Она допила вино и встала. Когда он направился следом за ней к двери, чтобы проводить ее, они снова оказались близко друг к другу.
– Я могу не уходить, Джон. У меня теперь нет никаких дел.
И снова его обдал аромат ее духов. Этот запах, ее глаза и блестящие губы… И он почувствовал, как вопреки его желанию физиология начинает брать в нем верх.
– Нет, Беверли. Извини.
Она выдержала долгую паузу, не сводя с него глаз. Возможно, ей удалось разглядеть то, что он пытался скрыть, так как на ее лице появилась хитрая улыбка, и она промолвила:
– Ну-ну.
Утро было холодным, но Беверли не обратила на это внимания – она была как в огне. Это был не дико бушующий пожар, а узконаправленный, сконцентрированный поток огня – факел ярко-белого жара; им можно было разрезать, расплавить или покалечить. Дорога была пуста, хотя за те сорок минут, что она стояла на обочине, из ворот домов то и дело выезжали роскошные машины, молочник развозил свои продукты, а газетчик объехал не менее двенадцати домов, находившихся в поле ее зрения. Некоторые из вышеупомянутых бросали, в свою очередь, потаенные и не слишком потаенные взгляды на симпатичную блондинку, которая стояла, прислонившись к машине, и явно не знала, чем заняться. Она, как всегда, не обращала на них никакого внимания, хотя они по-прежнему доставляли ей удовольствие. Беверли было наплевать на то, кто это – мужчины или женщины, стары они или молоды, главное, что она по-прежнему приковывала к себе завистливые взгляды.
И в тот самый момент, когда в чистом голубом небе над ее головой появился реактивный самолет, летевший настолько высоко, что казался серебристой блесткой, а оставляемый им след походил на легкую белесую дымку, дверь дома, перед которым она стояла, открылась, и на пороге появился Питер.
Он был безупречно одет, идеально ухожен, очаровательная физиономия была спокойна и излучала уверенность в собственных знаниях, положении и будущем. Один его вид привел ее в ярость.
Он не сразу ее заметил. На дверце темно-синего «мерседеса» щелкнул замок, багажник, словно обладая искусственным интеллектом, открылся, и только в этот момент он поднял глаза. Выражение его лица не изменилось, однако Беверли достаточно хорошо его знала, чтобы понять, что он, мягко говоря, выбит из колеи.
Она оттолкнулась от капота своей более дешевой машины, перешла дорогу и, хрустя гравием, двинулась по подъездной дорожке к своей жертве. К тому моменту, когда она до него добралась, он уже запихал свои портфели в багажник, закрыл его и, сложив руки на груди, стоял у машины с задумчивым видом.
– Беверли, – с некоторой опаской промолвил он.
Она остановилась прямо перед ним. На ней были черные кожаные сапоги на высоком каблуке, которые делали ее почти одного роста с Питером. Она не ответила и просто уставилась на него с вопросительным видом.
– Я догадываюсь, почему ты приехала. – Это трудно было счесть верхом проницательности.
Беверли продолжала молчать.
– Беверли, ты должна меня понять. Дело не в том, что я тебя не люблю, просто в моем положении… – Он умолк, и Беверли так и не поняла – то ли его положение не поддавалось словесному описанию, то ли его молчание было следствием смущения.
Впрочем, это не имело большого значения.
Уголки ее губ слегка приподнялись, образовав вокруг неглубокие концентрические круги.
– Но ведь и ты должен меня понять, Питер.
– Конечно… – закивал он.
Она вытащила из кармана стеклянную бутылку, и он замолк, когда она откупорила ее и сделала шаг по направлению к машине. На идеально гладкую синюю металлическую поверхность полилась вязкая и, совершенно очевидно, ядовитая жидкость, и краска мгновенно покрылась пузырями.
Она обернулась. Он продолжал стоять не шевелясь – он был не из тех людей, которые прибегали к действию, когда еще молено воспользоваться словами, – однако на его лице уже читался гнев.
– Ты сукин сын, Питер, – наконец произнесла она. – Если бы я могла, я отрезала бы твой член и скормила его твоей матери.
Он снова перевел взгляд на машину, словно оплакивая ее, но так и не сделал никакого движения. Теперь от пятна исходил едкий удушающий запах, и на его месте начинал проступать обнаженный металл. Краска стекла уже до заднего бампера и стала капать на дорожку.
– Я могу подать на тебя в суд за это, – заметил он, не поднимая на нее глаз.
– Можешь, но не станешь. Ты не захочешь предать огласке наши отношения.
Он опустил голову и снова вскинул на нее взгляд.
– Думаю, тебе лучше уехать, Беверли.
И тут ее лицо расцвело в настоящей улыбке.
– До свидания, Питер. Некоторое время это было неплохо.
