Образование на землях Европейского Казачества единого самостоятельного казачьего государства — Казакин. Постоянный союз с Германской империей и признание ее покровительства над Казакией».
Это были не только слова. 22 июня 1941 года Глазков послал Гитлеру ходатайство о «формировании казачьих воинских частей в зарубежье, чтобы сразиться с красным врагом».
Вскоре «гетманцы-державники» и казаки разработали «Украинско-казачий договор дружбы». Они признали «суверенитет и полную политическую независимость будущих государственных образований Украины и Казачества... Территориальной границей между ними договаривающиеся стороны признают границу, установленную договором между Украинской державой и державою Всевеликого Войска Донского в 1918 г. августа 7-го дня в г. Киеве».
Они делят землю. А Красная Армия ее защищает. У Бреста и Равы-Русской. На Днепре и Миусс. Под Москвой. Отложим на время в сторону черную папку. И перенесемся в Москву сорок первого года, где осталась Вера Павловна Роговская. Она жила там же, в Столешниковом переулке,
таком известном, что когда однажды кто-то из ее знакомых написал на конверте по ошибке: Ленинград, Столешников переулок, то письмо все же пришло в Москву и было ей вручено. Она работала, дежурила, как и все, в штабе ПВО, выбирая свободные минуты, писала дневник, не задним числом, а описывала все, что происходило в те дни и ночи:
«6-июля 1941. 24 июня в «Известиях» и «Красной звезде» была опубликована песня композитора А. В. Александрова на слова В. И. Лебедева-Кумача «Священная война». Более сильной песни я не знаю. Разве только «Марсельеза» или «Интернационал». Но исполнялась она очень редко. Я пошла и позвонила на радио. Сказала, что эту песню надо давать как можно чаще, что она необычна по своему воздействию на людей. Пока я дошла до своей комнаты (телефон у соседей), «Священная война» уже звучала. Мы с волнением ее слушали.
7 июля 1941. Вчера звонил Володя. Он попал в 21-ю дивизию народного ополчения Киевского района. Дивизия формируется из сотрудников киностудии «Мосфильм», институтов Академии наук СССР, кондитерской фабрики им. Бабаева и др. Место формирования — Староконюшенный переулок, № 18, школа № 59. Но я целый день была занята своими делами и к нему поехать не могла, т. е. не личными, а делами нашей группы самозащиты.
Сегодня утро мягкое, теплое, светлое, такая погода чудесная... И в такое доброе, яркое утро надо умирать. Тысячи молодых жизней погибают на поле битвы. Смерть—это обычно, а жизнь — чудо. И почему так много зла на земле, ведь главное — это добро. И что такое зло? Сколько лет я стараюсь расшифровать это понятие, потому как того, что отвечают на этот вопрос, мне мало, это меня не удовлетворяет. Однажды у какого-то автора, у Паустовского или Ефремова, я нашла один отрывок, прочитав который, сказала, что вот с таким определением зла я согласна. Но потом я напрасно искала этот отрывок, а содержание его забыла.
Взяла белье Володе, кое-что поесть — и поехала к нему. Улицы Москвы изменились: везде мешки с песком, все люки, окошки внизу, все решетки закрыты тяжелыми плитами, заложены кирпичом. То и дело проходят группы красноармейцев, отряды ополченцев в собственной одежде... Лица москвичей невеселы, озабочены, угрюмы. Подъезжаю к школе. Знакомая картина войны: на бревнах, кирпичах, на выступах домов сидят тесные кучки людей — мобилизованные и провожающие их; разговор то жарко разгорается, то затихает;
унылые взгляды украдкой, подавленный вздох, веселая шутка, возбужденный смех, слезы, заунывная, раздирающая душу мелодия гармоники. Неужели это все правда, неужели я сижу здесь, провожаю своего милого брата!!! У него настроение очень хорошее, бодрое, боевое. Чувствуется единение со всеми. Это — всенародный подъем.
9 июля 1941. Сегодня увезены все дети нашего дома в Па-челму Пензенской области. Обнялись на прощание с отцом Лоры. Я стояла во дворе под воротами и плакала. «И вам, как семье красноармейца, помогут выехать»,— сказал он мие, обнимая. А я не об этом же плакала...
Звонил один военный о Володе. Прочел обращение к семьям ушедших ополченцев: «Будем защищать наших жен и детей, нашу Родину». Успокоил меня насчет Володи. Вчера они прошли 40 километров, остановились в лесу, спали под открытым небом. Утром дали хороший завтрак, на обед консервы. Завтра будет горячая пища. «Можно ли писать? Дайте адрес».—«Нельзя».—«Как ваша фамилия?»—«Морской. Я работник штаба. Думаю перетащить вашего брата к себе».-«Он очень честный человек».—«Я знаю». Так он меня успокоил своими сообщениями. Наши стоят под Москвой. Да, им есть что защищать! «Настроение хорошее»,— говорят они. И у нас всех настроение лучше. Мы гитлеровцев здорово бьем, как они никогда не ждали. Мы окружены всеобщим сочувствием. Все народы мира на нашей стороне, все солидарны с нами.
