– Нездешняя красота.
Мастер повернул к нему голову.
Прекрасную гордую голову неведомого божества.
Он был чрезвычайно бледен, и его втянутые щеки казались вырезанными из тех же опалов, что и вершины игрушечных гор. Огромные глаза ночного животного, начисто лишенные белков, один – сапфирово-синий, а другой – красный, как языки пламени, напоминали ночную бездну, и в этой бездне сверкали крохотные золотые искорки.
Худое, очень тонкое в кости тело не казалось нескладным, но утверждало в мысли, что это существо не сродни людям. Он был очень высок, чересчур высок даже для человека огромного роста, и Монтекассино, там, на поверхности, поражавший своими размерами, едва доходил ему до груди.
Длинные изящные пальцы существа состояли не из трех, а из четырех суставов и сгибались в трех местах. Кожа на них была алебастрово-белая, без единой прожилки, свидетельствующей о том, что под ней течет хоть какая-то кровь, а ногти – угольно-черными.
Великий магистр видел однажды, как этот ноготь вошел в гранитную глыбу, как раскаленная спица в восковую свечу, и вспорол ее, словно ветхую ткань, разбрызгивая каплями во все стороны огромные обломки камней.
Буйный водопад волос густо-красного цвета обрушивался до самого пояса. А за неожиданно широкими плечами вздрагивали тонкие, как паутинка, черные, как мрак преисподней, перепончатые драконьи крылья с острыми когтями на сгибах.
– Ты пришел, – прошелестело существо, стараясь говорить как можно тише.
Монтекассино коротко кивнул.
– Он так близко, что даже люди предчувствуют его появление.
Мавайен снова наклонил голову.
– Ты хочешь знать, как его остановить, но я уже говорил тебе когда-то: это все равно что пытаться остановить океанский прилив. Что бы ты ни делал, соленые воды все равно наступят на сушу и поглотят ее, а затем отступят до следующего раза.
– И все-таки, прошу тебя, дай мне совет.
Существо взмахнуло крыльями и поднялось в воздух. Его ступни оказались на уровне глаз великого магистра, и тот снова внутренне содрогнулся, глядя на огромные когти, похожие на заточенные серпы. Пленник уселся на насесте и сложил шелестящие крылья.
– Я редко интересовался людьми, но ты меня порой забавляешь.
– И на том спасибо, – откликнулся великий магистр.
– Знаешь, поколения твоих предков, – и существо сделало всеобъемлющий жест, показывая, что имеет в виду все множество людей, сколько их ни было на свете от самого его возникновения, – боялись и ждали пришествия Ардамалеха. Правда, они по-разному называли его, но гессерский язык представляется мне наиболее точным – разрушитель старых миров. Вдумайся, Фрагг, – старых.
Ты становишься на пути солнечного колеса, когда оно проделывает свой путь от восхода к закату. Ты пытаешься остановить падающие звезды, даже не спрашивая, отчего они вдруг сорвались с небесного свода и устремились к земле. Тебя это не интересует. Ты собираешь в кучу обломки уходящего мира и не задумываешься о том, что тем самым оказываешь миру плохую услугу. Ему давно пора рассыпаться в прах, чтобы после из этого праха возникло нечто новое.
Тебе нет дела ни до чужих богов, ни до воли Пантократора, которому ты якобы служишь. Ты камня на камне не оставишь, только чтобы вышло по-твоему.
На самом деле Ардамалех, в том смысле, в каком понимаете его вы, люди, – это ты. У тебя нет мечты, пускай и жестокой. У тебя нет стремления в неизвестное. Ты хочешь, чтобы все осталось как есть и ни на йоту не сдвинулось. У тебя и таких, как ты, есть только цель.
– Выжить, – глухо произнес Монтекассино.
– Возможно. Я не рассматривал эту проблему с точки зрения смертного. Скажи мне, Фрагг, отчего вы так боитесь логического завершения собственной жизни? Разве кто-то из вас не умирал?
Великий магистр задумался на мгновение.
– Наверное, потому, что так и не постигли, что она такое. На наших глазах умирают десятки и сотни людей, но ни один не возвращается, чтобы объяснить, как это было. Человечество накопило самый большой свой опыт в этой области: мы научились убивать, умирать, провожать в последний путь. Но мы так и не узнали, куда он ведет и что ждет нас за гранью тьмы. Умирая либо убивая, мы не понимаем, что делаем. А это самое страшное.
– Ардамалех не боится смерти и неизвестности, – сказал пленник после такой долгой паузы, что Монтекассино уже подумал, что разговор на сегодня окончен. – Этим он отличается от всех вас. Этим он сильнее и слабее – в одно и то же время. Он велик тем, что у него есть мечта, необъятная, как океан, недостижимая, как небеса, но именно поэтому такая прекрасная. Он уязвим во всем, что касается этой мечты, и здесь вы сможете нанести ему роковой удар. Мне искренне жаль его, ибо я видел падение множества старых и рождение новых миров. И ни один из них не рухнул и не возродился из пепла одномоментно. Это долгий и мучительный процесс, на который уходят жизни десятка Ардамалехов. А они, глупые, так охотно отдают их взамен на пустые обещания судьбы – пускай даже догадываются, что их непременно обманут.
