В сарае могли уместиться только двое, и незнакомой даме-судмедэксперту пришлось уступить Гомеру место. От нее исходил легкий аромат сирени, который так любила мать Гомера.
Внутри Молл делал снимки, которым позавидовал бы Сальвадор Дали. Дверца холодильника была открыта, свет внутри включен, и на полочке в дымке пара, томно окутывавшего обычные упаковки с продуктами, лежал человеческий мозг.
Гомер торжествующе улыбнулся, заглянув через плечо Молла, внутри которого что-то хрипело, шипело и булькало, словно в его упитанном теле скрывался гейзер, которому уже лет пять как следовало извергнуться. Эти звуки проявлялись столь бурно, что Гомер поинтересовался, все ли с ним в порядке.
Молл, имя которого давно было позабыто большинством его коллег (но, к счастью, не бухгалтерией), лишь слабо улыбнулся. Лицевые мышцы двигались слабо, словно подверглись внезапной атрофии.
– Все отлично, старший инспектор, все отлично, – ответил он бодрым голосом, ибо десятки тысяч картин убийств, кровопролитий, жестокости и насилия лишили его способности испытывать потрясение.
Гомер вернулся на кухню, на которой мало что изменилось, – похоже, Кули не стало лучше.
– Что с ним такое? – осведомился Гомер у Блументаля, который по-прежнему стоял, склонившись над юным констеблем. Блументаль был худым, высоким и походил на профессора. У него была козлиная бородка, и держал он себя с видом всеведения, но не всемогущества: «Мне все известно, но пользоваться своими знаниями я предоставляю болванам».
– У него приступ неконтролируемого страха.
Гомера постоянно окружали толпы некомпетентных людей, и он всегда был готов объявить об этом во всеуслышание.
– Черт побери! Да скажи ты ему, чтоб он взял себя в руки!
Блументаль, Кули и Гомер сидели в маленькой кухоньке, а мимо задней двери и выхода в коридор то и дело мелькали какие-то люди. Место не очень подходило для словесной схватки, но Блументаль уже был сыт Гомером по горло.
– Может, тебе, Гомер, и доставляет удовольствие весь этот ужас, а вот нам нет. Нам трудно держать себя в руках, а Кули – труднее всех. Он не работает еще и года и пока не привык к придурочным идиотам и их забавам. Он только что пережил потрясение, открыв холодильник и обнаружив там между мороженой фасолью и куриными наггетсами человеческий мозг. Думаю, ничего удивительного, что он чувствует легкое недомогание.
Гомер и Блументаль были давно знакомы, и их отношения были отмечены регулярными словесными перепалками и стычками, сопровождавшимися обоюдными колкостями разной степени резкости, что, как ни странно, не мешало им уважать друг друга. Гомер только хрюкнул – звук, который мало что означал бы, будь он издан свиньей, зато в устах Гомера говорил о том, что тот, так и быть, промолчит, хотя ему есть что сказать.
– Недомогание – это одно, но он выглядит так, словно его пора госпитализировать, – заметил он, кинув взгляд на Кули.
Блументаль вздохнул, отошел от Кули и вывел инспектора в коридор.
– Мой дорогой Гомер, – промолвил он, – вы никогда не отличались особой толерантностью, но сегодня вы просто невыносимы. Откуда эта нетерпимость?
Гомер был не из тех, кто любил откровенничать, и это иногда доводило Райта до бешенства, однако на этот раз он решил изменить себе:
– Точно такое же, да?
– Правда?
– Абсолютно идентично.
Разговор с Гомером напоминал Блументалю обращение Моисея к наиболее недостойным представителям избранного народа.
– О чем ты? – осведомился он.
– О деле Пендреда! Ты что, не заметил? Ты же не мог забыть!
Блументаль закатил глаза:
– Ну, о таком трудно забыть. Только умственно отсталый может стереть из памяти те ужасы, которые вытворял Мелькиор Пендред. И конечно же, я обратил внимание на сходство. Перерезанное горло, выпотрошенное тело, спрятанный мозг. И тем не менее это никого не приводит в особый восторг.
Однако Гомер уже думал о Беверли Уортон, не обращая внимания на своего собеседника.
Арнольд Кокс испытывал смешанные чувства в связи с выходом в отставку. Уже год с лишним, как он открыл новую страницу своей биографии (он решительно отказывался называть ее последней), однако рябь, вызываемая резкой сменой образа жизни, все еще не позволяла ему уверенно оценивать собственное настоящее и будущее. Эта неопределенность раздражала его и мешала осознать себя во времени и пространстве.
И вместе с тем он наслаждался обществом своей жены Пэм и впервые как следует выполнял свои обязанности, работая в саду и огороде (а Арнольд Кокс был строгим критиком во всех областях жизни). Он попытался было заняться гольфом и потерпел сокрушительный провал, однако это с самого начала было рискованным предприятием, продиктованным в основном отвагой, а следовательно, имевшим мало шансов на успех.
