– Спокойно, спокойно…
И мальчик, понимая, что дело проиграно, послушно опустился на стул и заплакал…
На этот раз наказание за побег было более жестоким – директор воспитательного дома, посоветовавшись с мистером Яблонски, решил, что настало самое время отправить Уолтера в исправительный дом.
Причин было более чем достаточно: двоекратный побег, драка, кража казенного имущества (того самого ящичка с дорогими резцами, который Уолтер накануне второго побега продал воспитаннику)…
На педагогическом совете впервые прозвучало роковое слово: «неисправим».
А для таких путь был только один: в исправительный дом, хотя, как всем было известно, подобные заведения как раз ничего и не могли исправить…
Мистер Яблонски, гадко усмехаясь, произнес:
– Месяца через два или максимум через три на тебя будут оформлены все бумаги, и тогда…
Он замолчал; впрочем, Уолтер и без того прекрасно понимал, что именно имел в виду педагог.
Страшил не сам исправительный дом, страшило другое: теперь Уолтер будет навсегда разлучен с сестрой…
Молли решили оставить в Вуттоне и наказать – ведь было очевидно, что она сама не могла бы подбить старшего брата на второй побег (равно, как и первый), а находилась под его дурным влиянием.
Уолтер, сидя в карцере на металлической кровати с отвисшим панцирем, думал, что теперь его и сестру может спасти только чудо…
Да, надеяться было не на что: в один год он был разлучен и с отцом, и вот теперь – с сестрой…
Но неожиданно чудо произошло – случилось это перед самой отправкой мальчика в исправительный дом.
Мистер Яблонски, подойдя вплотную к Уолтеру, приказал:
– Собирайся. Мальчик вздрогнул.
– Куда, в исправительный дом?
– Нет, – ответил педагог, – хотя, честно говоря, тебе только там и место.
– Тогда – куда же?
– Поедем в соседний Оксфорд, – пояснил Яблонски, – в комиссию по опекунству.
– Один?
Мистер Яблонски, отрицательно покачав головой, сухо произнес в ответ:
– Нет, с Эмели.
– Но для чего? – спросил мальчик, все еще не веря в свое чудесное спасение.
После непродолжительной паузы педагог недовольно ответил:
– Нашлись какие-то идиоты, которые решили усыновить и тебя, и твою сестру… Ну что – одевайся, у меня нет времени ждать…
IV. БЕЛФАСТ
Патрик
Когда один из новых «друзей» Патрика О'Хары как-то в доверительной беседе сказал, что в большой терроризм равно как и в большую политику, как правило, попадают двумя путями – либо из чисто моральных убеждений, из уверенности в своей правоте, либо, что, как ни странно, случается гораздо чаще – из-за желания удовлетворить свое тщеславие, – Патрик, решил, что он конечно же, прав: Уистен (так звали этого человека) почти всю свою жизнь прожил в Белфасте, неплохо разбирался в ситуации Ольстера, был образован и поэтому имел право так говорить.
Правда, человек этот, Уистен О'Рурк, сам давний активист освободительного антиколониального движения, давая столь развернутые характеристики знакомых ему участников ИРА (ибо он имел в виду исключительно Северную Ирландию), не учел еще одного пути – может быть, и не столь распространенного но, тем не менее, весьма характерного для Ольстера и вообще для ИРА – случайного.
Да, Патрик О'Хара попал в ряды ИРА по чистой случайности, если не сказать – по недоразумению, но попав туда и связав себя словом чести, уже никогда не мог выйти из ее рядов.
Именно из-за этого он по сути и получил пожизненное заключение – притом за преступление, которого он не только не замышлял (Патрик, тихий и порядочный человек, никогда не мог бы пойти на подобное – взорвать пассажирский авиалайнер), но и не совершал…
Конечно, у Патрика было множество самых разнообразных недостатков, как он утверждал сам – от лени до несдержанности, но вместе с тем он был болезненно, патологически честен и, однажды дав кому-нибудь слово по самому, казалось бы, незначительному поводу, больше не мог его нарушить.
Может быть, потому так любили и уважали его дети – Уолтер и Молли?
Хотя, признаться честно, Патрика было за что уважать – кроме его честности, конечно…
Март 198… года ничем не отличался от начала любой другой ранней весны в Северной Ирландии – с частым мокрым снегом, слякотной грязью на улицах, промозглым солоноватым ветром, то и дело задувавшим со стороны моря, и с кротким, скупым солнцем, периодически выглядывающим из-за свинцовых туч.
В небольшой комнате сидели три женщины, две – в низких креслах с овальными спинками, одна – в изножье деревянной кровати, из окна на ее волосы падали лучи скупого весеннего солнца, но лицо оставалось в тени.
Молодые женщины, полные жизни – это было видно по всему: по тому, как стремительно и резко они поворачивали головы, как подносили руки ко рту, держали сигареты в длинных мундштуках, иногда беря в руки розовые чашки с уже остывшим чаем.
