– Этого не может быть, – прошептал потрясенный продавец счастья. – Не может быть, ты просто не понимаешь.
– Да не стоит так переживать, – отмахнулся командир. – С кем не бывает? Подумаешь, ничего не написал. Ты лучше пей, пока есть что пить.
– Можно я попрошу тебя взять еще один билетик? – тихо спросил лоточник. – Бесплатно, разумеется.
– Послушай, друг, ты всерьез веришь в эти смешные предсказания? Тогда твой сурок разумнее тебя.
– Возьми. Это очень важно.
– И почему я не вытолкаю тебя взашей? – удивился Картахаль. – Ладно, будь по-твоему. Давай сюда свой лоток.
Сурок, оторвавшись от сосредоточенного поглощения очередного ужина, деловито покопался в куче пергаментов и взял в лапки пергамент, сложенный конвертом.
– Впервые играю в детские игры, – недовольно проворчал рыцарь, но билетик все-таки развернул и с торжествующим видом предъявил его лоточнику.
– Пустой, – потрясенно прошептал тот.
– Дались тебе эти предсказания. Ну да, пустой. Стоит ли делать из этого чрезвычайное событие?
– Впервые вижу человека, чья судьба еще не определена.
– Ничья судьба еще не определена, – глухо ответил Картахаль. – Даже судьба мертвых.
– Все в руце Пантократора.
– Все в руке моей, – возразил воин. – И ты меня не переубедишь.
– Хорошо, – неожиданно легко согласился лоточник. – Но раз уж ты такой любезный хозяин, что принял меня глухой ночью, перед походом, да еще поишь вином и кормишь сыром моего проглота, то не откажи еще в одной милости.
– А ты, однако, не такой скромник и бедолага, как мне показалось поначалу.
– Видимость обманчива, друг мой.
– Хорошо, я выполню и эту твою просьбу. Глупо, да и неосмотрительно останавливаться на середине пути. Говори, чего ты хочешь.
– Сыграть с тобой.
– Да бога ради. Только учти, я просто так не играю. В любой игре должны быть крупные ставки, иначе нет смысла даже садиться за стол.
– Согласен. Тогда я поставлю Гауденция, а ты – деревянную лошадку, которая лежит в том сундуке.
Лицо Картахаля превратилось в маску яростного и грозного бога.
– Откуда ты узнал о содержимом моего сундука?
– Не все ли равно. Мы живем среди людей, а не в пустыне.
– Можно сделать так, чтобы в пустыне, – осклабился Лу Кастель. – А потом вытрясти из тебя всю правду.
– Считай, что я просто предположил – и угадал.
– Считай, что ты уже покойник.
– Тогда предположим, что я подглядывал за тобой. Скверная привычка – не занавешивать окна, ты не находишь?
– Давай предположим, что я и теперь тебе не верю.
– Дело хозяйское. Ставишь или нет?
– Разумеется, нет. И твою ставку не приму. Во-первых, зачем мне сдался твой сурок? Во-вторых, это подло с твоей стороны, не находишь? А в-третьих, кто за ним станет присматривать, когда меня убьют?