Он пытался убедить себя, что все упирается в смену точки отсчета, – но одно дело говорить, а другое действовать. На это было нужно время. Арнольд Кокс был апологетом терпения и методичности; вся его профессиональная жизнь определялась этим правилом, и он не собирался что-либо менять, выйдя на пенсию.
– Куда ты положил ключи от машины? – со сдержанным раздражением спросила жена.
Громада семейной жизни по-прежнему состояла для него из тысячи мелочей – еще один этап, который следовало преодолеть. Ключи были у него в кармане брюк, и Пэм забрала их, добродушно ворча.
– Куда ты собралась?
Она хотела доехать до супермаркета; он отказывался втягиваться в этот обычай – таскаться за женой по супермаркетам. Он слишком часто видел подобные сцены, еще когда работал, и они вызывали у него лишь чувство презрения.
– Надо купить продукты. Чтобы ты не умер здесь от голода, пока меня не будет.
– Ты же не в кругосветное путешествие отправляешься, а всего-навсего уезжаешь на несколько дней к сестре.
Она ответила лишь улыбкой.
– Я планировал начать ремонт в гостевой спальне, – заметил он.
Естественно, его заявление вызвало взрыв одобрения, как это принято у жен вышедших на пенсию мужчин.
Досуг существовал не для того, чтобы его заполнять бездельем или удовольствиями – он предполагал активную деятельность: садоводство было вполне приемлемо для этих целей, но ремонт – еще лучше. Она оставила его в гараже, предварительно предупредив, чтобы он не перетруждался: он привычно заверил ее в том, что не станет, и уткнулся в картонный ящик, где лежали инструменты.
– Это просто ангина, – заметил он вслед ее удалявшейся спине.
Отыскав ведра, губки, наждачную бумагу и мыло, он решил, что для начала будет достаточно.
Телефон зазвонил как раз в тот момент, когда он наливал в ведро горячую воду. Это был его старый приятель по службе, также достигший пенсионного возраста, но все еще цеплявшийся за работу, что вызывало у Кокса восхищение, хотя он и понимал всю бесплодность его усилий.
Вести были безрадостные.
Когда Айзенменгер вечером вошел в помещение, где проводилось собрание сотрудников, он ощутил себя скотиной на торгах. В течение всего дня его новые коллеги отсутствовали по разным причинам – кто-то преподавал, кто-то проводил эксперименты, кто-то решал административные вопросы, кто-то занимался аудитом, – поэтому до своего прихода на ежемесячную встречу старшего медицинского персонала ему так и не удалось познакомиться ни с одним из них. Учитывая это обстоятельство, а также его пятиминутное опоздание, все повернулись к нему, когда он вошел. Выражения лиц варьировались от безразличия до любопытства, а на паре физиономий Айзенменгер различил явные признаки враждебности.
Единственным знакомым ему человеком была Алисон фон Герке, но даже ее лицо в течение нескольких мгновений выражало недовольство тем, что их прервали. Затем оно прояснилось, и она оторвала свои молочные железы от стола, к несомненному облегчению последнего.
– Джон! Входите-входите. Я вас представлю.
И он был представлен разношерстной компании, полное незнание которой мало чем могло облегчить его положение. Амр Шахин, Уилсон Милрой, Тревор Людвиг проявили формальную любезность и не более того; и лишь профессор Адам Пиринджер, присутствовавший несмотря на утренние жалобы Алисон фон Герке, улыбнулся и протянул ему руку, хотя Айзенменгер счел это проявлением его знаменитого обаяния, а не следствием искреннего удовольствия от знакомства с ним.
– Добро пожаловать, Джон. Садитесь вот сюда. Налейте себе кофе.
Тревор Людвиг, высокий скользкий тип с усами и коротко подстриженным седым ежиком, напоминавшим барсучью щетину, не сводил с Айзенменгера глаз. И лишь когда тот, налив себе кофе и заняв свое место, вполне умышленно встретился с ним глазами, тот опустил взгляд и, чтобы скрыть неловкость, спросил:
– Вы из судебно-медицинской экспертизы?
Голос у него был резкий и гнусавый.
– Нет, я больше там не работаю.
Шахин был невысокого роста и казался слишком хрупким, чтобы долго носить на носу свои очки в роговой оправе с толстыми стеклами. И словно для того, чтобы подтвердить это впечатление, он снял их и поинтересовался:
– Разве вы не были связаны с делом Экснер год тому назад?
Губы Айзенменгера передернулись.
– В каком-то смысле. Просто сейчас это не является моим основным местом работы.
Пиринджер расплылся в улыбке, которая, как подозревал Айзенменгер, была не только дежурной, но и бессмысленной.