12 июля 1941. При поддержке авиации и танков гитлеровцы быстро двигаются на Минском и Бобруйском направлениях на восток. Надо, кроме того, не пускать их к Днепру — на Киев. Все очень сложно и запутанно. Наши войска отчаянно обороняются, не дают себя окружать, не пускают фашистов к Днепру.
16 июля. 2 часа ночи. Вчера в 7 ч. вечера неожиданно приехал в командировку Володя. Очень исхудал, но бодр. Дух в.армии очень хорош: верят в Коммунистическую партию и правоту своего дела, никаких сомнений и колебаний. И мы здесь, в тылу, хотя это тоже фронт, думаем так же. И они, и мы незаметно как-то отрешились от всего. Володя был очень счастлив попасть домой. Лицо его сияло, он все целовал меня и маму, не отходил от нас ни на минуту, не отпускал от себя. С ним в доме стало так спокойно, не так напряженно, хотя на фронтах, положение тяжелое.
Гитлеровцы все продвигаются. В последние дни шли бои в Островском направлении Псковской области. Теперь Остров, как видно, уже взят, потому что бои идут на Псковском и Порховском направлении. Порхов — мой родной город, «любимый город». Там 3 месяца назад умер мой отец, там его могила и мой родной отчий дом... Там мой родной брат Роберт, бедный глухонемой юноша, и его мать, вторая жена моего отца... Значит, обходят Псков. В 28 километрах от Порхова узловая станция Дно с дорогами на Москву и Ленинград.
Как все ненавидят Гитлера! Говорят, зверствуют гитлеровцы, как Чингисхан и Батый.
Сейчас сижу на дежурстве в штабе на телефоне. Дежурю 6 часов подряд, с 9 ч. вечера до 3 ч. ночи. Володю уже проводили, выкупав его в ванне и под душем, напоив и накормив его, починив и выстирав белье. Он немного отдохнул душой, а как уезжал, загрустил: «Может быть, не увидимся больше». Но у меня такого предчувствия нет, мне кажется, что он скоро приедет.
19 июля. Писать совершенно невозможно. Столько волнений, ужасных потрясений, что перо вываливается из рук. Гитлеровцы продолжают наступать. Идут ожесточенные бои под Смоленском с огромными потерями с обеих сторон. Жестокие бои на Псковско-Порховском направлении. Родной мой Порхов, любимый город. Там я училась в средней школе. Бедный мой глухонемой брат, мой друг и любимая учительница Мария Николаевна Щедрина. Еще недавно я посылала ей деньги, как мне ни трудно приходилось... Порхов основан Александром Невским в 1239 году. Я люблю этот красивый и культурный городок с его сдержанными и спокойными, отважными, свободолюбивыми людьми, красавицей крепостью XIII века на мирной голубой реке Шело-ни, с его живописными набережными в сирени, тополях и березах, с его болотистыми лугами, покрытыми скромными, но такими нежными цистами. Особенно я любила ярко-малиновые цветочки на высоких голеньких зеленых ножках.
Порхов — пограничная крепость новгородской земли. И есть там церквушка. Остались ли колокола, в которые звонил Костя? И осталась ли та школа? О светло-светлая и красно украшена земля Русская! И многими красотами удивлена еси...
Вспоминаю, как в Псковской области простой народ вместо е говорит я. «Ня зря», «ня вижу». И еще вместо глагола в изъявительном наклонении употребляют деепричастие
в качестве сказуемого: «Отчего вы на «ШИ» разговариваете: ушедши, приехавши?»—«Ня знаю, ня знаю, мы так привыкши». И спрашивающий и отвечающий бесподобны.
Теперь город сожгут. И прекрасные сады его, каких нет нигде, тоже сожгут и вырубят. И колокола на пушки переплавят. Я потеряла покой, не сплю ночами. Представляю себе страдания моих родных и всех сограждан-порховичей, которые являются для меня самыми дорогими и близкими людьми; я плакала в три ручья: за все недели войны вылились в эти минуты мои слезы. А плачу я редко и больше, вероятно, не пророню ни слезинки. Как они быстро до Порхова докатили. Никто опомниться не успел. Прекратившаяся было эвакуация снова возобновилась. Но, хотя и нелегкая, победа будет за нами. Это не фраза. Я так думаю.
Вот написала — и легче стало. Прав был Костя.
21 июля 1941. В 10 ч. 18 м. объявлена воздушная тревога (уже не первая, а в первые некогда было писать). Я сегодня не дежурю, сидим в убежище. Это убежище мне нравится тем, что здесь можно себя чувствовать свободно и можно даже читать и писать. Сейчас 3 ч. 16 м. ночи. Прошло уже 5 часов, а тревога все продолжается. Воздушные бои идут не в нашем районе. Многие спят, я спать не могу. Вспоминаю другие времена... Потихоньку вытаскиваю одну толстую тетрадь своего дневника и читаю. Все свои дневники всегда таскаю с собой, чтобы не пропали. Переношусь в далекое прошлое...