Она развернулась, не дожидаясь ответа, но, сделав три шага, остановилась, по-прежнему держа в руке бутылку. Судя по всему, эта мысль только что пришла ей в голову – она обернулась и со всей силы швырнула ее в боковую дверцу «мерседеса». Та оставила существенную выбоину и еще несколько пузырящихся пятен краски.
День оказался пасмурным, и солнце затянули облака. На улице было ни тепло ни холодно, словно мир превратился в преисподнюю усредненности и пристанище посредственности. Казалось, ничто в нем не обещало счастья.
Елена приехала на работу в обычное время и только что закончила разбираться со своей клиентурой – пойманным на месте преступления магазинным вором, мелким мошенником, получившим условный срок, но требовавшим апелляции, и шестнадцатилетней девицей, которую арестовывали уже в сто сорок третий раз. Их проблемы были вполне реальны, но они были мирскими и приземленными. Когда шестнадцатилетнюю девочку арестовывают впервые – это трагедия, но когда это происходит в сто сорок третий раз, это уже не может вызывать сочувствия. И то, что эта девица привела с собой свою трехлетнюю дочь, которая тут же оборвала половину листьев с искусственного деревца, мало чем улучшило положение.
Затем последовал рабочий завтрак, во время которого ее коллеги обсуждали домашние хозяйственные проблемы, включая способы контрацепции, и Елена при всем желании не могла изобразить, что испытывает к этому хотя бы малейший интерес. Впрочем, учитывая тему беседы, никто из присутствующих не счел ее поведение странным. К двум часам дня Елена наконец осталась одна и могла свободно предаться мыслям о собственном положении. Стоило им возникнуть, как справиться с ними было уже невозможно, и ничто не могло ее от них отвлечь.
Она открыла портфель и достала письмо, в котором сообщалось, что через два дня ей нужно явиться в клинику для проведения операции, которая должна сохранить ей жизнь.
Она чувствовала, что ей надо на что-то опереться, так как впереди ждали одни тревоги. Но, по крайней мере, что-то стронулось с места, и если то, что ей говорили, соответствовало истине, она получит самое лучшее лечение. И все же она не могла не смотреть на сложившуюся ситуацию шире и продолжала видеть за успокаивающими драпировками то, что сводило на нет всю возможную помощь.
Вполне вероятно, ее ждала смерть.
Нахмурившись и неосознанно прижав руку к груди, Елена снова, наверное уже в шестой раз, перечитала письмо. Ей казалось, что она ощущает эту опухоль, хотя она не знала, возможно ли это. Неожиданно в ней снова вспыхнуло чувство ярости, сопровождавшееся негодующим вопросом: «Почему это произошло со мной?»
Эта мысль удивила и обрадовала ее. Этот прилив гнева был желанным возвращением к норме. Елене часто казалось, что ярость является ее естественным состоянием, иногда мысль об этом ее удручала, и тем не менее она всегда испытывала облегчение, когда это состояние возвращалось.
Она снова приложила руку к уплотнению и задумалась.
– Ах ты сволочь, – прошептала она.
На часах было уже четверть седьмого, когда Тревор Людвиг занялся выяснением того, кто из коллег обвинил его в профессиональной некомпетентности. На самом деле он не рассчитывал узнать что-либо – в конце концов, письменных доказательств могло и не существовать, – однако он не мог сдержать свой исследовательский зуд. Людвиг не сомневался в том, что это Шахин, что это мелкая месть за то, что он видел его насквозь и неоднократно заявлял о его некомпетентности. Он не мог понять, почему Пиринджер, который был весьма неглуп, терял всякое соображение, когда дело касалось Шахина, и даже поделился однажды этим наблюдением с Милроем, однако тот лишь рассмеялся ему в лицо и ничего не сказал.
Людвиг до сих пор гадал, чем была вызвана такая реакция.
Шахин ушел в пять – еще одна привычка, которую не одобрял Людвиг. Работа от звонка до звонка, с точки зрения Людвига, плохо согласовывалась с профессионализмом, и это было еще одним доказательством того, что Шахин не соответствовал должности консультанта. Произвести осмотр в его кабинете было несложно, так как ни один кабинет никогда не запирался, а остальные коллеги Людвига, скорее всего, уже разошлись по домам.
И хотя он знал, что вряд ли ему удастся найти что-нибудь стоящее, он ощутил разочарование, когда его поиски закончились ничем. Он считал, что его первоначальное убеждение в бесперспективности поисков является ошибочным, и поэтому теперь его мучило ощущение незавершенности. Именно оно заставило его продолжить поиски в другом месте. «В конце концов, все ушли, почему бы и нет?» – думал он.