– А кто станет присматривать за Бунда-Хумом?
– Тем более – подло. Странный у нас выходит разговор, не находишь?
– Предлагай свои условия.
– Ты ненормальный, тебе это кто-нибудь говорил, паяц?
– Бывало.
– И как, не смущает?
– Все мы немного безумны. Сыграй со мной, сделай милость. Просто так, не на деньги или то, что дороже их, а ни за что…
– Обычно такие игры обходятся дороже всего. Любопытно, что я никак не могу на тебя разозлиться всерьез, хотя ты и заслужил. Во что хочешь – карты, кости?
– А, все равно, – махнул рукой лоточник, и его черно-красно-белый колпак упал на пол, тихо звякнув бубенцами.
Картахаль достал из шкафа кости и колоду карт.
– И не надоело тебе бродить по свету в таком странном одеянии?
– Не знаю. Как-то не задумывался.
– А я бы на твоем месте задумался. Для паяца ты какой-то чересчур серьезный, невеселый. Даже сурок твой не спасает положения.
– А где ты их видел, веселых паяцев?
Картахаль бросил кости.
– Двойка.
– Ты проиграл, – улыбнулся лоточник.
– Давай поглядим, как оно будет.
Кости стукнули о доски стола.
– Единица?! – едва не взвился под потолок ночной гость. – Не может такого быть!
– Экий ты забавный человек. Всего-то у тебя не может быть: и пустого пергамента, и проигрыша.
– Еще раз. Я бросаю первым.
– Пожалуйста.
– Пятерка.
– Шестерка.
Лоточник воззрился на Картахаля, как на привидение.
– Еще раз.
– А стоит ли?
– Стоит. – Он долго тряс кости, прежде чем решился их бросить. – Единица! Абарбанель тебя подери!
– Отличное пожелание перед походом, – ухмыльнулся Лу Кастель.
– Прости, это я в сердцах. Это не про тебя…
– Да я понимаю. Еще раз?
– Нет, не нужно. Я узнал все, что хотел. – Он поднялся со своего места, залпом допил вино, сунул сурка за пазуху.
– Рад за тебя, – сказал Картахаль, провожая его к дверям. – И хотя я совершенно не понимаю, зачем ты приходил, но я почему-то рад, что провел это время в твоей компании. С тобой спокойно, паяц. А с тобой весело, Гауденций.
– Спасибо за вино и сыр, – медленно произнес продавец билетиков, теребя в руках свой потрепанный колпак. Тот откликался печальным звоном, как живой. Видно было, что паяц чем-то потрясен и обескуражен. – Тогда, до встречи.
– Увидимся в «Выпивохе», после войны. – Лу Кастель крепко пожал ему руку.
– Может статься, и в «Выпивохе», – кивнул паяц.
– Опять темнишь?
– Просто говорю, что всяко может статься.
– Все в руце Пантократора? – хитро прищурился Картахаль.
– Да нет, я уже понял, что на тебя это правило не распространяется.
– Вот и хорошо, что понял. Прощай, Паяц.
– До свидания, Созидатель.