– Я не сомневаюсь в том, что Джон – опытный гистопатолог, Амр. – Но почему-то это заявление оставило всех в убеждении, что это всего лишь аванс, который еще ждет своего подтверждения.
– Я всегда работал как гистопатолог. Это отражено в моем резюме, – лаконично пояснил Айзенменгер. – Гистопатология и судмедэкспертиза не являются взаимоисключающими дисциплинами, как вам, наверное, известно. – Он произнес это, обращаясь к Шахину, однако одновременно ему удалось заметить слабую улыбку, появившуюся на большом и довольно грубом лице Милроя. И никто больше не произнес ни слова о непреодолимых различиях между гистопатологией, то есть изучением образцов органов и тканей, изъятых по медицинским показаниям у живых людей, и судмедэкспертизой, имеющей дело с изучением уже умерших, особенно умерших при подозрительных обстоятельствах.
– Мы тут обсуждали расписание дежурств, – пояснила Алисон фон Герке.
Именно этого Айзенменгер и опасался. Он знал, что патологоанатомы, как правило, встречаются лишь для того, чтобы обсудить расписание дежурств, которое управляло их жизнями, а Западной Королевской больницы это, похоже, касалось в еще большей степени. Все подчинялось своему расписанию – гистологические исследования и цитологические анализы, вскрытия, срочные вызовы, ежедневное руководство (которым эффективно занимался доктор Пиринджер), педагогическая и научная деятельность. Айзенменгер чуть было не спросил, а не существует ли расписания расписаний, чтобы засвидетельствовать свое почтение Бертрану Расселу, но решил, что для подобной фривольности проработал на отделении еще слишком мало.
Через час Айзенменгер начал улавливать некоторые подводные течения, неизбежно существующие в таких отделениях; наиболее очевидными были военные действия, которые вел Милрой против всех; любые предложения он встречал возражениями, которые высказывались столь презрительным тоном, что вызывали у остальных не меньшую враждебность по отношению к нему самому. С особым пренебрежением он относился к Пиринджеру, каждое слово которого вызывало у него соответствующую реакцию: иногда он бубнил себе под нос что-то явно оскорбительное. Пиринджер относился к этому словесному артобстрелу с полным спокойствием, продолжая демонстрировать свое неколебимое обаяние. Айзенменгер поймал себя на том, что подобное присутствие духа вызывает у него восхищение и в то же время чем-то его тревожит. В самообладании Пиринджера было что-то противоестественное – оно могло быть вызвано или психическим заболеванием, или нездоровым подавлением собственных эмоций, а Айзенменгер по собственному опыту знал, что загнанный внутрь стресс приводит позднее к непредсказуемым реакциям.
После собрания, лучась улыбкой, к нему подошла фон Герке:
– Я понимаю, что вам все это показалось скучным, но подобные вещи надо решать. Ну, по крайней мере, вы со всеми познакомились. Я и не надеялась, что Адам успеет вернуться.
– Да нет, все нормально, – вежливо ответил Айзенменгер. – Поскольку мне предстоит провести здесь ближайшие три месяца, надо знать, кто, что и когда будет делать.
Алисон помрачнела.
– Три это как минимум, а может быть, и больше. Виктория все еще нездорова.
И снова это прозвучало полным диссонансом по отношению к его воспоминаниям. В медицинской школе Виктория производила впечатление жизнерадостного и бодрого человека, не подверженного стрессам.
– Был какой-то конкретный повод? – спросил он.
В эпоху повальных судебных разбирательств врачи стали новой мишенью адвокатов, вчинявших им иски о нанесении физического ущерба; Айзенменгер и сам пару раз оказывался в поле их зрения.
– Да нет. – Фон Герке удрученно покачала головой.
Кабинет Гомера был таким же маленьким, как и у остальных старших офицеров, однако царившая в нем чистота и отсутствие украшений делали его больше, так что некоторые посетители даже недоумевали, почему старший инспектор Гомер заслуживает большего пространства, чем суперинтендант. Все, что можно было убрать, было убрано в коробки, футляры или ящики картотек. Ручки и карандаши были расставлены в два стакана – ручки с колпачками отдельно, карандаши, отточенные до молекулярной остроты, – отдельно. Ровно в центре стола высилась одинокая стопка разлинованной бумаги. Единственной уступкой человечности являлась фотография на безупречно чистом подоконнике, на которой был изображен Гомер и старший констебль, поздравлявший его с захватом серийного насильника, что способствовало выработке позитивного отношения к правоохранительным органам. Какие-либо изображения членов семьи отсутствовали.
У Райта не было собственного кабинета, и ему приходилось обходиться столом в большой комнате, где располагались все остальные младшие чины департамента уголовного розыска столичной полиции.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48