Айзенменгеру предоставили кабинет Виктории Бенс-Джонс, который располагался по соседству, поэтому вполне логично было начать именно с него. Однако ему мало что удалось там найти, если не считать жестяной коробки с печеньем, два из которых он съел, и фотографии маленькой девочки лет шести – видимо, племянницы, решил он.
Он перешел к следующему кабинету, который принадлежал Уилсону Милрою. Возле стола стоял открытый портфель, и это заставило Людвига остановиться. Видимо, Милрой еще не ушел и просто вышел по какому-то делу, а Людвиг знал, что Милрою свойственно ввязываться в чужие дела как в свои. Здравый смысл говорил ему, что он должен выйти из кабинета, но любопытство оказалось сильнее. Его всегда интересовало, чем занимается Милрой, приходя на службу раньше всех, а уходя позже всех, к тому же ему не терпелось обнаружить подтверждение слухов о том, что тот собирает досье на всех сотрудников отделения.
Не говоря уже о возможности того, что жалоба на него была написана именно Милроем.
Он высунул голову в коридор, убедился в том, что там пусто, и устремился к портфелю. Он встал перед ним на четвереньки и принялся тихо и аккуратно перебирать содержимое.
Он довольно быстро наткнулся на копию письма, отправленного за неделю до этого начмеду. Оно было длинным и изобиловало фактами некомпетентности Тревора Людвига. Он читал, чувствуя, как его переполняет гнев. Он знал, что Милроя мучит обида на допущенную в отношении его несправедливость, что он любит соваться в чужие дела, манипулировать и командовать окружающими, но он никогда не думал…
– Ну что, доволен?
Голос Милроя был полон такого презрения, что он даже сорвался. Первой реакцией Людвига стали испуг и острое чувство вины, однако они исчерпались с одним-единственным звуком, изданным, когда он обернулся. По какому праву Милрой изображает возмущение? Людвиг выпрямился.
– Не совсем.
Милрой прошел в кабинет, закрыл портфель и опустился в кресло, стоявшее за столом.
– Зачем? – спросил Людвиг.
– Потому что это правда, – ответил Уилсон. – Ты утрачиваешь профессиональные навыки, начинаешь совершать непростительные ошибки. И рано или поздно от этого кто-нибудь пострадает.
– А ты не совершаешь ошибок?
Уилсон ухмыльнулся:
– Ты за деревьями не видишь леса. Да, я допускаю ошибки, но это происходит на фоне моей общей профпригодности и дееспособности. – Он вздохнул. – Твои же ошибки предстают совсем в ином свете. Ты стареешь и теряешь работоспособность. И уже нет человека, который не воспринимал бы тебя как шута горохового.
И Людвиг, несмотря на то, что все в нем кипело от возмущения, вынужден был признать, что это правда. Его действительно считали старым и в соответствии с элементарной, но глубоко ошибочной логикой – некомпетентным. И как бы он ни работал большую часть времени, теперь его судили по промахам, руководствуясь критерием «молодость – хорошо, старость – плохо».
Но все это не означало, что Милрой тоже может так к нему относиться.
– Мы проработали вместе двадцать лет, – заметил он. – Как ты мог так поступить со мной?
Милрой даже не удосужился выразить презрение.
– Очень просто, – усталым голосом откликнулся он. – Очень просто. А почему, собственно говоря, нет? Почему бы не нагадить? Земля вертится не благодаря деньгам, а благодаря тому, что А гадит В, В гадит С, а С – А. Такова экономика предательства.
– Салли, – промолвил Людвиг, чувствуя, что у него забрезжила какая-то догадка.
– Да брось ты, Тревор, – насмешливо откликнулся Уилсон. – Не пытайся упражняться в любительской психологии. То, что моя жена решила сбежать с бухгалтером, не имеет никакого отношения к тому, что я больше не намерен мириться с твоей некомпетентностью. – Он слабо улыбнулся. – Мы ведь никогда друг друга не любили.
Людвиг был несколько ошарашен этим заявлением. Они никогда не были закадычными друзьями, но он считал, что между ними существуют доброжелательные деловые отношения.
– Я бы этого не сказал.
– Серьезно? – продолжил Милрой. – Тогда я мог бы рассчитывать на более достойное обращение с собой, когда освободилось профессорское кресло.
– Не понимаю.
– Правда? Значит, у тебя короткая память, Тревор. Возможно, это еще один признак старости.
Несмотря на свое возмущение, Людвиг не мог не восхититься тем, как в Милрое слой за слоем проявлялись горечь и обида на жизнь.
– Ну окажи тогда любезность, расскажи мне, чем я тебя обидел.
Милрой облокотился на стол, переплел пальцы и склонился вперед.
– Когда образовалась эта вакансия, выбор естественным образом должен был пасть на меня. Я был доцентом, я здесь работал, и у меня достаточно большой исследовательский послужной список. Я должен был стать профессором.
И тем не менее я им не стал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48