* * *

Белый, до голубизны, холодный лунный свет заливал всю спальню и проникал в глубокий альков, в котором метались в яростной схватке два перламутровых тела.
– Арр… Арр… Арбогаст!!! – рычала принцесса, впиваясь острыми ногтями в упругое тело любовника. – Арбогаст…
Она откинулась на подушки, как отваливается от опустошенной жертвы сытый вампир, и облизнулась.
– Как хорошо с тобой, – сказала она после паузы.
Здесь, по всем правилам, должна была последовать ответная реплика. Не то чтобы зиккенгенка нуждалась в еще одной похвале, но не слышать оной оказалось нестерпимым для ее самолюбия.
– Тебе хорошо со мной? – спросила она уже требовательнее.
– Да, – отозвался он.
– Я лучше всех?!
– Да.
– От покойника и то больше восторгов, – недовольно фыркнула принцесса и встала с кровати, натягивая на голое тело расшитый золотом алый халат. – А дедушкин канделябр куда красноречивей. Твое счастье, милый, что ты такой выносливый и породистый жеребец, иначе бы я давно уже распрощалась с тобой.
Угроза не подействовала. В алькове по-прежнему царила тишина. Желтоглазый красавец лежал на спине, и лунный луч в сладкой истоме скользил по его совершенному телу, казалось изваянному из цельного куска прозрачного голубовато-белого опала или сотканному все из того же лунного света. Черные длинные волосы разметались по подушке. На губах блуждала загадочная улыбка. Казалось, он просто не слышит любовницы.
– Послушай, – возвысила голос Эдесса Атри, – я тебе что, служанка, что ты обращаешься со мной подобным образом? Если ты возомнил себя единственным и неповторимым и решил, что теперь я готова для тебя на все, то ищи себе другую…
Она запнулась, подбирая нужное слово, достаточно обидное, чтобы уязвить его, но все-таки не оскорбительное для себя самой.
– Ты знаешь, что меня не интересуют другие женщины, – сказал он, воспользовавшись секундной паузой. – Они чересчур много говорят. Ты хороша в постели, Эдесса. Не порть впечатление от этой ночи глупыми речами.
Принцесса присмирела. Отчего-то он заставлял ее слушаться, и ей это даже нравилось временами.
– Но я тебе нравлюсь?
– Когда ты не похожа на других женщин.
– А ты знал кого-нибудь лучше меня? – спросила она, разумом понимая, что не следует ставить такие опасные вопросы. Но ее буквально тянул за язык какой-то взбесившийся демон.
– Зачем тебе это? – спросил он с легким удивлением. – Если я солгу, ты прицепишься ко мне как клещ, чтобы выпытать правду. Скажу правду – оскорбишься.
– И все-таки ответь!
– Странные вы существа – люди, – хмыкнул рыцарь. – Изволь, если ты так этого желаешь. Знал.
– Она была… намного лучше?
– Неизмеримо.
– Ты и тут немногословен.
– Не вижу смысла. Слова, Эдесса, ничего не значат, странно, что ты до сих пор этого не поняла.
Герцогиня Атри в ярости кусала губы.
– Что ж, – произнесла она наконец. – Не стану донимать тебя расспросами. Ты прав, мне это не к лицу. Только один вопрос, всего один, последний.
– Смотря какой.
– Как ее звали?
Арбогаст приподнялся на локте и посмотрел любовнице прямо в глаза. На секунду ей показалось, что в ее алькове притаился ночной хищник, тварь Абарбанеля – василиск, вампир или оборотень, и она невольно поежилась.
– Анерра, – тихо сказал он. – Ее зовут Анерра.

* * *

На другом конце Охриды, над широкой степью, тяжело висела огромная круглая луна.
Она освещала бесчисленные шатры, повозки, стреноженных лошадей и тревожно всхрапывающих быков, которых беспокоил запах ночных хищников. Огни костров перемигивались с мерцающими звездами, но их свет терялся в могучем потоке лунного света. Лагерь манга-ди-хайя полностью погрузился в некое странное вещество немыслимого оттенка, в котором смешались призрачное сияние жемчугов, золото солнца и голубизна холодной стали.
Шатер рахагана казался отлитым из серебра.
Окружавшие его стражники не спали. Вероятнее всего, не потому, что боялись нападения, а потому, что яркий свет затекал под веки и мешал уплыть в страну снов.
Хар-Давану было легче: под плотной тканью шатра устроилась на ночлег темнота, и он принадлежал ей без остатка.
Ему снова снились стихи. Стихи о нем самом или о таком, как он. Почему-то во сне все обычно кажется смешнее или печальнее, чем наяву, и обычные слова заставили его заплакать. Он проснулся и сел, удивляясь тому, что еще способен проливать слезы.
За пологом шатра мирно спал лагерь манга-ди-хайя. Его непобедимая армия. Он проведет ее от одного края мира до другого, и завоеванные страны, как переспелые плоды, будут сыпаться в подставленные ладони. А потом, когда в его силах будет исполнить невозможное, он восстановит из праха древний Баласангун и привезет туда Алоху. Он покажет ей спокойную Дивехши, и бурную Айшме, и Хионайские озера. Он бросит к ее раздвоенному рыбьему хвосту все цветы и фонтаны, он заставит птиц петь только для нее, а мотыльков – водить хороводы. Он доберется до небес и спустится под землю, но найдет того, кто распоряжается жизнью и смертью, и заставит его сделать так, чтобы Алоха открыла глаза и увидела все чудеса, которые он для нее добыл.
А потом…
Не важно, что будет потом. Главное – мечта. Человек без мечты и стремления подобен сухому колодцу, пустому кувшину, в котором шуршит и пересыпается горячий песок, и бесплодной земле. Нет смысла в его бытии. Мечта дороже жизни, и он готов платить за нее. Даже так, как ему предсказали в этом странном сегодняшнем сне.
Рахаган обхватил руками колени, задумался и вспомнил каждое слово из этого не то заклинания, не то песни, не то стихотворения.
Вне всякого сомнения, оно написано про него. Или про такого, как он.