На них были недавно вошедшие в моду платья-рубашки до колен, на одной – оливковое, на другой – рыжее (в складках оно казалось приглушенно-алым), на третьей, светловолосой, – было платье цвета не то очень густых сливок, не то – некрашеной шерсти. Все в гладких, без блеска, светлых чулках и изящных туфлях на небольшом каблуке.
У одной из сидящих в креслах длинные темные волосы собраны в узел на затылке. Две другие – коротко острижены.
Другая, светловолосая, обернулась, чтобы посмотреть в окно, и тут открылся на редкость красивый срез коротких серебристых прядей, спускающихся от макушки к красивой шее. В очаровательном изгибе верхней губы чувствовались спокойствие и невозмутимость; вид у нее был собранный, вместе с тем в нем сквозило ожидание.
Третья женщина, самая старшая из них, с неприятным обрюзгшим лицом, сидевшая у изножья кровати, была видна хуже, ее волосы были острижены совсем коротко, почти по-мужски.
Патрику стоило больших усилий увидеть ее волосы без проседи – не такими, какими они впоследствии врезались ему в память.
А вот кресла он видел очень четко: одно – в светло-зеленом полотняном плотно пригнанном чехле, другое – тоже в чехле, в свободном ситцевом, в пышных, чуть поникших розах.
Видел он и камин, рядом с ним – совок для угля и медные щипцы с кочергой.
Порой ему виделось в камине пламя, но чаще его устье зияло черной пустотой; значит уже стояло лето, и за окном в просвете между ситцевыми занавесками виделся неизменный сад с клумбами, на которых летом обычно красовались розы в густой цветочной кайме.
Иногда все три женщины перебрасывались односложными, ничего не значащими фразами, однако Патрик чувствовал, что главный разговор – впереди; в каждом слове, в каждом жесте собравшихся (особенно той, коротко стриженной женщины, что сидела на кровати) было какое-то странное напряжение…
Неожиданно со второго этажа послышался звонкий детский голос:
– Папа!
Он поднял голову.
– Что, Молли?
Голос у девочки был очень живой и требовательный.
Вопреки обыкновению Молли сегодня сидела дома, вследствие какого-то непредсказуемого перерыва в ее школьных занятиях.
В тот день Молли взбрело в голову что-то шить; швейная машинка стояла в ее спальне.
Судя по всему, Молли вновь раскромсала старую, отжившую свое наволочку, и теперь сооружала из нее какие-то тряпичные полоски и диковинные банты, которыми порой украшала себе прическу – девочка входила в тот возраст, когда начинают живо интересоваться своей внешностью.
Патрик, кротко улыбнувшись, спросил:
– Что ты хотела, Молли?
– Машина не строчит, – крикнула дочь, – наверное, ее надо смазать, папа… Она все время стучит… Где у нас машинное масло?
– Кончилось.
– И больше нет? Патрик вздохнул.
– Что поделаешь… Хотя… не переживай, я посмотрю, может быть, еще немного осталось… Придет дядя Стив, и я спрошу у него…
Он нехотя поднялся со своего места и пошел наверх по скрипящим ступенькам лестницы.
Молли подсела к швейной машине, решительно дернула колесо и заявила:
– Не шьет…
Патрик, подойдя к дочери, сказал:
– Ладно, оставь ее в покое… Когда освобожусь, посмотрю, что можно придумать…
Она, подняв на отца взгляд, спросила:
– А что мне делать?
– Иди на улицу, погуляй, а мне тут надо переговорить… Кстати, где Уолтер?
– Наверное, гуляет где-нибудь, – ответила Молли, – я посмотрю…
– И не старайся приходить слишком рано, – крикнул ей вслед Патрик, когда дочь спускалась по лестнице. – У нас очень важный разговор.
Дверь за Молли закрылась. Старшая женщина, стриженная по-мужски, резко обернулась к Патрику и, скривившись, поинтересовалась:
– Чем это она у тебя занимается?
Голос у нее был настолько резкий, хриплый и неприятный, что Патрик невольно поморщился – несмотря на то, что ему приходилось разговаривать с ней едва ли не каждую неделю, он никак не мог привыкнуть к этим хриплым придыханиям.
– Шьет, – ответил он.
– А почему она шьет из старой наволочки? – продолжала допрос она.
– На то она и старая… Надо же ребенку чем-нибудь заниматься.
Собеседница О'Хары поджала губы.
– Я всегда говорила, что ты крайне небережлив, Патрик. Крайне.
– Но почему?
– Эта наволочка, которую ты дал на Молли растерзание, могла бы прослужить еще как минимум несколько лет… Я с самого начала, еще с первых дней замужества нашей несчастной Джулии заметила, что ты очень неэкономен. Это не делает тебе чести, Патрик…
Патрик неприязненно отвернулся от нее и ничего не ответил.