Не знаю, что будет с каждым из вас, Фрагг, по отдельности, но вы – люди – переживете и эту напасть. Вы даже не заметите, что ваш старый мир закончился и вокруг течет новое время.
Ты просил совета? Вот мой совет – уничтожь мечту Ардамалеха, и ему будет незачем жить. Сделай так, чтобы ему было некуда идти и некуда возвращаться, и он сам остановится посредине дороги. Ибо ему не важно, выживет ли он. Предложи ему что-то ценнее его жизни, и он с радостью променяет ее на твой подарок.
Ардамалех – это тот, кто заглянул однажды за завесу и не испугался сияющего и вечного может быть.
О чем ты думаешь, Фрагг?
Монтекассино улыбнулся:
– Я слушаю тебя, как слушаю обычно музыку. А думаю… о чем же я думаю? Вероятно, о том, почему ты тут. Чем больше я тебя знаю, тем меньше верю, что эти жалкие письмена могут удержать тебя в темнице против твоей воли.
– Не преуменьшай их власти, – отозвался пленник, переступая по золоченому шесту, как огромный пернатый хищник. – Мне потребовалось бы некоторое усилие, дабы преодолеть сопротивление этих стен, а сие есть великое достижение для смертных. Но ты прав – я здесь отчасти по твоей, а отчасти – и по собственной воле. А есть еще воля высшего существа и прихоть переменчивой судьбы. Но объяснить причины на вашем, земном, языке я, увы, не в состоянии. Хотя тебе – объяснил бы. Ты понял бы меня – должен был бы понять.
– Иногда мне кажется, что я пускай и не понимаю, но чувствую это без объяснений.
– И каковы твои ощущения?
– Это ледяной ужас, великолепный мрак, сияющая, как ты сказал, бездна – и восторг.
– Ты почти описал смерть такой, какой ее видят изнутри уходящие, – заметило существо. – Но нам пора прощаться. Тебя уже ждут. Там, наверху, другие заботы. И что бы я ни посоветовал тебе, но будет еще война, кровь, предательства, смерти… И все это по капле будет вытягивать из тебя жизнь.
– Куда я денусь? – мрачно спросил великий магистр. – Благодарю тебя, великолепный, за беседу, добрый совет и за удовольствие наблюдать сии удивительные произведения.
И он указал на карту Медиоланы.
– Ступай, – приказало существо.
И когда Фрагг, низко поклонившись, повернулся, чтобы выйти, внезапно окликнуло его:
– Магистр!
– Да, великолепный.
Тонкие крылья распахнулись, подняв своего обладателя к самому потолку. И оттуда, из-под куполообразного свода, усеянного золотыми звездами, которые складывались в копии настоящих созвездий, прозвучал глубокий и мощный, как рев водопада, голос:
– Было бы нечестно утаить от тебя главное.
– Что именно, великолепный?
– Ты смотришь не в ту сторону.
Ты ищешь в другом месте.
Ты идешь не туда.

* * *

В неверном свете сотен факелов степь, казалось, ожила и двинулась на Маранью.
Несметное количество воинов, бесшумных как тени и неотличимых от собственных черных теней, бегущих рядом с ними на приступ, вызывали безотчетный ужас. Словно почувствовав беду, негромко взвыли собаки, запертые в домах, да тут же и захлебнулись собственным воем.
Юбер Де Ламертон дал знак своим солдатам, и лучники подняли луки, приготовившись стрелять. Они совершили ошибку, следя за тем, что происходит внизу, у подножия башен, у основания стен. Никому из защитников крепости не пришло на ум поднять голову и тревожно всматриваться в ночное небо. А ведь заподозрил неладное правитель, еще днем заподозрил, но тут же и отбросил свои предположения как абсолютно бессмысленные. Он думал, что не стоит отвлекаться на вероятное, но в принципе невозможное. И оказалось, что просчитался.
Его просчет был оплачен ценой крови.
Сколько стоит людская кровь – запекшаяся на белых камнях; впитавшаяся в сухой песок и жесткую рыжую пыль; забрызгавшая голубой шелк праздничного девичьего платья; окрасившая прозрачную воду фонтанов; обагрившая чужой меч; растекшаяся под проломленными доспехами; обратившаяся в ржавчину на сломанном клинке, – кто оценит?