Он умирал. Все стало темнотой –
Агонией мучительной и долгой.
И смерть не захотела быть простой:
Пришла по-царски, а не втихомолку.
Что толку, что построены войска,
Когда друзья уже за власть дерутся?
Чужое небо смотрит свысока,
И в этом небе тени мертвых вьются.
Он царь – не бог; солдат, а не поэт,
Но он велик и на краю могилы.
А ведь ему не так уж много лет,
Он изнемог от невозможной силы.
Он созидал империю добра…
Что ж стонет этот мир, залитый кровью?
А он устал.
Окончена игра.
Он проиграл –
И заплатил любовью.

Его пугало это шелестящее ночное предсказание, но отступать было поздно. Да и некуда.

* * *

Храм не закрывался всю ночь, но перед рассветом тут не было молящихся. Они явятся позже, когда проводят родных и близких, прольют первые слезы и ринутся за утешением и помощью к Пантократору.
Старый хорарх, похожий на толстого седого ежика, сидел у алтаря, растирая ноющие ноги. В его возрасте трудно бодрствовать всю ночь напролет. Красные от усталости глаза слезились и слипались; тяжелый удушливый сон норовил свалить его прямо на месте, но хорарх мужественно сопротивлялся телесной слабости. Сейчас он должен думать не о себе – о других.
Он понимал их всем сердцем. Когда-то давно, он помнил точно, насколько давно – тридцать семь лет, восемь месяцев и пять дней назад, – они с женой тоже стояли у Фрейзингенских ворот, провожая на войну армию Охриды. И своего единственного сына.
Старик смахнул непрошеную слезу.
Слабое утешение – быть отцом героя, павшего в сражении.
Жена тихо последовала за сыном – без жалоб, стонов и упреков, но хорарх до сих пор кощунственно полагал, что Пантократор поступил с ней несправедливо. И до сих пор выпытывал у него, как же так вышло?
Единственный посетитель вошел в храм беззвучно, как тень. Обнажил голову перед Знаком Пантократора. Поклонился хорарху. Тот узнал его – трудно не узнать рукуйена Риардона Хорна, правую руку великого магистра Монтекассино, человека, которому прочат золотой трон мавайена и великое будущее.
– Доброе утро, сын мой, – произнес хорарх как можно приветливее и, кряхтя, поднялся на ноги. Как он и ожидал, спину скрючило, и разогнуться одним движением он не мог. Данный процесс требовал мастерства и постепенности.
– Доброе утро, падре. – Риардон поспешил ему на помощь. – Я бы хотел заказать заздравный молебен.
– Кто нынче не хочет заказать заздравный молебен, разве что одинокий безумец? Впрочем, прости. Мне нужно знать имя.
– Да, разумеется.
Хорарх вытащил из-за пазухи чистый пергамент (для таких вот, особо важных персон – что поделаешь, и перед Пантократором не все равны; ложь, что это не так), обмакнул перо в чернила (специально припас бутылочку на столике у алтаря, и кучку очинённых перьев – через час тут начнется сущее светопреставление) и приготовился писать.
– Помолитесь, падре, за гармоста Бобадилью Хорна. Пускай хранит его Пантократор и небесное воинство.
Риардон положил на столик тяжело звякнувший кожаный мешочек.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49