Три женщины, навестившие в этот день Патрика О'Хару, были родные сестры его покойной жены – Джейн (темноволосая), Александра и Антония (коротко стриженная, сидевшая на кровати).
Разговор, судя по всему, предстоял тяжелый – Патрик вот уже полтора месяца нигде не работал (он, электромеханик по профессии, раньше работал в одной частной фирме), и теперь сестры покойной жены, судя по всему, решили поставить вопрос о детях.
Когда Молли вышла, тщательно закрыв за собой дверь, Антония, желчная старая дева с постоянно недовольным выражением лица, никому и никогда не дававшая спуску, наконец подняла на Патрика взгляд своих водянистых глаз.
– Ну, что скажешь?
Тот молчал.
– Что ты дальше собираешься делать?
Патрик, положив ногу на ногу, посмотрел на Антонию со скрытой неприязнью и ответил:
– Не знаю…
– Ты искал работу?
– Разумеется, – коротко ответил он.
Этот разговор с Антонией, как и многие предыдущие) все больше и больше напоминал ему допрос в полицейском участке.
Та, подавшись всем корпусом вперед, спросила:
– Ну, и?
Патрик сразу же понял, что лидерство в этом нелегком разговоре все равно будет принадлежать Антонии, две другие сестры, младшие, по всей видимости, были призваны старшей только для «моральной поддержки», для создания иллюзии численного перевеса.
Антония положила тонкую длинную сигарету, вдетую в мундштук, в старинную пепельницу.
– И каковы результаты?
Глядя в одну точку перед собой, Патрик ответил:
– Пока ничего не нашел…
– Бедная, бедная Джулия, – запричитала Антония, – бедная моя сестра… Это ведь ты вогнал ее в могилу… О, если бы она могла все это видеть!
Такое начало разговора не предвещало для Патрика ничего хорошего.
Впрочем, он не удивился выходке старшей сестры своей покойной жены – он давно знал, что в семье жены – даже в те времена, когда та была еще жива – его не очень-то жаловали.
Конечно же, сейчас Патрику больше всего на свете хотелось выставить эту несносную Антонию за дверь, и он бы наверняка так и поступил, если бы та не была родной сестрой его безвременно умершей жены.
Отведя душу в эпитетах и сравнениях, Антония мрачно добавила:
– Я всегда говорила, что брак Джулии был ошибкой…
Патрик пожал плечами.
– Что ж – теперь уже поздно сожалеть.
И вновь в комнате зависла пауза – долгая, томительная, даже по-своему зловещая.
Наконец Антония начала разговор по существу – собственно, для того она сюда и пришла, для того и привела сестер, для того она ходила в этот дом каждую неделю, словно на службу:
– Стало быть, в работе тебе везде отказывают?
– Мне не отказывают, а только говорят, что пока нет мест, – ответил Патрик.
– Ну, это одно и то же…
Патрик, словно не расслышав последней фразы сестры своей покойной жены, продолжил:
– Нет, это не одно и то же…
– Да-а-а, – протянула Антония, – как видно, жизнь тебя ничему не научила…
На что Патрик с улыбкой, но вполне серьезно ответствовал:
– Жизненный опыт – это не то, что происходит с человеком, а то, что делает человек с тем, что с ним происходит.
Две младшие сестры, Джейн и Александра, равнодушно слушая эту затянувшуюся словесную перепалку, молчали.
Наконец, Антония промолвила:
– Думаю, что нам следовало бы перейти к более конкретному разговору.
Патрик насторожился.
– О чем?
– О детях, – последовал ответ.
Поджав губы, О'Хара произнес:
– Молли и Уолтера я вам не отдам.
Голос его звучал настолько категорично, что Антония невольно вздрогнула.
Однако, собравшись с духом, все-таки спросила, стремясь казаться более уверенной, чем на самом деле чувствовала себя:
– Почему?
– Это мои дети, – Патрик сделал ударение на последнем слове.
– Твои, твои, – скривилась Антония, – и их у тебя никто не отнимает…
– Еще не хватает! – воскликнул О'Хара, недружелюбно покосившись на сестер.
– Однако мы, как ближайшие родственники, несем, так сказать, все бремя ответственности за их судьбы, – зло сверкнув глазами, сказала Антония.
– Самый ближайший родственник их – отец, то есть я, – отрезал Патрик.
– Разумеется…
После непродолжительной паузы О'Хара, решив, что тон, взятый им в беседе, слишком резок, произнес, стараясь придать своему голосу как можно более мягкости и даже дружелюбности:
– Но ведь ты, Антония, только что сказала…
– Я еще ничего не сказала. Я только хотела о них поговорить…
Кивнув, Патрик согласился:
– Что ж – говори.
– Работы у тебя нет и не предвидится, – принялась за свое Антония, по-мужски чеканя каждое слово, – стало быть, и денег тоже нет…
– Но ведь это не означает, что их у меня никогда не будет, – попытался оправдаться Патрик.
Антония с показным возмущением схватилась за голову и простонала:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41