Конец августа был дождлив и холоден. Но как интересно в лесу сейчас же после дождя! Душистый и чистый воздух. Пахнет дождем, землей, травой, листвой, свежестью, мхами и хвоей. Сосны звенят и стонут, обдавая вас мелкими брызгами, на дорогах блестят лужи, в них купаются синицы-аполлоновки и еще какие-то птички, едва проглянет солнце. Такие вековые сосны я видела еще давно в Дарнице под Киевом, когда приезжала в гости к Наде. Однажды мы ходили в Дарницкий лес за грибами. И с нами Костя. И так мне все это дорого и мило, так напоминает детство, леса на Рижском взморье, моей далекой родине, что даже больно делается. Там рядом Литва, о которой всегда почему-то трепетно рассказывал Костя... Только от прогулок по сырости слабые люди часто простуживаются, и я тоже сейчас простуживаюсь; организм ослабел, и я просто никуда не гожусь.
Грустно расставаться с Журавлевом. А какие там вечера! Тишина. Цветы. Часто ходила с сестрой-хозяйкой за цветами под проливным дождем и возвращалась в мокром пальто:
рукава мокрые по локоть, а полы до пояса; но зато цветы особенно хороши, влажные, душистые, такие яркие. Жизнь коротка, но как хороша!
Я зашла в будку станционного смотрителя. В маленькой душной комнатке меня встретила миловидная женщина с ясными синими глазами, с волнистыми, причудливо причесанными волосами ржавого цвета, с тихим голосом и сдержанными манерами. Мы разговорились. Я спросила, не холодно ли ей здесь зимой и не скучно ли. Она ответила, что зимой здесь очень жарко, а сидит она в этой комнате уже шесть лет! Разговаривая с ней, я внимательно, спокойно и чуть грустно смотрела на нее, а она так же вдумчиво и внимательно смотрела на меня. Затем она сказала, что знает мою сестру, и спросила мою фамилию, а я через некоторое время узнала ее имя и отчество: Нина Петровна. Это была возлюбленная Роберта. Нина Петровна не похожа здесь ни на кого, она какая-то особенная и очень понравилась мне. Серьезный, взрослый человек и, вероятно, несчастный. Любить Роберта — трудное счастье.
А вокруг было тепло, сияло солнце, откуда-то слышалась музыка, море цветов в моей комнате и в парке, на корте играли в теннис, на танцплощадке танцевали...
Я захлопнула тетрадь и очутилась в убежище. Труден был переход из того светлого, счастливого, беспечного мира в сырой, холодный подвал.
22 в ночь на 23 июля 1941. Опять убежище. Сбрасывают бомбы. Будем ли живы? Но везде полное спокойствие. Почти все в убежище спят. Тревога началась без 10 минут десять, а перед этим была краткая тревога в 7 ч. 30 мин. Вероятно, прилетала разведка. Значит, в одиннадцатом часу надо ждать налета. Мы успели поужинать (очень скромно), и я уже налила себе чаю. Пока моя чашка остывала, я вышла на кухню. Соседи только еще ставили себе чайники.
— Даю вам десять минут на чай, опоздали, сейчас прилетят,— сказала я.
Но не прошло и пяти минут, как завопили сирены. Было еще страшно с непривычки, и сирены казались от этого зловещими. Я вылила чай в термос и принялась таскать в убежище постели. В этот раз мы лучше организовались: я взяла свою шубу и шелковую диванную подушку и устроила маме постель на диванчике.
Ужасная ночь. Прорвавшиеся в большом количестве самолеты тешились, как хотели, над городом. Пулеметы, зенитки и другие орудия действовали очень активно. Шум
и грохот — своего голоса не слышно. Такое зарево пожаров, что сердцу больно. Дым страшный, черный. Москва горела...
Когда я выходила из убежища, то наверху было так страшно с непривычки. Получали боевое крещение. Что только творилось в небе! Множество прожекторов, разрывы снарядов, как огненные снопы; ракеты гитлеровцев на парашютах сверху и наши снизу. Кругом все гремело, дрожало, глухо гудело. Уже под утро начался большой пожар где-то около Кремля или Большого театра. Слышны были даже крики работающих на пожаре людей. Самолеты налетали волнами с промежутками 5—6 минут. Тревога продолжалась опять около шести часов. Уже рассвело, когда был дан отбой, и публика со вздохом облегчения, оживленно переговариваясь, повалила к выходу. Гора с плеч.
«Никто из нас вечером не знает, останется ли у него к утру голова на плечах» (Бальзак).
Стали считать раны. Осколков на нашем дворе набрали целый ящик. Фугасная бомба попала в Морозовскую больницу, теперь детская № 1. Там находилось более 500 больных детей, всех успели спустить до попадания в убежище.
26 июля 1941. В ночь на 27. В прошлую ночь отдохнули, но зато фашисты в нынешнюю наверстывают. Жестокая стрельба. Враг все старается пробраться к Кремлю. Дежурю в штабе на телефоне, сижу под большим, во всю стену, стеклянным окном в маленькой одноэтажной хибарке. Прикрытия никакого. Если будешь жив — хорошо! Налеты, стрельба, вся борьба происходит волнами.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54