О секахах, коварных крылатых тварях, внешне немного похожих на людей, но отличающихся невероятной жестокостью и пожирающих все живое, что они могли высмотреть из-под облаков, в Маранье знали только понаслышке. Редкие путешественники, побывавшие на далеких Валапаганских островах, рассказывали о плотоядных монстрах, которых панически боялись туземные жители, расписывая в красках пережитые ими лично ночные кошмары. К этим байкам так и относились – как к обязательной, захватывающей дух истории, не имеющей никакого отношения к истинному положению вещей. От путешественников обыватели ждут не подробного доклада, не сказки. Иначе кто их будет слушать и подливать вина за свой счет? Кого интересует, что на самом деле происходит на краю света, если на самом деле там не происходит ничего интересного?
Редкие книги в дворцовой библиотеке тоже крайне скупо рассказывали о крылатых монстрах. А три гро-вантара, отправленные в Маранью, как Айелло Тесседер – в Тогутил, во искупление каких-то своих провинностей, никогда с ними не встречались. Им вполне хватало охоты на степных оборотней – синкеллов, принимающих в полнолуние облик двуногого звероящера, упырей, которые поселялись всюду, где жили люди, и прочей нечисти помельче.
Но и путешественники, и воины Пантократора. и летописцы в один голос утверждали, что секахов – тупых и злобных чудовищ – совершенно невозможно приручить. Ими может управлять разве что Абарбанель – но на что они ему сдались?
Рыцари Эрдабайхе стояли сейчас на стенах вместе с остальными защитниками – храбрые, отважные и умелые воины, они были незаменимы в рукопашном бою. Измученные защитники Мараньи ждали первой атаки.
Никто не атакует мощные, прекрасно защищенные башни. Приставные лестницы обычно поднимают у стен в самых доступных местах, и там же обычно ждут нападающих котлы с кипящей смолой, расплавленным оловом, а также камни, бревна и ливень дротиков.
Башни, защищенные толстыми стенами и узкими бойницами, берут приступом в самую последнюю очередь, когда враги уже ворвались в город. Донжон – эта крепость внутри крепости – стоит до последнего.
Никто не мог предвидеть, что именно к башням устремятся быстрые черные бесшумные, невидимые в ночном небе тени. Только когда первый, леденящий душу вопль прорезал гнетущую тишину, когда из-за дверей донжона послышались крики и звон оружия, а также рычание и отвратительный, на нестерпимо высокой ноте, нечеловеческий визг, оказалось, что битва уже в самом разгаре, а защитники Мараньи об этом не знают.
Секахи пролетали над стенами, сбрасывая вниз железные крючья с привязанными к ним канатами из конского волоса и растительных волокон. И как тогутильский гарнизон, так и воины Де Ламертона быстро обнаружили, что это волокно не так легко перерубить или отрезать. Они с яростью кромсали веревки, а их уже тянули снизу варвары и поднимали вверх приставные лестницы, на которых гроздьями висели воины в причудливых костяных доспехах и меховых плащах.
Их искаженные яростью лица были густо покрыты алой краской. Их головы закрывали черепа животных, а в руках они держали причудливое, но смертоносное оружие, которым владели ничуть не хуже, чем рыцари Охриды – своими мечами и секирами.
Факелы гасли с тихим шипением один за другим, когда над ними, свистя крыльями, пролетали кошмарные твари.
Лучники стреляли в темноту, наугад.
Воины, пытавшиеся оттолкнуть лестницы специально припасенными рогатинами, были атакованы секахами и вынуждены отбиваться от них. А нападающие, воспользовавшись короткой передышкой, карабкались вверх с ловкостью горных хищников, какими, собственно, и являлись на самом деле.
Юбер Де Ламертон в растерянности огляделся вокруг. Бой шел одновременно повсюду – на зубчатых стенах, во дворе крепости, на ступенях его дворца, в донжоне. Враги, как горошины из порванного мешка, сыпались откуда только возможно: спрыгивали с небес, поднятые в воздух выносливыми и мощными секахами; ломились в пролом, образовавшийся в стене после того, как воспользовавшийся паникой защитников отряд проломил решетку, закрывающую водосток. Они кололи, рубили, вращали, как жонглеры свои огненные колеса, длинные шесты с широкими косами с обеих сторон.
Вот какой-то варвар мягко, как торитой, приземлился на корточки, тут же выпрямился и почти лениво пронзил костяным трезубцем молодого лучника. Тот издал жалобный, почти птичий крик и свалился кулем под ноги правителю, закатив глаза под веки и скребя пальцами по ступеням.
Небольшой пятачок у самой стены удерживали трое гро-вантаров. Возле них в нелепых позах лежали тела поверженных врагов. Одни уже не шевелились, другие еще куда-то ползли, волоча искалеченные или отрубленные конечности, – пытаясь укрыться от беспощадных воителей либо, напротив, дотянуться до них в последнем броске.
За спиной Де Ламертона вырос воин с двулезвийным топором в руках, и один из гро-вантаров метнул в него нож с тяжелым лепестковым клинком. Комт вздрогнул, когда грузное тело внезапно свалилось ему на плечи, споткнулся, не удержал равновесия и покатился вниз по ступенькам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49