы, казалось, созданы, чтобы перебирать серебряные струны или ласкать возлюбленных, но не для того, чтобы сжимать рукоять меча. Да и сам его меч – длинный, тонкий, легкий, слегка изогнутый, покоившийся в драгоценных ножнах, украшенных изумительной резьбой по металлу и кости, – не походил ни на один из известных гармосту клинков.
– Как называется твое оружие? – спросил он небрежно.
– Это Антуриал, – ответил Лахандан, будто не называя, а представляя свой меч.
Впрочем, так оно и было.
– Понятно, – сказал гармост сухо, хотя ничего понятно не было. – Значит, просто Лахандан, и все.
– И все.
– Понятно, – повторил командир, злясь на себя, что твердит одно и то же как дурак.
Он придирчиво оглядел доспехи новичка. В когорте Созидателей нет единой формы, каждый вооружен любимым оружием и доспехи подбирает себе по собственному усмотрению. Но эти – явно дорогие, незнакомые, поставили гармоста в тупик, как и клинок Антуриал. Он не представлял себе, кто их выковал – разве что хатанские или хварлингские кузнецы, способные сотворить из обычного железа истинное чудо. Нет, скорее это работа безумных аэттов, использующих не только металл, но и шкуры, кости и черепа монстров. И эти доспехи стоят целое состояние.
Отсюда вопрос: зачем человеку с такой внешностью и такими деньгами записываться в отряд смертников? Ответ напрашивался сам собой: вероятно, это отпрыск какой-то аристократической, очень известной фамилии ищет лекарство от несчастной любви. Это весьма вероятно и случалось уже не раз. Тогда все становится на свои места – и нежелание назвать свое полное имя, и невиданный меч, и диковинные доспехи, и странный облик. Только зря он сюда сунулся: сидел бы себе при дворе, писал стишки и пламенные письма, танцевал бы фриту и корморинджу, хвастал бы своим Антуриалом на игрушечных поединках до первой крови, а так – погибнет ни за грош. Впрочем, это уже его личное дело.
Писарь, затаив дыхание, ждал, когда сержант познакомится с последним из новобранцев. Сейчас он впишет имя, поставит точку – и впереди целых три дня упоительной свободы! И он мысленно торопил командира: быстрее, быстрее же, ну…
– Ульрих Биллунген Де Корбей, – браво отрапортовал третий.
У него были сияющие фиалковые глаза, черные как вороново крыло волосы и подкупающая белозубая улыбка. За его спиной крест-накрест висели два меча. Наряд на первый взгляд казался простым и очень скромным: черная кожаная куртка с высокими наплечниками, из которых торчали зеленые шипы; черные, кожаные же штаны со шнуровкой спереди и по бокам и высокие сапоги из чешуйчатой шкуры с зеленоватым отливом. Но и писарь, и сержант знали, сколько стоит каждый такой шип и подобные сапоги: любая часть тела василиска ценится на вес золота, а уж о целой шкуре и говорить не приходится.
– Имеешь какое-нибудь отношение к герцогам Де Корбей? – уточнил гармост.
– Имею. Я – герцог.
«И что же ты делаешь в нашей казарме, герцог?» – хотел спросить писарь, но вовремя прикусил язык.
Гармост только рукой махнул. К вящему удовольствию столичных сплетников, в когорте всегда хватало необычных солдат со странной судьбой, но на сей раз Созидатели превзошли себя по количеству тайн на солдатскую душу. Однако он всего лишь сержант, и его дело – тренировать этих зеленых юнцов, чтобы они с честью сложили головы в кровавой битве, а ненужные подробности ему ни к чему. Ими пускай занимается командир, если захочет. Впрочем, заведомо известно, что командиру – все равно.
Писарь нервно похрустел пальцами. Сержант поднялся со своего места и, думая совсем о другом, заученно произнес:
– Итак, господа рыцари, меня зовут Бобадилья Хорн. Я ваш гармост, и с этой минуты все неприятности, которые случатся в вашей жизни, будут связаны со мной. Вопросы есть? Нет. Ваши койки в шестой казарме, спросите у караульного. Сейчас вы свободны, можете идти в город.
Писарь испустил вздох облегчения, которому позавидовал бы даже бык, на котором за день вспахали целое поле, а теперь наконец распрягли.
Новобранцы повернулись, чтобы идти.
– Герцог, – внезапно окликнул Ульриха сержант.
– Да?
– Здесь это не имеет значения.
* * *
Зверь вел себя очень странно, но захваченный азартом погони охотник слишком поздно заметил его неестественно-ленивые, спокойные движения, его чрезмерную даже для сытого, могучего хищника уверенность и абсолютное презрение к человеку.
Пес Абарбанеля, вообще-то, очень силен. Пожалуй, даже чересчур. Не только хрупкое человеческое тело не выдерживает натиска тройного частокола его клыков, слегка загнутых внутрь, словно крючья. Ему уступают дорогу медведи и стаи волков, и даже могущественные оборотни и упыри не жаждут открытого столкновения с этой живой грудой мускулов, шипов и когтей. И все же ни один хищник на свете, если он не доведен голодом до слепого, перехлестывающего через край отчаяния и если он, конечно, не болен бешенством, не станет бросаться на охотника.
Вряд ли зверь знает, что такое – охотник. Но отличить хищника среди людей, своего собрата по духу, такого же, как он, рыскающего в чащобах в поисках добычи, может абсолютно безошибочно. А этот не просто сыт – аж лоснится от изобилия вкусной пищи. И совершенно здоров. И потому такое поведение зверя более чем странно.
Даже самое яростное и тупое чудовище предпочитает легкую добычу.
Никогда теймури не станет без веских причин сражаться с василиском;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49